ё смолотим, что вы!
    Тут же и начал. Впрочем, к Лефортовскому хлебушке в день
не привыкнешь,  одним сознаньем  не ужуёшь,  надо и доходить
начать.
    Вот и сахар, и кипяток, даже чем-то подкрашенный. Сахара
-  как и  в 45-м  году, не  разбогатела родина,  и даже  не
пиленый светлый,  а песок  темноватый от  Фиделя. На бумажке
целый  день  хранить  -  ветром сдует,  в  кипяток  его  - и
рассчитался.
    Нет, как бы не так!  Кашу принесли! Утром - ещё  и кашу?
Невероятно.  Да   сколько!  Почти   полная  миска.   Прежних
лубянских обеденных порций - шесть или семь. Ну, на убой!..
    Нет, не совсем-то убой: жира нет, это ясно, но - соли! -
как бы не жмень. И при  всём арестантском высоком сознании -
есть  эту  пшёнку я  не  могу. Вот  чем  просто они  меня  и
доведут: всё будет пересoленное.
    А тут - обход утренний. И приди мне в голову по растущей
наглости, да для забавы больше: делаю формальное  заявление,
что  нуждаюсь  в  бессолевой  диете.  (Уж  всё  равно  карты
открыты, солоней не принесут, чем эта каша.)

    ((А  жене бесконечно  тянется время  до девяти  -  когда
можно  будет  звонить  в   прокуратуру.  Магазин  открылся -
закупают продукты, на осаду. Ночью события внешнего мира как
будто остановились, а вот утром - замирание, сжатие: что  из
трубки узнается,  вломится  сейчас?  Руки  виснут  с  утра -
устала, как будто поздний  вечер. Наконец - 9  часов. Звонит
этому Балашову. Конечно,  никто не  подходит. Снова, снова -
каждые  10  минут.  Нет, нет...  Что  ж  теперь думать?  что
сделали с ним? Провалы и гудки пустой телефонной трубки. Вот
когда стемнело к  дурноте: убили. Несуществующий  телефон, и
Балашова  никакого не  существует, никто  никогда не  снимет
трубку, и никогда не ответят. Потому что - убили. Как же  не
поняла этого вчера?  - суетилась, перепрятывала,  сжигала. И
куда ни  бросься теперь  - встретит  стена. Рядом  советуют:
звонить Андропову.  По советской  логике -  да. Но  убийцу -
просить дать  справку? ни  за что!  Никуда не  денутся, сами
сообщат! Только как дождаться?.. Однако и с обыском не  идут
- почему? Ведь  за сутки можем  всё запрятать. Или  считают,
что мы в руках, можно  не спешить? Или - вообще  не страшное
что-то? Если б убили - как же не броситься, не захватить всё
до последней строки? - Пошла стирать, детское накопилось.))

    Пришло время  допросов -  вызвали одного  парня, вызвали
другого, только не меня. Где-то светало, даже день  наступал
- не в лефортовском дворе,  конечно, а над двором, во  дворе
же  была  пасмурь, а  за  камерным окном  -  какой-то жёлтый
рассвет. И лампочка треклятая в потолке будет мёртво светить
весь  день,  неотличимо  от  ночи.  Эх,  вспомнишь роскошные
лубянские   камеры,  особенно   верхних  этажей!   Сократили
министерство в "Комитет при" - а штаты, небось, расширили, и
все бессмертные славные камеры Внутрянки переделали себе под
кабинеты.
    Метучего  валютчика   привели  с   первого  допроса,   а
одутловатого взяли зуб рвать (да не оттого ль и был он такой
вялый и сосредоточенный, всего лишь?). Парню моему  объявили
арест. Но после первого допроса он несколько успокоился (как
бывает этот первый  успокоительный: отрицаешь?  - отрицаю! -
ну,  хорошо,  распишись,  иди,  подумай.  Следователю  нужна
исходная отметка, с которой он начал свою мастерскую работу.
Предупредил я его, как может следствие пойти, как надо  себе
определить точные  рубежи и  на них  стоять насмерть,  а где
отступать  неизбежно  -  подготовить  приличные  объяснения.
Какие бывают следовательские  приёмы главные. (И  зачем меня
сунули к ним, не в  одиночку? Соткровенничаю в чём?) Уж  он,
после двух тюремных ночей понимая неизбежность: а что, как в
лагерях?  Да многое  изменилось, о  старых могу  рассказать.
Рассказываю.  Кругозор  его   интересов  быстро  растёт   (в
перепуганного  кролика  уже  заранивается  бессмертная  душа
зэка). Первый  признак -  интерес к  собеседнику: а  когда я
сидел? за что? Немного рассказываю, потом думаю: отчего след
не оставить  живой? проглотят  меня, никто  больше живого не
увидит, а этот в лагере расскажет, дальше передадут.
    - Ты не читал такого "Ивана Денисовича"?
    - Н-не. Но говорили. А вы - и есть Иван Денисович?
    - Я-то не я... А такого Солженицына слышал?
    - Вот это... в "Правде" писали? - живей, но и стеснённо,
ведь предатель, небось обидно. Заинтересовался,  вспоминает,
спрашивает: так у меня  что, капиталы за границей?  А нельзя
было туда уехать?
    - Можно.
    - И чего ж?
    - Не поехал.
    - Как?? Как??? - изумился, ноги на кровать, назвал я ему
одну нобелевскую, 70 тысяч  рублей, он за голову  взялся, он
стонал от боли - за меня, да как же я мог? да на эти  деньги
сколько машин можно купить! сколько... И в его восклицаниях,
сожалениях не было корысти, ведь  он - за меня, не  за себя!
Просто в  советское миропонимание  он не  мог вместить такой
дикости:  иметь  возможность  уехать  к  70  тысячам золотых
рублей - и не уехать. (Чтоб и верхушку нашу понять, не  надо
забираться выше, не  тем ли и  заняты головы их  всегда, как
строить на казенный  счёт дачи -  сперва себе, потом  детям?
Отчего и ярились они на меня, искренне не понимая почему  не
уезжаю добровольно?)
    Он сидел с поджатыми ногами на кровати, а я ходил, ходил
медленно, сколько было длины, в чужих деревянистых ботинках,
при тускло-жёлтом  дневном окне,  и в  голосе этого  острого
сожаления представилось мне правда, сам ведь я сюда  пришёл,
полной  доброй волей,  на самоубийство.  В 70-м  году  через
Стокгольм открыт мне  был путь в  старосветский писательский
удел,  как  мои предшественники  могли  поселиться где-то  в
отъединённом   поместьи,   лошади,   речка,   аллеи,  камни,
библиотека, пиши, пиши, 10 лет,  20 лет. Но всей той  жизни,
теперь непроглядываемой, я велел не состояться, всей главной
работе  моей  жизни -  не  написаться, а  сам  ещё три  года
побездомничал и пришёл околевать в тюрьму.
    И я - пожалел. Пожалел, что в 70-м году не поехал.
    За три года не  пожалел я об  этом ни разу,  врезал им -
чего только не сказал! Не произносилось подобное никогда при
этом режиме.  И вот  теперь напечатал  "Архипелаг", в  самой
лучшей позиции - отсюда!
    Выполнил долг. О чём же жалеть? А легко принимать смерть
неизбежную, тяжко - выбранную самим.
    Дверь. Опять подполковник. За мной, значит. Приглашающий
жест.  Вот  и   мой  допрос.  Повели   -  вниз,  туда,   где
следовательские  кабинеты  были  раньше.  Но  сейчас-то  там
приёмные боксы. И в соседнем с тем, где вчера меня  шмонали,
на  столе  лежит  какое-то  барахлишко.  А  вот  что:  шапка
котиковая или как её там чёрта; пальто, понятия не имею,  из
чего, белая-белая  рубашка,  галстук,  шнурки  к  ботинкам -
тонкие,  короткие, на  них и  воробья не  удушишь, а  всё  ж
примета вольного человека; и вместо грубо-остевой моей майки
- традиционное  русское многовековое  солдатское -  тюремное
бельё. Подполковник как-то стеснительно:
    - Вот это - оденьте всё.
    Вижу:  заматывают   мой  тулупчик,   да  любимую   кофту
верблюжьей шерсти.
    - Зачем  это мне?  Вы -  мои вещи  верните! До каких пор
прожаривать?
    Подполковник пуще смущён:
    - Потом,  потом...  Сейчас  никак  нельзя.  Вы  сейчас -
поедете...
    Поедете... Точно,  как мне  комбриг Травкин  говорил при
аресте. И поехал я из Германии - в московскую тюрьму.
    - ...А костюм оставьте на себе. Э-э!..
    Ба, с костюмом-то что! В  камере не видно было, а  здесь
при  дневном  свете:  и  пиджак, и  брюки,  как  лежал  я на
тюремном одеяле -  нарочно так не  выделаешь, не в  пухе, не
в перье, в чём-то мелком-мелком  белом, не  сотни, а тысячи,
как   собачья   шерсть!   Засуетился   подполковник,  позвал
лейтенанта,  щётку  одёжную,  а  кран  благо  тут,  и  велит
лейтенанту чистить пиджак, да  не так, ты воду  стряхивай, а
потом чисть,  да  в  одну  сторону,  в  одну  сторону!  Я  -
нисколько не помогаю им, мне-то что, мне - тулупчик верните,
кофту верблюжью и брюки  мои... Пиджак почистили,  а брюки -
уже на  мне, и  вот, приседая  по очереди,  спереди и сзади,
лейтенант и подполковник  чистят мне брюки,  работа немалая,
въедаются  эти   шерстинки,  хоть   каждую  ногтями   снимай
отдельно, да видно и времени в обрез.
    Куда же?  Сомненья у  меня нет:  в правительство,  в это
самое их  политбюро, о  котором так  Маяковский мечтал.  Вот
когда,  наконец,  первый  и последний  раз  -  мы поговорим!
Пожидал   я  такого   момента  порой   -  что   просветятся,
заинтересуются поговорить, ну неужели  ж им не интересно?  И
когда "Письмо вождям" писал - это взамен такого разговора  и
не  без расчёта  на следующий:  не хочется  совсем  покинуть
надежду: что если отцы их были простые русские люди,  многие
- мужики,  то не  могут же  детки ну  совсем, совсем, совсем
быть откидышами? ничего, кроме  рвачества, только - себе,  а
страна - пропади? Надежду убедить - нельзя совсем  потерять,
это   уже  -   не  людское.   Неужели  же   они  последнего
человеческого лишены?
    Разговор - серьёзный, может быть главный разговор жизни.
Плана  составлять  не надо,  он  давно в  душе  и в  голове,
аргументы -  найдутся сами,  свободен буду  - предельно, как
подчинённые с ними не разговаривают. Галстука? - не  надену,
возьмите назад.
    Одет.  Суетня:  выводить?  Побежали,  не   возвращаются.
Машины ждут, на Старую  Площадь? Не идут. Не  идут. Вернулся
подполковник. Опять с извинением:
    -  Немножко  подождать  придётся...,  -  не выговаривает
ужасного, неприличного  слова "в  камере", но  по жестам, по
маршруту вижу: возвращаемся в камеру.
    Всё те  же переходы,  начинаю подробно  запоминать. Нет,
пожалуй не цирк, а - корабль на ремонте, паруса плашмя.
    Валютчики  мои аж  откинули лбы:  рубашка белая  на всю
камеру   сверкает.  И   присел  бы   на  одеяло,   да  труд
подполковника жалко, похожу уж.
    Хожу - и мысленно разговариваю с политбюро. Вот так  мне
ощущается,  что  за  два-три  часа  я  в  чём-то  их сдвину,
продрогнут,   фанатиков   ленинского   политбюро,    баранов
сталинского - пронять было  невозможно. Но этих  - смешно? -
мне кажется, можно. Ведь Хрущ - уже что-то понимал.

    ((Да  не постираешь  долго, набегают  вопросы, а  голова
помрачённая. Что делать с Завещанием-программой? А - с "Жить
не по лжи"? Оно  заложено на несколько стартов,  должно быть
пущено, когда с автором случится: смерть, арест, ссылка.  Но
- что случилось сейчас?  Ещё в колебании? ещё  клонится? Ещё
есть ли арест? А может, уже  и не жив? Э-э, если уж  пришли,
так решились. Только атаковать! Пускать! И метить  вчерашнею
датой. (Пошло через несколько часов.) Тут звонит и из Цюриха
адвокат Хееб: "Чем может быть полезен мадам  Солженицыной?".
Сперва - даже смешно, хотя трогательно: чем же он может быть
полезен?! Вдруг просверкнуло: да конечно же! Торжественно  в
телефон:  "Прошу  доктора  Хееба  немедленно  приступить   к
публикации   всех   до   сих   пор   хранимых   произведений
Солженицына!"  - пусть  слушает ГБ!..  А телефон  -  звонит,
звонит, как будто в чужой квартире: в звонках этих ничего не
может содержаться. Звонят из разных столиц, ни у них узнать,
ни самой сказать.))

    За  мной.  Выводят.   С  Богом!  Пошёл   быстро,  ночным
молчаливым  цирком, идти  далеко. Ничего  подобного -  опять
ближайший   боковой  заворот,   мимо  врачебного   кабинета,
полковник Комаров, ещё один полковник, - и в тот же кабинет,
где вчера мне  предъявили измену  родине, -  только  светлый
светлый сейчас от  пасмурного дня,  и за  вчерашним столом -
вчерашний же... Маляров,  да, всего-навсего Маляров.  Чего ж
меня наряжали? И для меня - тот же стул посередь комнаты.  И
высшие  офицеры   рассаживаются  позади,   если  кинусь   на
Малярова.
    И с той же остротой,  как вчера, и с той  же взвинченной
значительностью читаемого, отчетливо выделяя все слова:
    - Указ президиума верховного...
    И с  этих трёх  слов -  мне совершенно  уже ясно  всё, в
остальные вслушиваюсь слегка, просто для контроля.
    Эк  они мне  за 18  часов как  меняют нагрузки  - то  на
сжатие, то  на растяжку.  Но с  радостью замечаю,  что я  не
деформируюсь - и не сжался вчера, и не растянулся сейчас.
    Значит, говорить  со мной  не захотели,  сами всё знают.
Сами знаете, но  отчего же ваши  ракеты, ваша мотопехота,  и
ваши  гебистские подрывники  и шантажисты,  - почему  все  в
отступлении, ведь  - в  отступлении, так?  Бодался телёнок с
дубом -  кажется, бесплодная  затея. Дуб  не упал  - но  как
будто отогнулся? но как будто малость подался? А у телёнка -
лоб цел, и даже рожки, ну - отлетел, отлетит куда-то.
    Но секунды текут - надо быстро соображать.
    - Я могу - только с семьёй. Я должен вернуться в семью.
    Маляров - в черном торжественном костюме, сорочка  белее
моей,  встал,  стоит  как  актёр  на  просторе  комнаты,   с
приподнятой головой:
    - Ваша семья последует за вами.
    - Мы должны ехать вместе.
    - Это невозможно.
    Вот как. Какая неожиданная форма  высылки. А вдуматься -
у них и другого  пути нет, только такой:  меня быстро-быстро
убрать.
    - Но где гарантия?
    - Но кто же будет вас разлучать?
    Вообще-то, визгу не оберётесь, верно.
    -   Тогда  я   должен...,  -   секунду  не   сообразишь,
обязательно что-нибудь упустишь, с  ними так всегда..., -  я
должен заявление написать.
    Зачем  заявление  - до  сих  пор не  понимаю,  как будто
заявление что-то весит, если  они решатся иначе.  А просто -
время  выиграть,  старая  арестантская  уцепчивость. Подумал
Маляров:
    - В ОВИР? Пишите.
    - Ни в какой ОВИР. Указ Подгорного. Ему.
    Подумал. К столу меня, сбоку. Бумагу.
    Пишу, пишу. Перечень семьи, года  рождений. Зачем пишу -
не  знаю. (Ошибка:  они боятся  - я  стекла буду  бить, а  я
заявление мирно пишу.) Что б ещё придумать?
    - Самолётом - я не могу.
    - Почему?
    - Здоровье не позволяет.
    Неподвижно-торжественен (да ведь операция почти  боевая,
может и орден получить). То ли кивнул. В общем, подумает.
    Некогда мне проанализировать,  что поездом они  никак не
могут  рискнуть -  а вдруг  по дороге  демонстрации,  разные
события?
    И - в камеру назад. Я - руки нарочно сзади держу, крепче
так. Вошёл -  свет погашен, разгар  дня, от полудня  до часу
дают отдохнуть электричеству. Боже, какая темень, затхлость,
гибельность.  И  будто  ступни  мои  всё  легче,  всё  легче
касаются пола, я взмываю - и уплываю из этого гроба. Сегодня
к утру  я примирился,  что жить  осталось 2  месяца и то под
следствием, с  карцерами. И  вдруг, оказывается,  я ничем не
болен, я ни  в чём не  виновен, ни хирургического  стола, ни
плахи, я могу продолжать жизнь!
    Второго парня опять нет, а мой сочувствующий пялится  на
меня,  ждёт  рассказа. Но  сказать  ему -  мне  совестно. Из
бутырских камер провожали меня на свободу (по ошибке), тогда
я ликовал, выкрикивал приветы, а сейчас почему-то  совестно.
Да  теперь ещё  чудо какое:  в камере  - ежедневная  газета,
фамилию мою знает, завтра сам прочтёт Указ. Всплеснётся пуще
сегодняшнего: ай да-да, вот так наказали!
    Отваливается  кормушка.  Обед.  Подходим  брать.  Щи   и
овсяная каша. Но в мои руки попадают миски не простые, я  не
сразу понял. Парень  уносит к себе  на кровать, я  сажусь на
единственное место за  столик. Беру первую  ложку щей -  что
это? Соли - вообще  тут не бывало, как  я и люблю, и  как не
могли  по  тюрьме  готовить.  Значит  -  по  моему   заказу,
бессолевая! И я с наслаждением до конца выбираю,  выхлёбываю
тюремные, но они же и  простые русские тощие щи, не  баланду
какую-нибудь. А потом и кашу овсянку, ничем не заправленную,
но  порция - пятерная,  с  Лубянкой  сравнивая,  да  и круче
насколько! У меня в "Декабристах без декабря" украденный  из
Европы наш парень на берлинском аэродроме по солдатской каше
узнаёт возвращённую горькую родину. Так и я теперь  прощаюсь
с Россией но каше, по вот этой лефортовской каше,  последней
русской еде.
    Доесть  не  дали,  гром  замка,  выходить.  Ну,  хоть щи
долопал. А  хлеба-то я  навалил на  полку -  кто теперь  его
одолеет?  Сунул  кус в  карман  пиджака, до  этих  Европ ещё
пожрать понадобится. Парню пожал, пожелал - пошёл. Не  успел
я подробно всех  лефортовских переходов запомнить.  Только в
месте каком-то всё предупреждали меня головой не стукнуться.
    В приёмном боксе  вернули мне часы,  крест, расписаться.
Подполковник побеспокоился - что это мой карман оттопырен. Я
показал хлеб. Поколебался, ну - ничего.
    Опять ждать. И провести  время со мной зашёл  хитроватый
начальник   лефортовской   тюрьмы.   Уже   не   давя   своей
наблещённостью, а  даже как-то  задумчиво, как  тянет его на
меня. Как на всё таинственное, необъяснимое, не  подчиненное
законам  жизни,  метеорит   пролётный.  Даже  как   будто  и
улыбается мне приятно. Головой избочась, разглядывает:
    - Вы какое артиллерийское училище кончали?
    - Третье Ленинградское.
    - А я - Второе. И ровесник ваш.
    Смешно и  мне. В  одно и  то же  время бегали  голодными
курсантами, мечтали о скрещенных пушечках в петлицах. Только
сейчас у него на погонах - эмведистский знак.
    -  Да... Воевали  на одной  стороне, а  теперь вы  - по
другую сторону баррикад.
    Эх,  язычёк  ленинско-троцкий,  так  и  присохло  на три
поколения,  весь мир  у них  в баррикадах,  куста калины  не
увидят.  Баррикады-баррикадами,  но с  вашей  стороны что-то
много мягкой мебели натащено. А с нашей - "руки назад!"
    Выходим.  Опять  -  кольцо  во  дворе,  опять  на заднее
сиденье меж двоих, тесно. И - штурман вчерашний, что из дому
вёз, та же шапка, воротник, да что-то лицо слишком  знакомо?
Ба, растяпа я! это ж  мой врач! - вчерашний, сегодняшний  на
рассвете. Вот неприглядчивость, я бы больше понял: от  самой
двери дома  врач был  неотлучно при  мне, с  чемоданчиком, в
одном шаге, берегли.
    Разверзлись проклятые ворота,  поехали. Две машины,  и в
той -  четверо, значит  восьмеро опять.  Попробовал опять по
гортани поводить - насторожились.
    День и  сегодня ростепельный,  на улицах  грязно, машины
друг  друга  обшлёпывают.  Курский  миновали.  Три   вокзала
миновали.  Выворачиваем,  выворачиваем  -  на  Ленинградский
проспект.  Белорусский?  откуда  и  привезли  меня  когда-то
арестованного, из  Европы. Нет,  мимо. По  грязному-грязному
проспекту,  в  неуютный грязный  день  - куда  ж,  как не  в
Шереметьево. Самую эту дорогу я ненавижу, с прошлого лета, с
Фирсановки нашей грозной. Говорю врачу:
    - Самолётом  я  не  могу.
    Поворачивается, и   вполне   по-человечески,   не   по
тюремному:
    - Ничего изменить нельзя, самолёт ждёт.
    (Да знал  бы я  - сколько  ждёт! -  три часа,  пассажиры
измучились, кто и с детьми, отчего задержка, никто не знает.
И две комиссии, одна  за другой, проверяли его  состояние. И
из Европы запрашивают, наши врут: туман.)
    - Но я буду с вами, и у меня все лекарства.
    Опять полукольцо - теперь вокруг трапа: а что, если буду
нырять и в сторону бежать? Трап ведёт к переднему салону.  В
салоне - семеро штатских да  восьмой - врач, со мною.  Кроме
врача  все  опять сменились  (должны  ж охрану  подготовить,
освоиться).  Мне  указывают точное  место  - у  прохода  и в
среднем ряду, вот сюда. От  меня к окну - сосед,  позади нас
двое, впереди один. И через проход двое. И позади них  двое.
Так что я окружен как поясом. А вот и врач: он склонился  ко
мне заботливо и  объясняет, какое рекомендует  мне лекарство
принять сейчас, какое через полчаса, какое через два часа, и
каждую таблетку на моих глазах отрывает от фабричной  пачки,
показывая мне, что - не отрава. Впрочем одна из таблеток  по
моей мерке  - снотворное,  и я  её не  беру. (Усыпить меня в
дороге  или одурить?)  "А что,  так долго  лететь? -  наивно
спрашиваю  я  его.  -  Сколько  часов?"  Ещё  более   наивно
озадачивается