а эти  тяготы опали,  самое близкое  и несомненное  было
сделано, - меня  охватило то палящее  и распирающее горе,  с
которого я начал эту главу.  Я не знал, не понимал,  как мне
жить  и  что  делать, и  с  большим  трудом сосредотачивался
поработать в день часа два-три.
    В эту пору К. И. Чуковский предложил мне (бесстрашие для
того  было  нужно)  свой  кров,  что  очень  помогло  мне  и
ободрило. В Рязани я жить боялся: оттуда легко было  пресечь
мой выезд, там можно было взять меня совсем беззвучно и даже
безответственно:  всегда  можно  свалить  на  произвол,   на
"ошибку" местных гебистов. На переделкинской даче Чуковского
такая  "ошибка" исполнителей  была невозможна.  Я гулял  под
тёмными сводами хвойных на участке К. И. - многими часами, с
безнадёжным  сердцем,  и  бесплодно  пытался  осмыслить своё
положение,  а   ещё  главней   -  обнаружить   высший  смысл
обвалившейся на меня беды.
    Хотя знакомство с русской историей могло бы давно отбить
охоту искать какую-то  руку справедливости, какой-то  высший
вселенский смысл в цепи русских  бед, - я в своей  жизни эту
направляющую руку, этот очень светлый, не от меня зависящий,
смысл привык с тюремных лет ощущать. Броски моей жизни я  не
всегда управлялся понять вовремя,  часто по слабости тела  и
духа  понимал  обратно их  истинному  и далеко-рассчитанному
значению. Но позже непременно разъяснялся мне истинный разум
происшедшего - и я только немел от удивления. Многое в жизни
я делал противоположно моей же главной поставленной цели, не
понимая истинного  пути, -  и всегда  меня поправляло Нечто.
Это стало для меня так  привычно, так надёжно, что только  и
оставалось у меня задачи: правильней и быстрей понять каждое
крупное событие моей жизни.
    (Вяч. Всев. Иванов пришел к этому же самому выводу, хотя
жизненный материал у него был совсем другой. Он  формулирует
так: "Есть мистический смысл  во многих жизнях, но  не всеми
верно понимается. Он даётся нам чаще в зашифрованном виде, а
мы,  не  расшифровав,  отчаиваемся,  как  бессмысленна  наша
жизнь.  Успех  великих  жизней  часто  в  том,  что  человек
расшифровал спущенный ему  шифр, понял и  научился правильно
идти".)
    А с провалом моим -  я не понимал! Кипел, бунтовал  и не
понимал: з_а_ч_е_м  должна была рухнуть  работа? - не моя же
собственная,  но -  почти единственная,  уцелевшая и  память
правды? з_а_ч_е_м должно быть нужно,  чтобы  потомки  узнали
меньше правды, почти  никакую (ибо  каждому после  меня  ещё
тяжелее будет  раскапывать, чем  мне; a  те, кто жили раньше
- не сохранились, не сохранили или  писали совсем не о  том,
чего будет жаждать Россия уже  невдолге)? Давно оправдался и
мой   apеcт,  и  моя  смертельная  болезнь и  многие  личные
события - но вот этого провала  я  не  мог  уразуметь!  Этот
провал  снимал начисто в_е_с_ь прежний смысл.
    (Маловеру,  мне так  казалось! И  всего лишь  через  две
осени, нынешнею зимою, мне кажется - я всё уже понял. Потому
и сел за эти записки.)
    Две - но не малых - политических радости посетили меня в
конце сентября в моё гощение  у Чуковского; они шли почти  в
одних и тех же днях, связанные едиными звездами. Одна была -
поражение  индонезийского  переворота,  вторая  -  поражение
шелепинской  затеи.  Позорился тот  Китай,  которому Шелепин
звал поклониться, и сам Железный Шурик, начавший  аппаратное
наступление  с  августа,   не  сумел  свергнуть   никого  из
преемников Хрущёва. Были за полгода назначены на XXIII съезд
докладчики - но не Шелепин.
    Власть  Шелепина  означала  бы  немедленный  мой  конец.
Теперь мне обещали полгода  отсрочки. Конечно, в том  ещё не
было никакой  верной защиты,  лишь надежда,  и та  в пелене.
Защитой  верной  казалось  бы мне,  если  бы  западное радио
сообщило об аресте моего романа. Это не был, конечно,  арест
живых людей, как Синявского и Даниэля, но всё-таки,  медведь
тебя  раздери,  если арестовывают  у  русского писателя  его
десятилетнюю  работу,  то ревнители  греческой  демократии и
Северного  Вьетнама  могли  бы  уделить  этому  событию хоть
строчечку? Или уж вовсе им безразлично? Или не знают?
    Продлили мне время  - но что  было правильно мне  теперь
делать? Я  не мог  уразуметь. Я  ложно решил:  вот теперь-то
напечататься! Хоть что-нибудь.
    И отослал в  "Н. Мир" пьесу  "Свет, который в  тебе", до
сих пор им неизвестную. Когда все прочли, пошёл в редакцию.
    За месяц,  что мы  не виделись,  Твардовский ещё  больше
померк,   был    утеснён,   чувствовал    себя   обложенным,
беспомощным, даже разрушенным: всё от того, что с ним  плохо
поговорили наверху. (Ему Демичев сурово выговаривал, что  не
оказался он в нужную минуту на ногах: надо было ехать в  Рим
выбираться    вице-президентом    Европейской     Ассоциации
Писателей, не хотели там ни Суркова, ни Симонова.)
    Всё  же  о  моём  романе  два  раза  спрашивал  A.  T. у
Демичева, хоть  и по  телефону. Учитывая,  как ему  это было
мучительно, следует  его усилие  высоко оценить.  Первый раз
Демичев  ответил:  "да,   я  распорядился,  чтобы   вернули"
(Соврал, конечно). Второй раз: "да, я велел разобраться".
    Твардовский плохо понимал, что делать, и я - не  намного
лучше. И я согласился на вздор - просить приёма у Демичева.
    Отзыв А. Т. о пьесе  не порадовал меня. Я знал,  что она
вяла и многоречива, он же нашёл её "очень сценичной" (бедный
А. Т., его номенклатурное положение не позволяло ему  ходить
в  московские театры,  следить за  современной сценой).  Так
почему бы не напечатать? А вот:
    - Вы замаскировали под неизвестно какую страну, но это -
о  н_а_с, слишком ясно, вывод из пьесы недвусмысленный.
    Я, совершенно искренне:
    - Я писал это о пороках всего современного человечества,
особенно  -  сытого.  Вы допускаете,  что  могут  быть общие
современные пороки?
    Он:
    -  Нет,  не  могу  принять  такой  точки  зрения,    без
разграничения на капитализм и социализм. И не могу разделить
ваших взглядов  на жизнь  и смерть.  Сказать вам,  что бы  я
сделал, если бы всё зависело  целиком от меня? Я бы  написал
теперь не предисловие, а послесловие - (не улавливаю, в  чем
тут  принижение), -  что мы  не можем  скрывать от  читателя
произведения авторов (-  хо-го! за пятьдесят-то  лет!..), но
мы не разделяем высказанных взглядов и должны возразить.
    Я:
    - Это было бы чудесно! Мне большего и не надо.
    Он:
    - Но это зависит не от меня.
    Я:
    - Слушайте, A. T., а если б это написал западный автор -
ведь  у  нас бы  схватились,  поставили сразу:  вот  мол как
бичует буржуашую действительность.
    Он:
    - Да, если б это написал какой-нибудь Артур Миллер. Но и
то   б   у   него   отрицательный   персонаж    высказывался
антикоммунистически.
    Да в одной ли  пьесе тут было! Ухудшенно  и настороженно
относился  А.  Т.   ко  мне  самому:   не  оказался  я   тем
незамутнённым кристаллом, который он чаял представить Старой
Площади и всему прогрессивному человечеству.
    Но  терять мне  было нечего,  и я  протянул ему  "Правую
кисть", на что не решался раньше.
    Он  принял  её  радостными,  почти  трясущимися  руками.
Испытанный жанр, моя проза - а вдруг проходимая?
    На другой день по телефону:
    -  Описательная  часть  очень хороша,  но  вообще  - это
страшнее всего, что вы написали.  - И добавил: - Я  ведь вам
не давал обязательств.
    О, конечно нет!  Конечно, журнал не  давал обязательств!
Только давал обязательства я таскать свои вещи сюда и  сюда.
Но сколько  ещё отказов  я должен  встретить -  и продолжать
считать себя новомирцем?..

    Очень  утешало  меня  в  эти  месяцы  ежедневное  чтение
русских пословиц, как молитвенника. Сперва:
    - Печаль не уморит, а с ног собьёт
    - Этой беды не заспишь
    - Судьба придёт - по рукам свяжет
    - Пора - что гора:  скатишься, так оглянешься (это -  об
ошибках моих, когда  я был взнесён  - и зевал,  смиренничал,
терял возможности). Потом:
    - От беды не в петлю головой
    - Мы с печалью, а Бог с милостью
    - Все минётся, одна правда останется
    Последняя утешала особенно, только неясно было а как  же
мне этой правде помочь? Ведь:
    - Кручиной моря не переедешь
    И такая с прямым намёком:
    - Один со страху помер, а другой ожил
    И ещё загадочная:
    - Пришла беда - не брезгуй и ею
    Получалось, что надо мне "от страху ожить".  Получалось,
что беду свою надо использовать на благо. И даже может  быть
на  торжество!  Но -  как?  Но -  как?  Шифр неба  оставался
неразгадан.
    20 октября в ЦДЛ чествовали  С. С. Смирнова (50 лет),  и
Копелевы уговорили  меня появиться  там, в  первый раз  за 3
года,  что я  был членом  Союза -  вот мол  я жив-здоров  и
улыбаюсь. И вообще  первый раз я  сидел на юбилее  и слушал,
как   тут   друг   друга   хвалят.   О   том,   что  Смирнов
председательствовал на исключении Пастернака - я не знал,  я
бы не пошёл. С Брестской крепостью он, как будто, потрудился
во  благо. Только  я прикидывал,  а как  бы он  эту  работку
сделал, если б нельзя было ему пойти на развалины  крепости,
нельзя было бы подойти  к микрофону всесоюзного  радио, ни -
газетной,  журнальной  строчки  единой  написать,  ни   разу
выступить  публично,  ни даже  -  в письмах  об  этом писать
открыто, а  когда встречал  бы бывшего  брестовца -  то чтоб
разговаривать им только тайно, от подслушивателей подальше и
от   слежки   укрывшись,  и   за   материалами  ездить   без
командировок, и собранные материалы  и саму рукопись -  дома
не держать; -  вот тогда бы  как? написал бы  он о Брестской
крепости и сколь полно?.. Это - непридуманные были  условия.
Именно  в  таких  условиях  я  и  собрал  227  показаний  по
"Архипелагу ГУЛагу"*.

    [*  Кстати,  так  в этот  вечер  сложилось,  что главным
"юбиляром" оказался почему-то маршал Жуков, сидевший  гостем
в президиуме. При  всяком упоминании его  имени, а это  было
раз пять-шесть, в  зале вспыхивали  искренние  аплодисменты.
Демонстративно приветствовали московские писатели  опального
маршала! Струйка общественной атмосферы... Но к добру ли она
льётся?  Несостоявшийся  наш де  Голль  сидел в  гражданском
чёрном костюме и мило улыбался. Мило-мило, а холоп, как  все
маршалы и все генералы. До чего же пала наша национальность:
даже в военачальниках - ни единой личности.]

    После торжества прошёл в  вестибюле ЦДЛ слушок,  что я -
тут. И с десяток московских писателей и потом сотрудники ЦДЛ
подходили ко  мне знакомиться  - так,  как если  б я  был не
угрожаемый  автор  арестованного  романа,  а  обласканный  и
всесильный  лауреат.  И кругом  -  перешёптывания, сторонние
взгляды. Что это было? - обычное ли тяготение к славе,  хоть
и опальной? Или - уже ободряющий знак времени?
    Был  на   юбилее  и   Твардовский.  Щурясь   от  вспышек
фотомолний,  он  рано скрылся  из  нелюбимого президиума  за
сцену,  может быть  и в  ресторан, в  выходном же  вестибюле
опять выплыл. В нём взыграла ревность, что не он привёл меня
первый  раз в  ЦДЛ (и  вообще я  с ним  об этом  приходе  не
посоветовался!), он тотчас утащил  меня в сторону и  от моих
друзей  и  от   этих  представлений,  тут   подтянулись  его
оруженосцы    Дементьев   и    Кондратович.   Куда    делась
позавчерашняя кислость А. Т.! - он высказал: "А ведь  борода
перестаёт быть хемингуэевской, уже тянет на Добролюбова!" Те
двое,  конечно,  с  готовностью  подтвердили.  За  два   дня
изменилась им  и борода!  А вот  почему: обещан  был мне  на
завтра прием у Демичева.
    - Победа! Победа! - ликовал освежённый Твардовский.  Уже
ощущал он это благоуханное  миро, которое вот-вот истечёт  с
верха сперва на меня, - но значит и на него, но значит и  на
журнал. - Что  б там ни  было сказано, вернут-не  вернут, но
раз принимает - уже победа! Звоните мне завтра  обязательно,
я буду весь день у телефона.
    Бедный  А. Т.  - он  ничуть от  меня не  отшатнулся,  он
душевно продолжал быть за меня,  - только и я же  должен был
опомниться, не дерзить Руководству, но вернуть милость.
    Однако,  на  другой  день,  в  огорчение   Твардовскому,
отказано мне было в приёме у Демичева. То есть, не  отказано
напрямик, принял меня  "помощник" Демичева, точнее  референт
по вопросам культуры И. Т. Фролов, но это не могло считаться
"приёмом". Референт был 36-ти лет*.  Ещё неотупелое лицо,  и
вмеру умён, и очень умело  и старательно не в среднюю  линию
между своим нутряным, конечно, демократизмом да ещё  крайней
предупредительностью к уважаемому  писателю, - и  постоянным
почтительным  сознанием  своей  приближённости  к   высокому
политику.

    [*   Он   оказался   другом   юности   Карякина,  вместе
философский   факультет   кончали,   но   тот   искал  путей
бунтарских, а этот - прислуживающих.]

    Только  и  мог я  повторить  референту содержание  моего
нового  письма Демичеву,  где я  упоминал уже  и об  отнятом
архиве, но писал, что и многие партийные руководители так же
не захотели бы сейчас  повторить иных своих высказываний  до
XX съезда и отвечать за них. А наглое было в письме то,  что
именно теперь, когда мне уготовлялась жилплощадь на  Большой
Лубянке,  я  заявлял,  что в  Рязани  у  меня слишком  дурны
квартирные условия и я прошу квартиру... в Москве*!

    [*  В  месяц моего  короткого  признания всем  советским
миром - московская квартира лежала передо мной готовая, да я
и не брал её, опасаясь замотаться в "столичной  литературной
cyeтe". Потом - мне  уже и в Рязани  не давали. А теперь,  в
самый угрожаемый и отчаянный  момент предложили в Рязани  на
выбор - только бы не принимать меня в Москву.]

    За  неимением   дел  мы   с  референтом   поговорили  на
общелитературные темы. Вот что сказал он: что очень сера вся
современная советская литература  (их детище!  их цензуры! -
но он объяснял это временным выбеднением народа на  таланты.
"Я оптимистичнее вас смотрю!" -упрекнул я. - "Таланты  есть,
да только вы их  сдерживаете"); что поэтому абсолютно  некем
уравновесить  меня,  увы  даже  Шолоховым,  моё произведение
обязательно  прочтут,  а  "уравновесы" не  прочтут  -  и вот
только  почему  нельзя меня  печатать  с моими  трагическими
темами;  и ещё  так, очень  интересно: он  видит  проявление
эгоизма  перестрадавших  заключённых  в  том,  что  мы хотим
навязать  молодёжи  наши  переживания  по  поводу  минувшего
времени.
    Это  прямо   изумило  меня,   мораль  Большого   Хью  из
Уайльдовской  сказки! -  эти несколько  жемчужных мыслей  об
эгоизме   тех,  кто   хочет  говорить   правду!  Значит,   в
руководящих кругах  это  отстоялось,  отлилось,  за   чисто-
звонкую монету ходит!  Им приятно и  важно знать, что  добры
именно они, стараясь воспитать  молодёжь во лжи, забвении  и
спорте.
    Прошло десять дней  от подачи письма  - и отвечено  было
через   рязанский  обком,   что  моя   "жалоба  передана   в
Генеральную Прокуратуру Союза ССР".
    Вот это вышел поворотик! В ген. прокуратуру поступила от
ничтожного бывшего (видимо не досидевшего) зэ-ка Солженицына
жалоба  -   на  аппарат   всесильной  госбезопасности!   Для
правового государства - порядок единственно правильный:  кто
ж,  как  не   прокуратура,  может  защитить   гражданина  от
несправедливых действий полиции? Но у нас это носило  совсем
иной  оттенок:  это   значило,  что  ЦК   отказался  принять
политическое  решение -  во всяком  случае в  мою пользу.  И
только один ход дела мог быть теперь в прокуратуре: обернуть
мою жалобу против меня. Я представлял, как они робко  звонят
в ГБ, те отвечают:  да вы приезжайте почитайте!  Едет тройка
прокуроров  (из  них  -  два  матёрых  сталиниста,  а   один
затёрханный)  -  и  волосы их  дыбятся:  да  ведь в  хорошее
сталинское время за такую мерзость - только расстрел! а этот
наглец ещё смеет жаловаться?.. Но с другой стороны, если  бы
ЦК хотело  меня посадить,  то не  было надобности  загружать
этой работой  прокуратуру: достаточно  было дать  разрешение
Семичастному. Однако, ЦК ушло от решения. Что остаётся  ген.
прокуратуре? Тоже уйти. (Так и было. Через год я узнал,  что
положен был мой роман в сейф генерального прокурора Руденко,
и  даже  жаждущим  начальникам  отделов  не  дали почитать.)
Страшновато  звучало:  "ваше  дело  передано  в  генеральную
прокуратуру",  но  прогноз  уже  тогда  у  меня напрашивался
ободряющий.
    Кончался второй месяц со времени ареста романа и  архива
- а меня  не брали вослед.  Не только полный,  но избыточный
набор у них был для моего уголовного обвинения, десятикратно
больший, чем против Синявского и Даниэля, - а всё-таки  меня
не брали? О, какое дивное время настало!
    Отвага - половина  спасения! - нашёптывала  мне книжечка
пословиц.  Все обстоятельства  говорили, чго  я должен  быть
смел и даже дерзок! Но - в чём?
    Но - как?  Бедой не брезговать,  беду использовать -  но
как?
    Эх, если  б я  это понял  в ту  же осень! Всё становится
просто,  когда понято  и сделано.  А тогда  я никак  не мог
сообразить.
    Да если б на Западе хоть расшумели б о моём романе, если
б арест его стал всемирно-известен - я, пожалуй, мог бы и не
беспокоиться, я как  у Христа за  пазухой мог бы  продолжать
свою работу. Но они молчали! Антифашисты и зкзистенсиалисты,
пацифисты и страдатели Африки  - о гибели нашей  культуры, о
нашем геноциде они молчали, потому что на наш  левофланговый
нос они и равнялись, в том только и была их сила и успех.  И
потому что в конце концов наше уничтожение - наше внутреннее
русское дело. За чужой щекою зуб не болит. Кончали следствие
Синявский  и  Даниэль,  мой  архив  и  сердце  моё   терзали
жандармские когти, - и именно в эту осень сунули нобелевскую
премию в палаческие руки Шолохова.
    Надежды на Запад - не было, как впрочем и не должно быть
у нас никогда. Если и станем мы свободными - то только сами.
Если будет  у человечества  урок XX  века, то  мы дадим  его
Западу, а не Запад нам: от слишком гладенького  благополучия
ослабились у них и воля и разум*.

    [* Полугодом спустя тот человек, который выхлопотал  эту
премию  Шолохову  и  не  мог  оскорбить  русскую  литературу
больней,  -  Жан-Поль  Сартр,  был  в  Москве  и  через свою
переводчицу   выразил   желание   увидеться   со   мной.   С
переводчицей  мы  встретились  на  площади  Маяковского,   а
"Сартры ждали ужинать" в гостинице "Пекин". На первый взгляд
мне было очень выгодно с ним увидеться: вот "властитель дум"
Франции  и Европы,  независимый писатель  с мировым  именем,
ничто  не  мешает  нам  через  десять  минут  сидеть  уже за
столиком, и я пожалуюсь на всё, что делается со мной, и этот
трубадур гуманности поднимет всю Европу?
    Но - если б то был не Сартр. Сартру я нужен был немножко
из  любопытства, немножко  - для  права рассказать  потом о
встрече со мной,  может быть -  осудить, я же  не найду, где
потом оправдаться. Я  сказал переводчице: "Какая  может быть
встреча писателей, если у одного из собеседников заткнут рот
и связаны  руки сзади?"  - "Вам  неинтересна эта  встреча?"
- "Она  горька, невыносима.  У меня  только ушки  торчат над
водой. Пусть он прежде поможет, чтобы нас печатали."
    Я привёл ей  пример искривлённого мальчика  из "Ракового
корпуса".  Вот  такой  односторонне-изогнутой представляется
русская  литература,  если  смотреть  из  Европы. Неразвитые
возможности нашей  великой литературы  остаются там  начисто
неизвестными.
    Прочёл ли Сартр  в  моём  отказе  встретиться -  глубину
того, как мы его не приемлем?]

    Всё-таки начал  я  действовать.   Как  теперь  видно   -
неправильно. Действовать несообразно  своему общему стилю  и
своему вкусу.  Я спешил  как-нибудь заявить  о себе  - и для
этого  придрался к  путаной статье  академика Виноградова  в
"Литературной  газете".  У  меня,  правда,  давно  собирался
материал о языке художественной литературы, но тут я скомкал
его,  дал поспешно,  поверхностно, неубедительно,  да ещё  в