шли другою
разборкой, не попадали под арест) - то от "рабочих с Урала",
то - от детей погибших зэков.
    Советская  газетная   кампания,  шумливая,   яростная  и
бестолковая,  на  международной   арене  была  проиграна   в
несколько дней, так глупа она была. Предупреждала  "Нью-Йорк
Тайме": "Эта кампания может принести СССР больший вред,  чем
само издание  книги". И  "Вашингтон Пост":  "Если хоть волос
упадёт с головы Солженицына - это прекратит культурный обмен
и торговлю". Уж  там прекратит-не прекратит,  преувеличение,
конечно, разрядку-то  упускать никак  нельзя, однако,  читая
западные газеты на Старой Площади, можно и раздуматься: чёрт
ли  в  этом Солженицыне,  стoит  ли из-за  него  портить всю
международную игру?  Западная пресса  звучала таким  могучим
хором моей защиты, что исключала и убийство, и тюрьму.
    А тогда - куда ж и к чему это всё лаялось? Куда выносило
необдуманно серые паруса  наших газет? (Для  себя я видел  в
газетной кампании уже ту победу, что отдавшись крику на весь
мир, они упускали простую бывалую молчаливую хватку - зубами
на горло и в  мешок.) Но - начали,  по срыву, по злости,  не
вырешив до конца, начали, задели миллионы неведавших голов у
себя  в  стране,  -  и теперь  за  них,  прежде  всего -  за
соотечественников, начиналась борьба. Да и перед Западом как
будто   непонятно   становилось:   отчего   уж   я   так  не
оправдываюсь, ни  единым словом?  может, в  чём-то клевета и
права?
    Вот так и зарекайся -  в драке дремать молчаливо. На  то
нужен не мой нрав.
    Я ответил в два удара  - заявлением 18-го января [31]  и
коротким  интервью журналу  "Тайм" 19-го  [32]. В  заявлении
ответил на  самые занозистые  и обидные  обвинения советских
газет, подсобравши всё к двум страничкам; в интервью  развил
позицию: упущенный в ноябре ответ Медведевым; и образумленье
себе, Сахарову, и  всем, кто за  гомоном и гоненьем  потерял
ощущение  меры:  что  как  бы  нас  на  Западе  ни защищали,
спасибо, но надо скорей  на ноги свои; и  - пока ещё рот  не
заткнут, а как там вывернется с "Жить не по лжи" не  знаешь,
высунуть  на свет  и этот  главный мой  совет молодёжи,  эту
единственную  мою  реальную  надежду;  и  просто   вздохнуть
освобождённо, как чувствует душа:"Я выполнил свой долг перед
погибшими...".
    Отстонались,  отмучились  косточки  наши:  сказано  -  и
услышано...
    Передавали по многим радио,  телевидениям - а в  газетах
пришлось во многих  на 21-е января  - в полустолетие  со дня
смерти Ленина,  какого и  не вспомнили  в тот  день. Броском
косым и  укусом мгновенным  сколько схваток  он выиграл  при
жизни! - а вот как проигрывал через полвека, ещё неназванно,
ещё полузримо.
    Би-Би-Си: "Двухнедельная кампания против Солженицына  не
смогла запугать  его и  заставить замолчать".  - "Ди Вельт":
"За  устранение  его  Москве  пришлось  бы  заплатить  цену,
аналогичную Будапешту и Праге".
    И так перестояли мы неделю  после правдинского сигнала -
бить во все! Перестояли, и  даже ТАССу пришлось отзываться -
но как же  отозваться на мой  призыв молодёжи -  не лгать, а
выстаивать мужественно? Вот как: "Солженицын обливает грязью
советскую молодёжь, что у неё нет мужества". Но это было уже
22-го  января,  день,  когда  в  Вашингтоне  перед   зданием
Национального   клуба    печати   состоялась    демонстрация
американских   интеллектуалов   разных   направлений,  очень
ободрившая меня: читали отрывки из "Архипелага", возглашали:
"Руки  прочь от  Солженицына! Наблюдает  весь мир!".  22-го,
когда появился "Архипелаг" уже и на немецком и первый  тираж
был распродан в несколько часов. Мы перестояли неделю, но ею
завершался почти полный первый месяц от выхода книги,  самый
трудный месяц,  когда плацдарм  ещё так  мал, ещё  мир и  не
читал  -  а  уже   так  много  понял!  Теперь   же  плацдарм
расширялся, начиналось массовое чтение на Западе, при взятом
уже разгоне даже трудно было предвидеть последствия. 23-го у
меня записано: "А что,  если враг дрогнет и  отойдёт (начнёт
признавать  прошлое)? Не  удивлюсь". (Ещё  раньше, вслед  за
русским тотчас, должно было появиться американское  издание,
мною всё было сделано  для того, но два-три  сухих корыстных
человека  западного  воспитания всё  обратили  в труху,  всю
Троицыну отправку 1968  года; американское издание  опоздает
на полгода, не поддержит меня на перетяге через пропасти - и
только  поэтому, думаю,  наступила развязка.  А могло  быть,
могло бы быть - чуть ли бы не отступление наших вождей, если
бы на Новый 1974 год вся Америка читала бы реально книгу,  а
в  Кремле  только  и   умели  сплести,  что  она   воспевает
гитлеровцев...)
    Я понял тогда так: если первый месяц решалось, что будет
со мной, - от  нынешнего момента сражение расходится  шире и
глубже:   теперь   о   том   идёт,   проглотит   ли   Россию
пропагандистская машина ещё раз - или поперхнётся?  газетная
ложь  -  опять  и  опять  разольётся  свободно  или  наконец
встретит сопротивление? Я  верил, что благоприятный  перелом
возможен, и тем более понимал смысл положения своего: делать
следующие заявления не к Западу, а по внутренним адресам.
    В  конце   января  газетная   брань  ещё   ожесточилась,
умножилась, гроздьями и  гроздьями набирали подписи,  теперь
уже  и  известных,  для  толпы  выставляли  афишу  на  улице
Горького: моя книга с жёлтым черепом и чёрными костями, - но
и молодые  бестрепетные выступали  по одному  как на смерть,
выходили  в  полный  рост, беззащитные,  под  свинец  - Боря
Михайлов,  Дима  Борисов, Женя  Барабанов,  по совпадению  у
каждого - неработающая жена и  по двое малых детей. И  Лидия
Корнеевна  назвала,  кто кого  предал  [33]. Газетная  брань
гремела  выгибанием жестяных  полотнищ, но  с Запада  издали
чутко заметили: что мои заявления были "явно-наступательного
характера", а власти - как будто бы отступают, тратя  усилия
многие и всё равно беспомощно.
    Утки в дудки, тараканы в барабаны, на своем месте каждый
посильно толкал. Пока  газеты бранились -  в госбезопасности
обряжали Виткевича на интервью кому-нибудь западному.  Такой
поворот поразительный: обвиняла меня госбезопасность, что  я
был против неё недостаточно  стоек, не с первого  знакомства
по морде  бил, как  сегодня. Хоть  и сам  я ожидал вероятнее
всего дискредитации  личной, но  ждал, что  это будут  вести
через первую жену, не предполагал через друга юности. Кем  я
у них уже не был - полицаем, гестаповцем - теперь доносчиком
в ГБ. Предпочёл  бы я вовсе  не отвечать, слишком  часто. Да
влезши в сечь, не клонись прилечь. Ну, а раз отвечать -  так
во весь колокол. [34]
    И  снова  мировое  радио  и  пресса  подхватили. "Против
вооружённых  повстанцев  можно послать  танки,  но -  против
книги?" ("Кёльнише Рундшау"). "Расстрел, Сибирь, сумасшедший
дом только подтвердили бы, как прав Солженицын" ("Монитор").
"Пропаганда  оказалась  бумерангом...".  И  уже  не  впервые
поддержал меня звучно Гюнтер Грасс.
    И мне показалось: я выиграл ещё одну фазу сражения.  Дал
новый залп, а их атаки как будто замирают или кончились (как
уже было  в сентябре)?  Я -  ещё и  ещё укрепился? 7 февраля
записал:  "Прогноз на  февраль: кроме  дискредитации от  них
вряд  ли что  будет, а  скорей передышка".  Неразумно так  я
писал, сам же и не забывая, что конец января-начало  февраля
всю  жизнь  у  меня  роковые,  многие  в  эти  дни сгущались
опасности, окруженье, арест,  этап, операция, и  помельче, а
как переживёшь -  так сразу и  спадало. Я больше  хотел так,
передышку: замолчать, убраться в берлогу, как много уже  раз
после  столкновений  -  уцелевал и  замолкал.  Хотя  по ходу
сражения даже жалко было - в передышку.
    Особенность   человека,    что   он    и   грозные,    и
катастрофические периоды жизни переживает схоже с  рядовыми,
занят и простым вседневным, и только издали потом  оглядясь:
ба, да земля под ногами крошилась, ба, да при свете молний!
    Сам  я никакого  перелома не  заметил. А  жена в  начале
февраля  почуяла  зловещий перелом:  в  том, что  телефонная
атака  на нашу  квартиру прекратилась,  да даже  и  газетная
кампания  увяла  как-то -  всё,  чем прикрывали  до  сих пор
нерешительность власти. (Брежнев вернулся с Кубы, я значения
не придал. А его и ждали - принять обо мне решение.)
    Среди  множества, прозвучавшего  за этот  месяц, было  и
вещее, да не  замеченное, как всегда  это бывает, могущее  и
впусте пройти,  пока возможность  не стала  выбором. Сейчас,
пересматривая  радиобюллетень   за  тот   месяц,  нахожу   с
удивлением для  себя: 18  января, корреспондент  Би-Би-Си из
Москвы: "Есть намёки, что склоняются к высылке". 20  января,
Г. Свирский, эмигрант: "Солженицына физически заставят войти
в самолёт". Как по печатному! И ведь я допускал  возможность
высылки, а вот этой формы простейшей - силою, в самолёт,  да
меня одного, без семьи - как-то не видел, упустил. (Да  что!
- сейчас  в   печать  отдавая,   проглядываю  эту   книгу  -
откинулся:      в     марте     72-го     н_а_с     ж_е    и
п_р_е_д_у_п_р_е_ж_д_а_л_и, что  именно  так  будет:  высылка
через   временный   арест.  Совершенно  забыли,  никогда  не
вспомнили!..)   И  уж  меньше  всего  мог  думать,  что  так
прилипнет ко  мне, что  канцлер  Брандт  1  февраля   сказал
молодым социалистам (нисколько тем не довольным,  провалился
бы я и сквозь землю): "В Западной Германии Солженицын мог бы
беспрепятственно жить и работать". Сказал - и сказал.
    Высылка - могла  быть, но она  и прежде уже  не раз быть
могла, да никогда  к ней не  подкатывало. А если  будет, то,
представляли мы с женой: охватят кольцом нашу квартиру, всех
вместе, отрежут  телефон и  велят собираться  - поспешно или
посвободнее.  Если  бы  продумать  медленно,  могли  бы   мы
догадаться, что такая форма властям не подойдёт. Но медленно
никогда не доставалось нам подумать: всегда мы были в  гонке
текущих дел. Уже третий  год, как держали мы  такую бумажку:
"Землетряс",  и варианты:  застигло нас  вместе, порознь,  в
дороге - но так никогда и не собрались детально разработать.
Да перебрать все годы по неделям - каждая была наполнена как
главная  из  главных:  что-то  пишу,  срочно  доделываю, или
исправляю  старую  редакцию,  перепечатываем, фотографируем,
рассредоточиваем (и  сколько  изменных решений:  эту  вещь -
лучше  дома  держать?  не  дома?  и  так  пробуем,  и этак),
отправляем за границу, сопровождаем пояснительным письмом. И
за теми заботами  и за свалкой  с врагами, так  никогда и не
углубились превратить "Землетряс" в график.
    8  февраля   в  Швеции   вышел  "Архипелаг",   поддержка
прибывала.  И  в  Норвегии  после  выступлений  в  стортинге
министр   иностранных    дел   передал    советскому   послу
беспокойство норвежской  общественности. Тут  и датская  с-д
партия  -  тоже   в  мою  защиту.   Спокойно  я  работал   в
Переделкине.  И вдруг  от Али  внеурочный звонок:  приносили
повестку из генеральной прокуратуры [35], явиться мне туда и
немедленно, к концу рабочего дня. (Это и невозможно было  из
Переделкина, голову сломя, как не рассчитали, зачем написали
так?) Придравшись, что повестка не мотивирована, не  указаны
причины вызова, в качестве кого вызываюсь, исходящего номера
нет  (придраться  непременно  надо  было,  глазами  ела  эту
повестку), - жена отклонила вызов.
    У Чуковских в столовой много лет телефон стоял на  одном
и том же  месте - на  резном овальном столе,  противоположно
окну, так что в пасмурный день, да к концу его - серо  было.
И  взявши трубку,  и услышав  о генеральной  прокуратуре, я
сразу вспомнил, так и прокололо,  как на этом самом месте  в
такие же полусумерки из этой  же трубки в сентябре 65-го,  я
услышал от  Л. Копелева:  "Твоё дело  передано в генеральную
прокуратуру". Дело  моё тогда  было -  захваченный архив,  с
"Пиром победителей" и "Кругом", и передача его в генеральную
прокуратуру означала  судебный ход.  (Почему они  на него не
решились  тогда -  загадка. Имели  бы успех.)  Тогда-то -  в
генеральной прокуратуре "Круг" мой просто заснул в сейфе. Но
какое-то пророчество  было в  том: чтобы  через 8  лет та же
задремавшая змея на том же месте меня ужалила.
    Что ж. Громоглашу я против них уже 7 лет, должны были  и
они, наконец, подать команду.
    По  телефону с  женой мы  разговаривали всегда  условно,
притворно,  всё через  Лубянку, так  и сейчас  - будто  этот
вызов в прокуратуру не выше прыща (она и звонила не тотчас).
А поняли оба, что  дело серьёзно. Серьёзно, однако  сбивало,
что  летом туда  же вызывали  Сахарова и  всего-навсего для
увещательной беседы:  прекратить непристойную  деятельность.
Правда,  и не  сбив это  вовсе, к  нему и  ко мне  отношение
властей всегда  было разное.  Номенклатурно мысля:  он - три
медали  "Золотая  звезда",  уж  от  него  ли  государство не
попользовалось? зачеркнуть даже им  не просто. А я,  сколько
знают они меня  - как спирт  нашатырный под нос,  другого от
меня не видели. Вызывать меня на увещание - никак не  могли.
А  тогда  -  на  что?  И  почему  -  к  концу  рабочего дня,
последнего  в  неделе?  Тут  бы  и  вникнуть.  Нет, аналогия
отвлекала.  (Они на  неё и  рассчитывали, заманить?..)  Ясно
было, что своими ногами я не пойду, но и будто - простор ещё
оставался, время.
    Двух часов не прошло - вдруг топот мужской на крыльце  и
сильнейший грозный стук по стёклам - именно так стучали, как
ЧКГБ - властно, последним  стуком. А Лидия Корнеевна  ничего
не знала - чтоб работы  её не прерывать, я ей  о прокуратуре
ещё и не сказал, и впопыхах объяснять уже некогда. Не готовы
мы оказались, впустили! В чужом доме и не мог я советовать -
не впускать.
    Трое.  С  глупейшим поводом:  для  ремонта дачи  (какого
делать не  будут) уже  приходили дважды  (осматривать меня и
мою  комнату)  - так  вот,  два месяца  назад  "забыли книгу
сметы"  в  этом  доме, теперь  искать  пришли.  Выедали меня
глазами, с  полуслепой  Л. К.  ходили  по комнатам.  Вдруг -
телефонный звонок,  и  - чужой  ремонтник,  в чужом  доме! -
хватнул  трубку,  выслушал,  буркнул  -  и  тут  же,   книгу
потерянную более не  ища, - ушли  сразу все. Пошла  Л. К. за
ними, успела увидеть за воротами машину и ещё двоих-троих.
    Кажется,   так   явно:    приходили   за   мной.    Нет,
безнаказанность стольких уже сошедших  эпизодов, а главное -
инерция  работы,  не  давшая мне  много  лет  нигде завязть,
захряснуть,  затиниться,  -  эта  самая  инерция  мешала мне
тотчас же кинуть всю  работу, методически собраться и  утром
катить в Москву. Кончалась пятница, и двое суток - субботу и
воскресенье,  могли  мы   потратить  на  самое   нетерпящее,
улаживая,  обдумывая,  признав, что  Землетряс  уже начался!
Нет, я просидел ещё три  ночи и два дня в  Переделкине, вяло
продолжая  и  ничего  не докончив,  уже  как  будто невесомо
взвешенный,  а всё  ещё и  на земле,  и даже  в понедельник
утром, не слишком рано спеша в Москву, оставил на месте свой
быт, поверхность письменного стола, книги.
    Утром 11-го, по дороге в Москву, я знал уже, что  отвечу
прокуратуре.  Но  так  не   рано  приехал  я,  а   посыльной
прокуратуры (офицер, конечно, но с застенчивой улыбкой)  так
в рани рабочего дня  с новою повесткой, что  я не успел и  с
женой  обсудить,  как  следует, и  уже  при  нём, посыльном,
посадивши  его  в передней,  перепечатывал  на машинке  свой
ответ  [36]  - и  вместо  подписи приклеил  его  к повестке.
Растянулось долго, и  посыльной офицер нервничал  в передней
(думал ли,  что мы  ему засаду  готовим?), при  моём проходе
зачем-то   вскакивал   и   вытягивался.   Получив   ответ  -
благодарил, и  так торопился  уйти, листа  не сложив,  что я
ему: "В конверт положите, дождь". Втиснул неловко.
    Началась драка - бей побыстрей! Ещё при посыльном  стали
мы звонить корреспондентам, звать к себе. Сперва -  объявить
мой ответ. Но заскакивало чувство  дальше, раззудись рука, -
после  э_т_а_к_и_х   слов  какие  ж  ещё  остались  запреты?
Выговаривать  -   так   до  дна.  И,  схвативши  третий  том
"Архипелага", выпечатывали мы  уже отрывок из 7-й  части, из
брежневского времени: з_а_к_о_н_а н_е_т. Пришли от "Нью-Йорк
Таймс", от Би-Би-Си, я прочёл им  вслух на микрофон. Вот эти
два ответа за несколько часов - стоили ситуации.
    Но собираться,  прощаться - мы и не начинали. Бой -  так
не первый же раз, не грознее прежних.
    Я и сегодня не могу точно понять: почему не взяли меня в
Переделкине на даче? почему дремали субботу и воскресенье? И
после  дерзкого моего  ответа 11-го  утром -  почему не  шли
взять меня  тотчас, если  было уже  всё решено?  Ведь если в
пятницу  вечером я  пришёл бы  в прокуратуру  (а так  просто
метнуться по  моему характеру,  она -  рядом, на Пушкинской,
две минуты ходьбы  и не какое-нибудь  же заклятое ГБ)  - вот
попался бы гусь, вот бы в ловушку! - меня бы тут же и взяли,
беззвучно, неглядно. Почему  ж не брали  в понедельник и  во
вторник, давали трубить на весь мир? Может быть, и сробели -
от громкости моего отпора.  Если б я  явился в прокуратуру -
значит, ещё признавал их власть, значит, ещё была надежда на
меня давить, переговариваться.
    К  вечеру  пошли  мы  с  женой  погулять,  поговорить на
Страстной бульвар: это было любимое наше место для разговора
подольше  -  и  удивительно, если  нас  не  прослушивали там
никогда (правда, мы  старались всё время  менять направление
ртов). Тот  самый Страстной  бульвар -  уширенный конец его,
почти кусочек  парка -  и вообще  любимый, и  за близость  к
"Новому миру", сколько здесь новомирских встреч! В этот  раз
следили за нами плотно, явно. Но  когда не следили совсем? -
от этого день не становился изрядным.
    Перебрали, что в чертах общих мы готовы как никогда, все
главные книги спасены,  недосягаемы для ГБ.  И что к  аресту
надо  приготовиться,  простые вещи  собрать.  Но -  усталые,
приторможенные мозги: на  настоящее обсуждение  Землетряса -
он пришёл,  но он  ли уже?  - не  достало чёткости, какая-то
вялость. Я  повторил, как  и прежде,  что два  года в тюрьме
выдержу - чтоб дожить до напечатания  всех вещей, а дольше -
не  берусь. Что  в лагере  работать не  буду ни  дня, а  при
тюремном  режиме  можно  бы и  писать.  Что  писать? Историю
России  в кратких  рассказах для  детей, прозрачным  языком,
неукрашенным сюжетом. (С тех  пор задумал, как свои  сыновья
пошли,  а  -  соберусь  ли?)  Обсуждали,  как  при  свидании
передавать  написанное  серьёзное. Как  буду  вести себя  на
следствии,  на  суде  (давно  решено:  не  признаю  их  и не
разговариваю с ними).
    Был бессолнечный  полуснежный день  (земля -  под белым,
деревья и  скамьи черны),  а вот  уже и  к сумеркам - горели
враждебные  огни  в АПН,  и  с двух  сторон  бульвара катили
огоньки автомобилей. Кончался день, не взяли.
    Покойный рабочий  вечер. Делали  последнюю фотоплёнку  с
"Тихим Доном". Слушали радио, как мой утренний ответ уже  по
миру громыхал. Собрали  простейшие тюремные вещи,  а мешочка
не нашли - вот заелись: тюремного мешка нет наготове! Ночью,
в обычную бессонницу, я тоже хорошо поработал, сделал правку
"Письма  вождям": оценки  и предложения  все оставались,  но
надо было снять прежний уговорительный тон, он сейчас звучал
бы  как  слабость.  И так  на  душе  было спокойно,  никаких
предчувствий, никакой угнетённости. Не кидался я  проверять,
сжигать, подальше прятать -  ведь для работы завтра  и через
неделю - всё эго понадобится, зачем же?
    С утра опять  работали, каждый за  своим столом. У  жены
много стеклось  опасного и  всё лежало  на столе.  10 часов,
назначенные во вчерашней повестке. Одиннадцать.  Двенадцать.
Не идут. Молча работаем.  Как хорошо работаем! -  отпадает с
души  последняя  тяжесть: О_т_с_т_у_п_и_л_и! Живём  дальше!!
Я ответил: С_у_д_и_т_ь  в_и_н_о_в_н_и_к_о_в г_е_н_о_ц_и_д_а!
-  и  мир,  и  покой,  облизнулись  и  отступили. Потерпят и
дальше. Ник