ко  и ждут  там
услышать нас. А они - нисколько не ждут. Они дают премию  по
литературе. И естественно не  хотят политики. А для  нас это
не "политика", это сама жизнь.
    Так шло - по одной  линии. А по другой: через  несколько
дней  после  объявления  премии мелькнула  у меня  идея: вот
когда  я  могу первый  раз  как бы  на  равных поговорить  с
правительством. Ничего тут зазорного нет: я приобрёл позицию
силы - и поговорю с неё. Ничего не уступаю сам, но  предложу
уступить им, прилично выйти из положения.
    А  - кому  послать, колебания  не было:  Суслову! И  вот
почему. Когда  в декабре  1962 года  на кремлёвской  встрече
Твардовский представлял меня Хрущёву, - никого из  политбюро
близко  не  было, никто  не  подошёл. Но  когда  в следующий
перерыв  Твардовский  водил  меня  по  фойе  и  знакомил   с
писателями,   кинематографистами,   художниками   по  своему
выбору, -  в кинозале  подошёл к  нам высокий,  худощавый, с
весьма неглупым удлинённым лицом  - и уверенно протянул  мне
руку, очень  энергично стал  её трясти  и говорить  что-то о
своём крайнем удовольствии от "Ивана Денисовича", так  тряс,
будто теперь ближе  и приятеля у  меня не будет.  Все другие
себя  называли,  а этот  не  назвал. Я  осведомился:  "С кем
же...", незнакомец и тут  себя не назвал, а  Твардовский мне
укоризненно  вполголоса: "Михаил  Андреевич...". Я  плечами:
"Какой Михаил Андреич?..". Твардовский с двойной  укоризной:
"Да  Су-услов!!". Ведь  мы должны  на сетчатке  и на  сердце
постоянно  носить  две  дюжины  их  портретов!  -  но   меня
зрительная память частенько подводит -  вот я и не узнал.  И
даже как будто  не обиделся Суслов,  что я его  не узнал. Но
вот загадка: отчего так  горячо он меня приветствовал?  Ведь
при этом и близко не было Хрущёва, никто из политбюро его не
видел  - значит,  не подхалимство.  Для чего  же?  Выражение
искренних    чувств?    законсервированный    в    политбюро
свободолюбец? - главный идеолог партии!.. Неужели*?

    [* Кстати, 4 месяца перед тем, в июле 62-го, это  именно
Суслов вызвал В. Гроссмана  по  поводу  отобранного  романа:
слишком много политики, да и лагеря понаслышке, кто  же  так
пишет, несолидно. Твердел себе  в  кресле,  уверен  был:  не
понаслышке - никогда не будет,  передушили.  И  вдруг  такая
радость ему - "Иван Денисович"!..]

    Запало это  загадкой во  мне на  много лет,  ни разу  не
разъяснилось.  Но,  думал  я,  мистика  ещё  проявится,  ещё
скрестятся наши пути. Однако, и не скрещивались. А теперь, в
октябре 70-го года, меня толкнуло - ему! [14]
    Если з_д_е_с_ь  сдвинуть  только  то,  что  я  предложил
(амнистию пойманным  читателям,  быстрый  выход  и свободная
продажа "Корпуса", снятие запрета с прежних  вещей,  затем и
печатанье  "Августа"), это было  бы изменение  не только  со
мной, а - всей литературной  обстановки,  а там  дальше и не
только  литературной.  И   хотя  сердце  рвётся   к  чему-то
большему,  к чему-то  решающему, но  историю меняют всё-таки
постепеновцы, у кого  ткань событий  не разрывается.  Если б
можно   плавно   менять  ситуацию  у  нас  -  надо  с   этим
примириться, надо б и делать.  И  это было  бы  куда важней,
чем  ехать объяснять Западу.
    Но так и зависло. Ответа  не было никогда никакого. И  в
этом  деле,   как  и   всяком  другом,   по  надменности   и
безнадёжности они упускали все сроки что-либо исправить.
    А  шведы  тем  временем  слали  мне  церемонийные листы:
какого  числа  на  каком банкете,  где  в  смокинге с  белой
бабочкой, где  во фраке.  А речь  - произносится  на банкете
(когда все весело пьют и едят - о нашей трагедии говорить?),
и  не   более  трёх   минут,  и   желательно  только   слова
благодарности.
    В сборнике Les Prix  Nobel открылся мне беспомощный  вид
кучки  нивелированных  лауреатов  со  смущёнными  улыбками и
прездоровыми папками дипломов.
    Который  раз   крушилось  моё   предвидение,  бесполезна
оказывалась  твёрдость  моих  намерений.  Я  дожил  до  чуда
невероятного, а использовать его - не видел как.  Любезность
к тем, кто присудил  мне премию, оказывается, тоже  состояла
не в  громовой речи,  а в  молчании, благоприличии, дежурной
улыбке, кудряво-барашковых волосах. Правда, можно  составить
и прочесть  нобелевскую лекцию.  Но если  и в  ней опасаться
выразиться резко - зачем тогда и ехать вообще?
    В эти зимние месяцы  ждался первенец мой, но  вот премия
приносила нам  разлуку, и  я уезжал,  как было  прежде между
нами решено. Без надежды даже раз единый увидеть родившегося
сына.
    Уезжал, чтобы грудь писательскую освободить и дышать для
следующей работы. Уезжал -  убедить? поколебать? сдвинуть? -
Запад.
    А на родине? - кто и когда это всё прочтёт? Кто и  когда
поймет, что для книг - так было лучше?
    В 50 лет я  клялся: "моя единственная мечта  - оказаться
достойным надежд читающей России". А представился отъезд - и
убежал?..
    А что, правда: остаться и биться до последнего? И  будь,
что будет?
    Ещё эти кудряво-барашковые волоса да белая бабочка...
    Как  в  наказательную  насмешку,  чтоб  не  поспешен был
осуждать  предшественников,  я на  гребне  решений онемел  и
заколебался.
    Я вот как сделать уже хотел: записать нобелевскую лекцию
на магнитофон, туда послать  ленту, и пусть в  Стокгольме её
слушают. А я - здесь. Это - сильно! Это - сильней всего!
    Но  в  напряжённые эти  полтора  месяца (тут  наложилось
семейного много) я уже не в состоянии был составить лекцию.
    А  в  Саратове  или в  Иркутске  будущий,  следующий наш
лауреат корчится от стыда за этого Солженицына: почему ж  не
мычит, не телится? почему не едет трахнуть речугу?
    Наши очень  ждали моего  отъезда, подстерегали  его! Как
раз бы  и был  он в  согласии с  правилами поддавков:  я как
будто пересекал всю доску, бил проходом несколько шашек - но
на том-то и  проигрывал! Достоверно знаю:  было подготовлено
постановление,  что  я  лишаюсь  гражданства  СССР.   Только
оставалось -  меня через  границу перекатить.  Есть какие-то
сроки   подачи  заявлений   и  анкет,   после  которых   уже
опаздываешь; никто тех  сроков не знает,  но в Отделе  Виз и
Регистрации,  в  ГБ  и  в ЦК  думают,  что  все  знают, -  и
удивлялись: как же  я их пропускаю?  На те недели  притихла,
вовсе  смолкла  и  газетная кампания  против  меня.  Лишь на
одном,  другом  инструктаже  прорывало,  не  выдерживали  их
нервы, секретарь московского обкома партии,  за ним и шавки
"международники"  (без  меня давно  ни  одна "международная"
лекция не обходилась) :
    - Господин  Солженицын до  сих пор  почему-то не  подаёт
заявления на выезд.
    А  Твардовский,  передавали,   за  меня  в   кремлёвской
больнице  тоже  томился  и  раздумывал:  как  бы  мне премию
получить,  не  поехавши?  Он  лежал  с  полуотнятой   речью,
бездеятельной правой рукой,  но мог слушать,  читать, следил
за  моей нобелевской  историей, а  когда возвращалась  речь,
говорил и даже кричал сестрам и нянечкам:
    - Браво! Браво! Победа!
    А у меня  на столе уже  лежало отречное письмо  и каждое
утро  правилось,  где  буквочкой,  где  запятой.  Я  выбирал
наилучший день -  ну, скажем, за  две недели до  нобелевской
процедуры.  Несмотря  на  внешнюю  твердокаменность   нашего
государства, внутри  инициатива не  уходила из  моих рук: от
первого до последнего шага я  вёл себя так, будто их  вообще
не было, я игнорировал их: сам решил, объявил, что поеду - и
не вязались переубеждать; теперь сам решил, объявлял, что не
поеду, и  наши позорные  полицейские тайны  выкладывал, -  и
опять-таки слопают, и не сунутся пересоветывать мне.
    А как - переслать? Почта задержит. Надо снести самому  в
шведское  посольство, да  и договориться:  диплом с  медалью
пусть мне  вручат в  Москве. Вот  мысль: соберём  с полсотни
видных московских интеллигентов - тут и трахну речь!  Отсюда
говорить - ещё посильнее выйдет, и насколько!
    А  как  прорваться в  посольство?  Счастье такое:  перед
шведским не стоит  милиционер! Уютный маленький  особнячок в
Борисоглебском переулке.  На целое  кресло разъевшийся  кот.
Эстафета шведов,  принимающих меня  из двери  в дверь  (были
предупреждены). Как  раз возвратился  в Москву  Г. Ярринг  -
шведский   посол,   а   более   того   -   арабо-израильский
примиритель, а  ещё  более  того,  как  меня  предварили   -
претендент на место уходящего У. Тана, а потому старательный
угождатель  советскому  правительству. Семь  лет  уже Ярринг
послом в Москве, при нём была премия Шолохову, и с Шолоховым
он очень дружил и носился.
    Скрытный, твёрдый, высокий, чёрный (на шведа не похож?),
меня встретил настороженно.  Я удобно расселся  в посольском
кресле и, помахивая своим письмом, а читать его не давая:
    - Вот, я написал письмо в Шведскую Академию насчёт  моей
поездки [15], но боюсь, что по почте задержится, а им  важно
знать моё решение уже теперь. Вы не взялись бы отправить?
    По-русски он понимает,  а мне через  переводчика, атташе
по культуре, Лундстрема:
    - Как вы решили?
    - Не ехать.
    Продрогнуло удовлетворение. Ему - спокойней.
    - Завтра утром будет в Стокгольме.
    Значит, берёт дипломатической почтой. Хорошо. Отсылаю  и
автобиографию. А диплом и медаль? Нельзя ли устроить приём в
вашем посольстве?
    - Невозможно. Так никогда не было.
    - Но ведь и такого случая, как со мной, никогда не было.
Не загадывайте, господин Ярринг. Пусть подумает Академия.
    Уверенно отвечает Ярринг: или по почте, или вручим вам в
кабинете, как сейчас, без присутствующих.
    Без  лекции?  Так  мне не  надо.  Нехай  остаётся всё  в
Академии.
    При себе не дал ему письма прочесть, всё оставил и ушёл.
А обещанье-то взято.
    Клал я  три дня,  чтоб Академия,  получив, распоряжалась
моим  письмом.  К  исходу  третьих  суток  назначил  выход в
Самиздат.  Академия  же послала  мне  телеграмму, что  хочет
объявлять письмо только на банкете. Мне это поздно было, мне
сейчас  надо  было  прояснить, что  -  не  еду. Но  испытать
взрывное действие русского  Самиздата шведам не  пришлось: у
самих  же утекло  между пальцами,  кажется при  переводе  на
шведский,   и   внагон   послали   мне   вторую  телеграмму:
извиняются,  досадуют,  что  ускользнуло,  не  пришлю  ли  к
банкету ещё чего-нибудь?
    Я - ничего не собирался: пока сказал кое-что,  умеренно,
а всё главное - в лекцию. Но от телеграммы - толчок!
    Этого не  было в  моём плане,  но что  бы, правда,  один
абзац,  выпадающий  из  нобелевской  лекции,  а  сюда  -  по
сцепленью дат:

        "Ваше Величество! Дамы и господа!

        ...Не могу  пройти   мимо   той   знаменательной
    случайности, что день  вручения  Нобелевских  премий
    совпадает с Днём  Прав человека..."

    Господа,  это -  моя скифская  досада на  вас: зачем  вы
такие   кудряво-барашковые  под   светом  юпитеров?   почему
обязательно белая бабочка, а в лагерной телогрейке нельзя? И
что это  за обычай:  итоговую -  всей жизни  итоговую - речь
лауреата выслушивать за едой? Как обильно уставлены столы, и
какие  яства,  и  как  их,  непривычные,  привычно,  даже не
замечая, передают,  накладывают,  жуют,   запивают...  А
пылающую  надпись  на стене,  а  - "мэне,  тэкел,  фарес" не
видите?..

        "...Так,  за   этим  пиршественным   столом   не
    забудем,  что   сегодня    политзаключённые   держат
    голодовку  в  отстаивании своих умалённых или  вовсе
    растоптанных прав."

    Не сказано - чьи  заключённые, не  сказано -  г_д_е,  но
ясно,   что  у   н_а_с.  И  это  - не  придумано,  это  - не
совпадение:  известно  мне,  что  10 декабря  наши  зэки  во
Владимирском  централе,  и в Потьме некоторые, и некоторые в
дурдомах  будут  держать  голодовку.  Объявится  о   том   с
опозданием - а я вот  в самый срок.
    (Средь поздравлений меня с премией было и из потьминских
лагерей коллективное,  но там  проще подписи  собрать, а как
вот во  Владимирской тюрьме  умудрились стянуть  19 подписей
через каменные стены? и мне принесут на днях, самое  дорогое
из поздравлений:
    "Яростно оспариваем приоритет Шведской Академии в оценке
доблести  литератора  и  гражданина...  Ревниво оберегаем...
друга, соседа по камере, спутника на этапе".)
    Без колебания  - посылать!  Есть уже  крыльная лёгкость,
отчего ж не позволить себе это озорство? Как посылать? -  да
опять же через посольство.
    Повадился кувшин по воду ходить.
    Прошлый раз,  опасаясь преграды,  пошёл без  телефонного
звонка. Сейчас есть и номер:
    - Господин Лундстрем?.. Вот я получил две телеграммы  из
Шведской Академии, хотел бы с вами посоветоваться...
    (Не  говорить  же  -  несу  подсунуть  кое-что.)  Бедный
Лундстрем, у него открыто  крупно дрожали руки. Он  не желал
оскорбить лауреата  грубым отказом,  а Ярринга  не было,  но
(потом  узнаю)  посол   запретил  ещё  что-нибудь   от  меня
принимать после того наглого письма, не прочтенного вовремя:
- "Довольно с меня посредничества между Израилем и  арабами,
чтоб  я  ещё  посредничал  между  Солженицыным и Академией."
14 лет уже служил  Лундстрем в Москве, очевидно  спокойно, и
всеми нитями связан с ней  - а теперь рисковал карьерой  под
силовым напором бывшего зэка,  не умея ему отказать.  Отирая
пот,  нервно  куря, и  всей  фигурой, и  голосом,  и текстом
извиняясь:
    - Господин Солженицын... Если вы разрешите мне высказать
своё  мнение...  Но   я  должен  говорить   как  дипломат...
Понимаете,  ваше  приветствие  [16]  содержит   политические
мотивы...
    - Политические??  - совершенно  изумлён я.  - Какие  же?
Где?
    Вот,  вот, -  и пальцами,  и словами  показывает мне  на
последнюю фразу.
    - Но  это не  направлено ни  против какой  страны, ни  -
группы  стран! Международный  День Прав  человека -  это  не
политическое мероприятие, а чисто нравственное.
    - Но, видите, такая фраза... не в традиции церемониала.
    - Если бы я был там - я бы её произнёс.
    - Если бы вы сами были - конечно. Но без вас  устроители
могут возражать... Вероятно, будут советоваться с королём.
    - Пусть советуются!
    - Но пошлите почтой!
    - Поздно, может опоздать к банкету!
    - Так телеграммой!
    - Нельзя: разгласится! А они просят сохранить тайну.
    Трудно  достались  ему 15  минут.  Брал от  меня,  ещё с
извинениями, заявление  в посольство  (об отправке  письма).
Предупреждал, что может и не удаться. Предупреждал, что  это
- последний раз, а уж нобелевскую лекцию ни в коем случае не
возьмёт...
    Безжалостно я оставил ему свою речужку, ушёл.
    А  оказалось:  на  собственные  деньги,  потративши свой
уикэнд,  он частным  образом поехал  в Финляндию,  и  оттуда
послал.
    Вот  он,  европеец:  не обещал,  но  сделал  больше, чем
обещал.
    Впрочем,  совесть  меня   не  грызёт:  те,   кто  держат
голодовку  во  Владимирской  тюрьме,  достойны  этих  затрат
дипломата.
    Обидно  другое:  фразу-то  выкинули,  на  банкете  её не
прочли!  То ли  - церемониала  стеснялись, то  ли,  говорят,
опасались за  меня. (Они  ведь все  меня жалеют.  Как сказал
шведский академик  Лундквист, коммунист,  ленинский лауреат:
"Солженицыну   будет   вредна   Нобелевская   премия.  Такие
писатели, как он, привыкли и должны жить в нищете.")
    Этот  мой   необычный  -   нобелевский  -   вечер  мы  с
несколькими  близкими  друзьями  отметили  так:  в чердачной
"таверне" Ростроповича сидели за некрашенным древним  столом
с диковинными же бокалами, при нескольких канделябрах свечей
и время от времени слушали сообщения о нобелевском торжестве
по разным станциям. Вот дошло до трансляции банкетных речей.
Одну передачу  смазала заглушка,  но такое  впечатление, что
моей последней  фразы не  было. Дождались  повторения речи в
последних известиях - да, не было!
    Эх, не знают русского Самиздата! - завтра утречком па-а
сыпятся бумаженьки с моим банкетным приветствием.
    Снова на инструктажах:  "Ведь была ему  дана возможность
уехать -  не уехал!  остался вредить  здесь! Всё  делает как
хуже советской власти!" Но  газетная кампания против меня  в
этот раз  (как всегда,  когда проявишь  силу) не  сложилась.
Прорвалась статья  в "Правде",  что я  "внутренний эмигрант"
(после  отказа  эмигрировать!),  "чуждый  и  враждебный всей
жизни народа",  "скатился  в  грязную  яму",  романы  мои  -
"пасквили".  Подпись  под  статьёй была  та  самая,  что под
статьями   античехословацкими,   толкнувшими   оккупацию,  и
естественно  было  ждать  разворота   и  свиста.  Но  -   не
наступило.  Ещё в  генеральской прессе,  более верной  идеям
партии, чем  сама партия,  разъяснили армейским  политрукам,
что:   "нобелевская   премия   есть   каинова   печать    за
предательство своего народа*".  Ещё на инструктажах, как  по
дёргу  верёвочки:   "Он  между   прочим  не   Солженицын,  а
Солженицер..."   Ещё    в   "Литгазете"    какой-то   беглый
американский    эстрадный   певец    учил   меня    русскому
патриотизму...

    [* "Коммунист Вооружённых Сил" - 1971, № 2]

    Как и всё у них, закисла и травля против меня, и  письмо
у Суслова - в той же их немощной невсходной опаре.  Движение
- никуда. Цепенение.
    Не сбылась моя затея  найти какой-то мирный выход.  Но и
нобелевский  кризис,  угрожавший  вывернуть  меня  с корнем,
перенести за море или похоронить под пластами, после  слабых
этих конвульсий - утих.
    И всё осталось на местах, как ничего не произошло.
    В который  раз я  подходил к  пропасти, а  оказывалась -
ложбинка.  Главный же  перевал или  главная пропасть  -  всё
впереди, впереди.

    Хотя и  следующий, 71-й,  год я  совсем не  бездеятельно
провёл, но  сам  ощутил  его как  проход  полосы   затмения,
затмения решимости  и действия.  Во многом  я чувствовал так
потому, что проступила, надавила, ударила та сторона  жизни,
которая,  на струне  моего  безостановного  движения  всегда
была   мною пренебрежена, упущена, не рассмотрена, не понята
и теперь отбирала  сил больше, чем  у всякого другого  бы на
моём  месте, едва  ли не  больше, чем  ухабы главного  моего
пути.  Пять  последних  лет  я  сносил  глубокий  пропастный
семейный разлад и всё откладывал  какое-нибудь его решение -
всякий  раз в  нехватке времени  для окончания  работы, или
части  работы,  всякий раз  уступая,  смягчая, ублаготворяя,
чтобы  выиграть  вот  ещё  три  месяца,  месяц,  две  недели
спокойной работы и не отрываться от главного дела. По закону
сгущения   кризисов   отложенное   хлопнуло   как   раз   на
преднобелевские месяцы - и дальше растянулось на год, на два
и больше. (Государство не упустило вкогтиться в затянувшийся
развод как в  добычу, и сложилась  такая уязвимость: что  ни
случись со  мной, сестра  моей работы  и мать  моих детей не
может ни ехать со мною,  ни придти в тюрьму на  свидание, ни
защищать меня и мои книги, это всё попадало к врагам.)
    А ещё потому, должно быть, что не бывает пружин  вечного
давления, и всякий напор когда то осуждён на усталость.
    Так ждал этого  великого события -  получить Нобелевскую
премию,  как  высоту для  атаки,  - а  как  будто ничего  не
совершил, не  пшиком ли  всё и  кончилось? -  даже лекции не
послал.
    Моя   нобелевская   лекция   заранее   рисовалась    мне
колокольной, очистительной, в ней и был главный смысл, зачем
премию получать. Но  сел за неё,  даже написал -  получалось
нечто, трудно осиливаемое.
    Х_о_т_е_л   бы   я  говорить   только  об общественной и
государственной жизни Востока, да и Запада, в той мере,  как
доступен был он моей лагерной смётке. Однако,  пересматривая
лекции своих  предшественников, я  увидел, что  это дерёт  и
режет всю традицию: никому из писателей свободного мира и  в
голову не приходило говорить о  том, у них ведь другие  есть
на  то  трибуны,  места и  поводы;  западные  писатели, если
лекцию читали,  то -  о природе  искусства, красоты, природе
литературы. Камю  это сделал  с вы