му. Хоть одного-
то оставьте!..
    Но я  - одержим:  мне нужны  все! (Я  вижу лучше! я вижу
дальше! я решил! Я помню, как роман Гроссмана забрали именно
из новомирского сейфа.)
    Суетливость  моя!  Вечно  меня  подпирает,   подкалывает
предусмотреть на двадцать ходов вперёд.
    Забираю   все   четыре.   Отпечатанные   с  издательским
размахом,  они  распирают   большой  чемодан,  мешают   даже
замкнуть его.
    С  чем  бы  другим,  секретным,  я  сейчас  поостерёгся,
пооглянулся, замотал бы следы. Но ведь это - открытая  вещь,
подготовленная к печатанию. Я только уношу её из угрожаемого
"Нового мира". Я несу её, собственно, даже не прятать.
    Правда, я несу  её на опасную  важную квартиру, где  ещё
недавно хранился мой главный архив - тот самый, в новогоднюю
ночь увезённый из Рязани.  Но основную часть похоронок,  всё
сокровище,   я   недавно   оттуда   забрал,   осталось    же
второстепенное, полуоткрытое, и хозяин квартиры В. Л.  Теуш,
пенсионер,  антропософ,  уезжая  на  лето,  передал  все эти
остатки    своему    прозелиту-антропософу,    молодому   И.
Зильбербергу.
    Бывают  минуты,  когда слабеет,  мешается  наш рассудок.
Когда излишнее предвидение  обращается в грубейшую  слепоту,
расчёт -  в растерянность,  воля -  в бесхарактерность. (Без
таких провалов мы  не знали бы  себе границ.) Теуш  - вполне
достойный человек, но ведь - неаккуратен, путаник, не  строг
в конспирации, и это качество я за ним знал, - однако больше
трёх лет как-то всё обходилось, хотя словоохотлив хозяин  по
телефону, да  и сам  написал криминальную  работу об  "Иване
Денисовиче", и даже слух мы имеем, что его работа лежит  уже
в ЦК, - всё как нипочем! У такого хранителя недавно  забирая
переносную  заначку  с  моим  архивом,  я  не  проверил   её
содержимое,  не  устроил  шмона,  действительно  ли   только
второстепенное держится у Теуша  открыто. А он, нарушая  наш
уговор,  время  от времени  вынимал  почитать-перечитать: то
"Пир  победителей"  (последний  экземпляр!),  то "Республику
труда",  то  лагерные  стихи,  ещё  чудом  -  не   остальное
некоторое.  И  ничего  этого  по  небрежности  не  вкладывал
обратно! Без  меня это  всё найдя,  он спокойно  отправил на
лето Зильбербергу, мне неизвестному, мной не проверенному.
    И  вот  теперь  на квартиру  Теуша  -  нашёл я  надёжней
новомирского   сейфа!  -   и  припёр   чемодан  с   четырьмя
экземплярами "Круга". (Когда тащил его, как будто удушенным,
загнанным ощущал себя на московских улицах: оттого, наверно,
что в спину мне упирались прожектора совиных глаз.)
    Да смех один, насколько был  потерян мой рассудок: я  по
мужски решил уходить в глубину и по-ребячьи поверил вздорным
завлечениям  Ю. Карякина,  что его  оч-чень либеральный  шеф
Румянцев,  теперь редактор  "Правды", собирается  напечатать
одну-две безопасных главы из "Круга". И оставив у Теуша  три
экземпляра, я четвёртый потащил для "Правды". Обезумел.
    Вечером 11 сентября - в щель между арестами Синявского и
Даниэля, -  гебисты одновременно  пришли и  к Теушам  (взяли
"Круг")  и  изо   всех  друзей  их   -  именно  к   молодому
антропософскому прозелиту - за моим архивом.
    В  мой  последний  миг, перед  тем  как  начать набирать
глубину,  в  мой  последний  миг  на  поверхности  -  я  был
подстрелен!
    Подстрелен.
    Подстрелен...


ПОДРАНОК

    С тех  пор ещё  не прошло   двух лет,  а за  22 года   с
моего ареста  потускнело чувство,  - но  тяжелей того ареста
пережил я  это новое  крушение. Арест  был смягчён  тем, что
взяли  меня с  фронта, из  боя; что  было мне  26 лет;   что
кроме  меня никакие мои сделанные работы при  этом не  гибли
(их  не  было  просто);  что   затевалось  со   мной  что-то
интересное,  даже увлекательное;   и  совсем   уже   смутным
(но   прозорливым)  предчувствием -  что именно   через этот
арест  я   сумею  как-то  повлиять    на    судьбу      моей
страны,   (фантазии,    это  представлялось  наивно:  что  в
Москве  очень  заинтересуются моими  мыслями  о  выпрямлении
того, что  Сталин  накривил.) А провал  мой в сентябре  1965
года был  самой большой  бедой  за  47  лет   моей  жизни. Я
несколько   месяцев   ощущал его   как  настоящую физическую
незаживающую рану   - копьём  в грудь,   и даже  напрокол, и
наконечник застрял, не вытащить. И малейшее моё    шевеление
(вспоминанье    той    или    другой   строчки   отобранного
архива) отдавалось  колющей болью. Главный  удар был  в том,
что  прошёл  я  полную  лагерную  школу  -  и  вот  оказался
глуп   и   беззащитен.   Что    18   лет   я   плёл     свою
подпольную литературу,  проверяя прочность  каждой нити;  от
ошибки в едином человеке я  мог провалиться в волчью яму  со
всем своим написанным - но не провалился ни разу, не  ошибся
ни  разу; столько  было положено  усилий для  предохранения,
столько   жертв   для   самого   писания;   замысел  казался
грандиозным, ещё через десяток лет  я был бы готов выйти  на
люди со всем написанным, и во взрыве той литературной  бомбы
нисколько не жалко было бы  сгореть и самому; - но  вот один
скользок  ногой,  одна  оплошность, -  и  весь  замысел, вся
работа жизни  потерпела крушение.  И не  только работа  моей
жизни, но заветы миллионов  погибших, тех, кто не  дошептал,
не дохрипел своего на полу  лагерного барака - т_е_х  заветы
я не выполнил, предал,  оказался  недостоин.  Мне  дано было
выползти почти единственному,  на меня так  надеялись черепа
погребённых в лагерных братских могильниках - а я рухнул,  а
я не донёс их надежды.
    Всё время сжатое средостение. Близ солнечного  сплетенья
тошнотно разбирает,  и определить  нельзя, что  это: болезнь
души или  предчувствие нового  горя. Нестерпимое  внутреннее
жжение.  Палит  -  и  нечем  помочь.  Долгая  сухость горла.
Напряжение, которое невозможно расслабить. Ищешь спасенья во
сне (как когда-то в тюрьме): спал бы, спал бы и не  вставал!
видеть  выключенные беззаботные  сны! -  но через  несколько
часов  отпадают  защитные преграды  души,  и палящее  сверло
вывинчивает тебя к яви. Каждый день изыскивать в себе волю к
прямохождению,  к занятиям,  к работе,  делая вид,  что  это
нужно и что это можно для души, а на самом деле каждые  пять
минут  мысль  отвлекается:  з_а_ч_е_м? теперь - зачем?.. Вся
жизнь, которую ведёшь - как будто играешь роль: ведь знаешь,
что  на  самом деле всё  лопнуло. Впечатление остановившихся
мировых часов. Мысли о  самоубийстве - первый раз в жизни и,
надеюсь, последний. (Одно укрепляло: что плёнка-то моя - уже
была на Западе! Вся прежняя часть работы не пропадала!)
    В таком  состоянии -  правда с  перерывами к  движению и
просвещению, я прожил  три месяца. Импульсивно  я производил
защитные действия -  самые неотложные, самые  ясные (иногда,
впрочем,  тоже  ошибочные),  но я  не  мог  верно сообразить
своего общего положения и верно избирать поступки. Я реально
ожидал  ареста,  почти  каждую ночь.  Правда,  для  ареста я
осваивал себе новую твёрдую линию: я откажусь от  каких-либо
показаний; я объявлю и_х недостойными вести следствие и  суд
над   русской    литературой;   я    потребую   лист    "для
собственноручных показаний" (по УПК  я имею на это  право) и
напишу:     "Сознавая     свою     ответственность     перед
предшественниками моими в  великой русской литературе,  я не
могу признать и  принять жандармского надзора  за ней. Я  не
буду отвечать ни  на какие вопросы  следствия или суда.  Это
моё  первое  и  последнее  заявление".  (Никуда  не денутся,
подошьют  в  дело!) Таким  образом,  хоть к  смерти,  хоть к
бесконечному заключению я был готов. Но в обоих случаях  это
был обрыв моей  работы. Да он  уже произошёл, обрыв:  провал
застиг меня в разгаре работы над "Архипелагом". И  бесценные
заготовки  и часть  уже  написанной  первой редакции  были в
единственном  экземпляре  и  были  атомно-опасны.  С помощью
верных друзей  с большими  предосторожностями от  слежки всё
это пришлось  забросить в  дальнее Укрывище,  и когда теперь
вернуться к этой книге - неведомо.
    Работа всё равно остановилась - ещё и прежде ареста.
    Известие о беде  настигло меня в  два приема, не  сразу.
Сперва я узнал  только о захвате  романа - но  и это ужалило
меня до стона: что я наделал! не послушал Твардовского, взял
роман -  и сам  его погубил.  Тут же  сообщили мне об аресте
Синявского. Мой ли роман давал меньше поводов? Может быть за
два дня потому я и не взят только, что они ещё не нашли меня
в моём Рождестве?  А что было  на рязанской квартире  - я не
знал, жизнь разбросалась. Может быть туда уже приходили!
    Было к вечеру. И поспешно побросав в автомобиль какие-то
вещи с собой  и что было  из рукописей (без  нас, через час,
могут  приехать  и  обыскивать),  мы  поехали  подмосковными
дорогами,  минуя  Москву,  на  дачу  к  Твардовскому: успеть
сообщить ему, пока я не схвачен.
    Сейчас   даже   не  понимаю,   почему   открытие  романа
показалось мне тогда  катастрофой: ещё главной  катастрофы я
не знал, а попадание романа на Лубянку просто было  "судьбою
книги"  согласно латинской  пословице -  началом её  особого
литературного движения. (Думаю, они приходили не за романом,
это был для них дополнительный подарок, и кому-нибудь  орден
за  него  дали,  и  ликовали  в  инстанциях.  И  только годы
покажут, не на свою ли голову они ликовали. Ещё не  тронутый
к  движению,  как ледник  в  горах, роман  им  был, пожалуй,
небезопаснее...)  Беда  к   беде,  не  хватило   бензина  на
последний километр, и по писательскому поселку Пахры я пошёл
с пустым канистром.  Твардовский был дома  и вёл разговор  с
мастерами, укреплявшими забор его новой дачи и переносившими
ворота. Мастера требовали хорошего задагка. В этот  разговор
вошел я и, отманив А. Т. в сторону, сказал тихо:
    - Худые вести. Роман забрали.
    Он так и осунулся:
    - Оттуда?
    Надо было ещё кончить  с мастерами, и к  Тендрякову идти
за  бензином, и  мне  доехать  - за  это время  А. Т.  успел
привыкнуть к новой мысли.
    В  тот вечер  он прекрасно  себя держал,  намного  лучше
меня. Неделю назад в этих  же комнатах он по случаю  гораздо
более мелкому так досадовал, волновался, упрекал, - а сейчас
напротив, нисколько не упрекал, хотя прав оказался.  Сегодня
он   держался   мужественно,  обдумчиво,   даже   не  спешил
расспрашивать,  где  и  как это  произошло,  и  обсуждать не
спешил. В мрачновато-замковой своей даче он поджёг хворост в
парадном камине, и сидели мы так.
    Его первый  порыв был  - что  он завтра  же сам обжалует
Демичеву. Через час и подумавши - что лучше это сделаю я.
    Я  тут  же  стал  писать  черновик  письма  -  и  первой
легчайшей  трещинкой наметилось  то, что  потом должно  было
зазиять: А. Т. настаивал на самых мягких и даже просительных
выражениях.  Особенно  он  не  допускал,  чтобы  я   написал
"незаконное изъятие". А.  Т. настаивал непременно  это слово
убрать, ибо их действия не могут быть "незаконными". Я  вяло
сопротивлялся.  (На  следующий  день  в  Москве  он  ещё  по
телефону отдельно проверял  - заменил ли  я слово. К  позору
своему    я    уступил,    переправил    холуйским    словом
"незаслуженное".   В   затемнённый  ум   не   входило  более
подходящее  с  теми же  начальным  буквами, чтоб  исправлять
меньше.)
    После бессонной палящей ночи  мы рано поехали в  Москву.
Там через несколько часов я  узнал о горшей беде: что  в тот
же  вечер  11 сентября  были  взяты и  "Пир  победителей", и
"Республика труда", и лагерные  стихи! Вот она была  беда, а
до  сих  пор  - предбедки!  Ломились  и  рухались мосты  под
ногами, бесславно и преждевременно.
    Но заявление Демичеву я написал так, будто знаю об одном
романе. Пересёк солнечный,  многолюдный и совсем  нереальный
московский день; опять через пронзительный контроль вошел  в
лощёное  здание ЦК,  где так  недавно и  так удачно  был  на
приёме;   прошёл   по   безлюдным,   широким,   как  комнаты
обставленным  коридорам,   где  на   дверях  не   выставлено
должностей, ибо и  так всех  знать должны,  а  лишь  фамилии
неприметные, неизвестные, стёртые; и отдал заявление уже мне
знакомому любезному секретарю.
    Оттуда заехал  в "Новый  мир": А.  Т. беспокоился насчёт
"незаконных действий", хотел  удостовериться изустно, что  я
убрал. И  ещё очень  важное он  требовал: чтобы  я никому не
говорил, что  отобран у  меня роман!  - иначе  нежелательная
огласка сильно затруднит положение.
    Трещинка расширялась.  Чьё положение??  верхов или  моё?
Нежелательная?..  Да огласка  - одно  моё спасение!  Я буду
рассказывать каждому встречному!  Я буду  ловить и  искать -
кому  рассказать  бы ещё,  кто  раззвонит пошире!..  (Взятие
"Круга"   вместе   с   крамольным   "Пиром"   оказалось   не
отяжелением,  а  облегчением:  я  смог  громче  говорить  об
изъятии.)
    Но  если  сейчас  открыть  это  Твардовскому  -  у  него
разорвётся  сердце!  Такая  немыслимая  дерзость  как  смеет
закрасться  в  голову  автора,  открытого  партийным  "Новым
миром"?!..  А что  тогда будет  с "Новым  миром"?.. Нет,  не
готов А. Т. услышать этот ужас. Подготовить его к другому:
    -  Оказывается,  не  один  роман  взяли.  Ещё  -  старую
редакцию "Оленя и шалашовки" и лагерные стихи.
    Гуще омрачился А. Т.:
    - И стихи - не про папу и маму?..
    Он окис. Но рад  был, что один  из перепечатков романа -
уцелел и даже в сейфе "Правды" (я ведь собирался в  "Правде"
печатать главы!)
    Однако, всё пришло в движение  в этих днях, снят был  из
"Правды" Румянцев, и мой доброжелатель Карякин должен был  в
суете утаскивать роман и из "Правды".
    Это  было  уже  20 сентября.  За  истекшую  неделю после
ареста Синявского  и Даниэля  встревоженная, как  говорится,
"вся  Москва"  перепрятывала куда-то  самиздат  и преступные
эмигрантские  книги,  носила  их  пачками  из  дома  в  дом,
надеясь, что так будет лучше.
    Два-три обыска -  и сколько переполоха, раскаяния,  даже
отступничества! Так  оказалась хлипка  и зыбка  наша свобода
разговоров, и  рукописей, дарованная  нам и  проистекшая при
Хрущёве.
    Попросил я Карякина, чтоб вёз он роман из "Правды" прямо
в "Новый мир". Преувеличивая  досмотр и когти ЧКГБ,  не были
мы уверены,  что довезёт.  Но довёз  благополучно, я положил
его  на  диванчик в  кабинете  A. T.  и  ждал Самого.  Я  не
сомневался, что при виде спасённого экземпляра сердце A.  T.
дрогнет и  он с  радостью тотчас  же вернёт  роман в сейф. Я
ясно  представлял эту  его радость!  Пришёл А.  Т.,  начался
разговор  - знакомая  же толстая  папка косовато  лежала  на
диванчике.  А. Т.  углядел, подошёл  и, не  касаясь  руками,
спросил с насторожей: "Это - что?"
    Я сказал. И - не узнал его, насупленного и сразу от меня
отъединённого.
    -  А  з_а_ч_е_м  вы  принесли его сюда?  Т_е_п_е_р_ь-то,
после изьятия, - (вот оно, законное изъятие!) - мы не  можем
принять  его  в  редакцию.  Теперь  -  за  нашей  спиной  не
прячьтесь.
    Он меня как ударил! Не  потому, что я за этот  экземпляр
испугался, у меня были ещё (и на Западе один), но ведь он-то
думал, что это - из двух самых последних! Сценка,  достойная
врезаться в историю русской  литературы! А. Т. любил,  когда
его журнал сравнивают с "Современником". Но если бы  Пушкину
принесли на спасенье роман, за которым охотится  Бенкендорф,
-  неужели  бы  Пушкин   не  ухватился  за  папку,   неужели
отстранился бы: "Я  из хорошей  дворянской фамилии, я камер-
юнкер, а что скажут при дворе!"
    Так изменилось место поэта  в государстве и сами  поэты.
Но более того  - А. Т.  отказался напечатать в  "Новом мире"
моё письмо с опровержением клеветы о моей биографии ("служил
у  немцев",  "полицай" и  "гестаповец"  уже несли  агитаторы
комсомола и партии по всей  стране). Две недели назад А.  Т.
сам посоветовал мне писать  такое письмо (с загадочным  "мне
порекомендовали"). Но вот беда:  я послал в "Правду"  первый
экземпляр своего  письма, рассчитывая  на лопнувшего  теперь
Румянцева, а Твардовскому достался второй. И слышу:
    -   Я  не   привык  действовать   по  письмам,   которые
присылаются мне вторым экземпляром.
    Так изменились поэты.
    - И  как же  опровергать, пока  арестован роман?.. Будут
говорить: значит, что-то есть.
    Это прозвучало уверенно-номенклатурно.  Логика - если  в
1965-м арестован роман - как можно утверждать, что автор  не
был полицаем в 1943-м? (Да не  это, конечно! А - силы он  не
имел  печатать моё  опровержение, и  надо было  самому  себе
благовидно объяснить отказ как будто по убеждению.)
    Я сидел потерянный, вяло отвечал, а Твардовский долго  и
нудно меня упрекал:
    1) как я мог, не  посоветовавшись с ним (!), послать  за
эти дни ещё три жалобы ещё трём секретарям ЦК - ведь я  этим
оскорбил  Петра  Нилыча Демичева  и  теперь ослаблю  желание
Петра Нилыча помочь мне.
    Он так пояснил: "Если просят квартиру у одного меня -  я
помогаю посильно,  а если  пишут: "Федину,  Твардовскому", я
думаю - ну, пусть Федин и помогает".
    И он  видел здесь  сходство? Как  будто размеры  события
позволяли размышлять  о каком-то  "оскорблении", о  каких-то
личных чувствах  секретарей ЦК.  Да будь  Демичев мне  отцом
родным  -  и  то   б  он  ничего  не   сдвинул.  Столкнулись
государство - и литература, а Твардовский видел тут какую-то
личную просьбу... Я потому  поспешил послать ещё три  письма
(Брежневу, Суслову  и  Андропову),  что  боялся:  Демичев  -
тёмен, он  может быть  шелепинец, он  прикроет моё  письмо и
скажет - я не жаловался, значит - чувствую себя виноватым.
    Уж А. Т. прощал моей человеческой слабости  произошедшую
всё-таки  огласку, что  я не  удержался, кому-то  сказал  об
аресте  романа.  (Не  удержался!.. -  я  специально  пошёл в
консерваторию на концерт Шостаковича и там раззвонил о своей
беде.) Но:
    2)  если  б  я с  ним  посоветовался,  кому ещё  послать
жалобу, он, А. Т., порекомендовал бы мне обратиться прямо  и
непосредственно к Семичастному  (министру ГБ). Зачем  же его
обходить?
    Я  отдёрнулся  даже:  вот это  -  никогда!  Обратиться к
Семичастному - значит признать суверенность  госбезопасности
над литературой!
    И снова, снова и снова не мог Твардовский понять:
    3) как я мог в своё время отдать пьесу в  "Современник",
вопреки его совету?...
    Как важно  было ему  именно сейчас  рассчитаться с этими
"гангстерами сцены"! Как важно было упрекнуть меня именно  в
мой смутный час! И ещё
    4) как мог я положить хранить святого "Ивана Денисовича"
рядом с ожесточёнными лагерными  пьесами? (ведь тем самым  я
бросал тень не только на "святого Ивана Денисовича", но и на
"Новый мир"!) И ещё
    5) почему я не получал московской квартиры в своё время,
"когда мог получить особняк"? И:
    6)  как мог  я разрешить  "Семье и  школе" печатать  мои
"Крохотки"?  И,  наконец,  чрезвычайно  важно,  очень   ново
(угрюмо, без улыбки и в совершенной трезвости):
    7) зачем  я стал  носить бороду?  Не для  того ли, чтобы
сбрить при  случае и  перейти границу?  (Не упустил передать
мне и  чьего-то высшего  подозрения: зачем  это я  добивался
переехать в атомный центр Обнинск?..)
    Повторительность и мелочность этих упрёков была даже  не
мужской.
    Я  не  отбивался.  Я  не  рассчитал  каната,  сорвался и
достоин был своего жалкого положения.
    И только то дружеское движение было у А. Т. за весь этот
час,  что он  предложил мне  денег. Но  не от  безденежья я
погибал!..
    Я взял  подмышку свой  отвергнутый беспризорный  роман и
спустился  к новомирскому  курьеру-стукачу осургучить  папку
(тоже рабский  расчёт: когда  придёт ГБ  - пусть  видят, что
читать не давал). Впрочем, сутки ещё - и я догадался  отдать
его в официальный архив - ЦГАЛИ.
    Минувшую неделю - горе горюй,  а руками воюй, - я  занят
был спасением главных рукописей и всего непопавшего, затем -
предупреждением людей,  чтобы перестали  мне письма  писать.
Когд