ольно  мерзкий   хлеб,
глиноватый, специально пекут похуже. Ничего, втянусь.
    Но что  ж это?  Уже часа  два прошло,  а вещей моих нет.
"Голосую"  (палец  подняв).  Сразу  с  готовностью открывают
кормушку: тут они все толкутся, и офицер один, второй.  Тихо
говорю,  нисколько  не  шумя, не  как  бывало,  звонко права
качая,  а  лениво  даже  (тогда  -  вся  сила  была  в  этой
звонкости,  а  сейчас  -   силища  другая  -  книги   ползут
неуклонно): пора вещи  вернуть, все сроки  прожарки кончены.
"Выясняется... Вопрос выясняется."  Хрена тут выяснять?  Ну,
может быть, теперь всё по-новому. (Упускаю у ребят спросить:
а у  них -  долго прожаривали?)  Ребята говорят:  без пальто
пропадёте,   ночью   под   одним   одеялом   холодно.  Вдруг
распахивается  дверь,  подполковник принимает  парад,  а ещё
один чин несёт  мне второе одеяло,  со склада новое,  ещё не
пользованное.  Ребята  изумлены  -  что  я  за  птица?.. Так
значит, прожарка - до  утра? Странно. Ну ладно.  Теперь чего
мне только не хватает? - скорей  бы спать. Привык я в 9  уже
ложиться, не стыжусь и в  8, а здесь только в  10 формальный
будет отбой, да пойди засни. К завтрашней первой схватке всё
решает первая  ночь. Счастливое  вечернее торможение,  мысли
вялые, -  вот сейчас  бы и  выиграть час-два-три. Снотворных
нет,  и  ночь  будет бессонная,  сейчас  -  самое спать.  Но
нельзя: разрешается лежать поверх одеяла, не раздеваясь,  не
укрываясь. Лежу, да только голова  затекает. Как низко! (И
как это скрыть,  что я стал  уязвим на низкое  изголовье?) А
ребята  -  ещё  по  одной  папиросе,  ещё,  но  каждый   раз
проветривают. Чернявый вертится у меня за головой: "Ну,  кто
мог сказать? Кто?? Вот что меня одно интересует." С любимой,
видно, женой, устраивали они жизнь покрасивше, как  понимали
- что из мебели,  а вот и машину  купили - что в  нормальной
стране  рабочий  может  просто  заработать,  а  у  нас  надо
исхитриться против закона. Какие-то монетки у него взяли при
обыске,  теперь  эти монетки  надо  было объяснять.  "Слышь,
парень, ты  вообще  в  камере   вот  это  поменьше.  Тут   -
микрофоны, не беспокойся. Может и не было ничего, понимаешь?
Ты - про себя крути больше." Задумался. Ещё им из  тюремного
опыта  кой-что рассказал,  дотянуть до  сна. Вдруг  -  замок
гремит. Точно,  как на  Лубянке бывало  - ближе  к отбою  на
допрос. Но  теперь-то ночами  не допрашивают?  (Я и  днём-то
разговаривать не буду.)
    Однако  подполковник,  фамилии  моей ни  разу  так  и не
назвав, и  не спросив,  приглашает меня  пройти. После отбоя
нипочём  бы  не пошёл.  Но  сейчас -  ладно,  может тулупчик
отдадут, -  как хорошо  в него  укутаться -  хоть на рельсах
сидючи, хоть в краснухе, хоть на лагерных нарах. А идти  мне
оказывается  -  почти  ничего, вот  как  камеру  выбрали, не
успеваешь  глазами  прошастать  по  этим  полотнищам, офицер
впереди, офицер позади,  - а полковник,  начальник Лефортова
поперёк дороги: пожалуйте вбок. Вестибюльчик -  вестибюльчик
-  дверь в  кабинет. Ярко.  Вкруговую по  стульям: уже  двое
сидят (лиц  не разглядываю  - откуда,  кто? ряженые?),  а со
мной пришедшими -  пятеро их. А  за главным столом,  сверкая
лысиной,  -  маленький,   вострый,  пригнулся,  и   ещё  под
настольной лампой ярко-бело от бумаг. А посреди комнаты,  на
просторе, как нормальные люди не садятся, под самыми лампами
- стул, к вострому лицом, и - туда мне показывают  полковник
и подполковник. Ничего, сидеть - лучше, чем стоять. Сел.  И,
чую, задние все уселись, полукругом за моей спиной. Молчим.
    Главный вострый  - щуп,  щуп меня  глазами, как  никогда
людей не видавши.
    Ничего, пош-шупай.
    И остро, стараясь даже пронзительно:
    - Солженицын??
    Ошибся.  Ему  бы:  "фамилия?"...  Ну,  ладно,   поймали,
держите:
    - Он самый.
    Опять остро:
    - Александр Исаич?
    Успокоительно:
    - Именно.
    И - с возможной звонкостью и значением:
    - Я - заместитель генерального прокурора СССР - Маляров!
    - А-а-а... Слышал.
    У  Сахарова  читал.  Да  не  написал  Сахаров,  что   он
маленький такой. По  записи можно подумать  - номенклатурная
глыба, Осколупов.
    Но -  не размазывает,  деловой. А  может быть,  воздухом
одной комнаты со мной дышать не может, торопится:
    - Зачитываю постановление...
    Не  запомнил  я, кто  "утверждает"  - он  ли,  или самый
генеральный прокурор, а  "постановил" всего навсего  старший
советник юстиции тот  самый Зверев, в  роскошной шубе, -  на
квартиру почти как милиционер приходил, а тут, вишь, за  всё
политбюро управляется:
    - ...За...за... Предъявляется обвинение по статье  64-й!
(ещё там буква или часть?).
    Я - голосом  дрёмным, я - с мужицким невежеством:
    - Вот этого нового кодекса... (он ведь только 13 лет)...
совсем не знаю. Это - что, 64-я?
    То ли  было в  добрые времена,  при Сталине-батюшке, как
посидишь  десятку,  так  шпарь  любой  подпункт  в   темноте
наизусть.
    Маляров вылупился рачьи:
    - Измена родине!
    Не шевелюсь.
    (Они  за  спиной впятером  засели  - ждут,  я  кинусь на
прокурора?)
    - Распишитесь! - поворачивает ко мне лист, приглашает  к
столу подойти.
    Без шевеленья, давно отдуманное, слово на вес:
    - Ни  в вашем  следствии, ни  в вашем  суде я  принимать
участия не буду. Делайте всё без меня.
    Ожидал, наверно. Не так уж и удивляется:
    - Только расписаться, что - объявлено.
    - Я - сказал.
    Не спорит. Повёртывает лист, и сам же расписывается.
    Ах, как меня жал  следователь 29 лет назад,  неопытного,
зная, что в каждом человеке есть невыжатый объём. И до  чего
ж  хорошо -  зарекомендовать себя  камнем литым,  даже и  не
пытаются, не прикасаются пожать, попробовать. Следствие - не
будет  трудным:  напрягаться   умом  не  надо.   Всех,  всех
предупреждал:  говорите,   валите,  что   хотите,  со   мной
противоречий не будет никогда, потому что я не отвечу ни  на
вопрос.
    Так - и надо. Вот она, лучшая тактика.
    Всё. Тем же чередом - встают сзади меня, встаю я, офицер
впереди, офицер  позади, через  два вестибюля  - руки назад!
(не резко, мягко-напоминающе). Можно бы и не брать, конечно.
Но я  руки назад  - беру.  Для меня  руки назад,  если б  вы
знали, даже  ещё и  уверенней: чего  ж ими  болтать, строить
вольняшку недобитого, для меня  руки назад - я  железный зэк
во мгновение, я  сомкнулся с миллионами.  Вы не знаете:  вот
такая  маленькая  пустая  проходочка  под  конвоем насколько
укрепляет зэка в себе.
    А  тут и  не долго,  вот уже  и в  камере. Ребята:  "Ну,
что?".
    Говорить, не говорить?..
    Я  и действительно  не помню:  до пятнадцати  лет -  это
точно. Но, конечно, и расстрел же есть.
    Да, осмелели, не ожидал от  них. Вот тебе - и  варианты.
На всякого мудреца довольно простоты.

    ((Сейчас  по  минутам восстановить  нельзя.  Но вызывали
меня - ещё до 9 вечера. Жене позвонили: "ваш муж задержан" в
9.15. Заявка нашего  посла министерству ин.  дел ФРГ о  том,
что  завтра  утром  он  явится  с  важным  заявлением,  была
довольно поздно  вечером по-европейски,  значит -  ещё позже
этого.  Такое  сопоставление не  исключает,  что мои  первые
тюремные  часы и  когда меня  вызывал Маляров  - ещё  не  до
последней точки была у них высылка  решена. (А если решена -
нужна ли статья?) Ещё оставляли они себе шанс, что я  дрогну
- и можно  будет начать выжимать  из меня уступки?  Если был
такой расчёт, то каменность моя ленивая - задавила его.
    Полукультурный  голос  в  трубке  предложил  моей   жене
справки  наводить  по телефону  завтра  утром у  следователя
Балашова, того самого, к которому меня якобы вызывали. Вот и
всё,  арестован.  Повесила  трубку,  -  и  снова  уже другие
набирали, разнося по Москве.))

    Наконец,   объявили   в  кормушку   отбой.   Ну,  теперь
побыстрей, это мы ловко  когда-то умели: одеяла -  откачены,
куртку  - прочь,  брюки -  прочь, да  не очень-то:  холодно,
правда, ах, сволочи,  замотали тулупчик! и  носки шерстяные!
Побыстрей. Так спешили обвиненье объявить - завтра, гляди, с
утра и следствие покатят.  И в общих движениях,  в суматохе,
незаметно, ботинки - под подушку - старый зэчий приём -  для
сохранности, а сейчас мне для высоты. Лампа бьёт, полотенцем
накрыть глаза, на Лубянке не запрещали. А потребуют ли  руку
наружу? -  может,  и  нет.  Спать!  Дышать  глубоко-глубоко-
глубоко. (Чем дышать? в камере - не воздух, я забыл уже  про
такой.)
    Нет, собачий сын, заметил, что под моей кроватью  пусто,
откинул кормушку:
    - Опустите ботинки на пол!
    Строил,  строил подушку  без них.  Потом дышал  глубоко.
Заснул.

    ((Дети  не  засыпали,   пугались  шума,  света,   многих
голосов.  Всё  новые  приходили,  и  Сахаровская  группа  от
прокуратуры.  (А   всё-таки  вот   это  обилие   бесстрашных
сочувствующих в  квартире арестованного  - это  новое время!
Пропали вы, большевики, как ни считай!..) Из нашей  квартиры
Сахаров отвечал канадскому радио: "Арест Солженицына - месть
за его книгу. Это оскорбление не только русской  литературы,
но и памяти погибших".  К нам звонили Стокгольм,  Амстердам,
Гамбург, Париж, Нью-Йорк,  гости брали трубку,  подтверждали
подробности.   А   в   мыслях:   если   взяли  заговорённого
Солженицына - то кого теперь запретно взять? то кого заметут
завтра?..
    Кто  не  знал конспирации,  не  разделит этих  колебаний
мучительных:  где  лучше хранить?  Унести?  Оставить? Сейчас
гостей так  много -  раздать? Всех,  пожалуй, не  похватают.
Упустишь этот момент - а  утром нагрянут и всё возьмут!?  Но
раздавать - людей губить. И удастся ли потом собрать?  Ладно
уж, пока не прояснится, понадеяться на захоронки домашние.))

    С  вечера  заснуть  не  мудрено,  мудрено  заснуть после
первого просыпа. Всё, что было плохое за день, прорывается в
первом просыпе - и жжёт  грудь, жжёт сердце, где тут  спать.
Не  вздохи, не  круговерть моего  валютчика за  головой, не
куренье его всю ночь,  ни даже лампа сатанячья,  разрывающая
глаза, -  но свои  просчеты, свои  промахи, и  откуда только
выныривают  они  в  ночной  мозг,  какой  чередой  подаются,
подаются!
    Больше всего зажгло: как там  обыск идёт, у Али? Почему-
то  с  вечера  хватило   мне  впечатлений  и  событий,   или
заторможенность, - на домашний обыск я не стянулся тревогой.
А сейчас - всё на нём, и всё - из моих ошибок. Зачем я дверь
открыл?! Полчаса у нас быть могло на сжиганье, на сборы,  на
уговоры. Зачем  я спешил  уйти? Остались  почти все,  я тех,
восьмерых,  потом  уже не  видел,  тот же  Зверев  и обыском
руководит. И надо же так сложиться, два "Социализма" сразу -
и  Шафаревич при  них, тут  же. Портфель-то  ещё, может,  не
даст, - но один экземпляр вынул мне на стол, и уже не успеет
спрятать! Хорошо, взял мои  статьи для Сборника -  но другие
экземпляры  -  на  столе  же  прямо!  и  ещё  других авторов
проекты,  полузаконченные, ай-ай-ай,  пропал "Из-под  Глыб",
три года  готовили -  в прорву.  Да! А  письма с  Запада!  -
просто  на столе,  и искать  не надо,  только руку  протяни!
никогда ни одно  не попадалось, а  эти - прочтут,  все карты
открываем!. Да много может  быть там... Да!   Исправления  к
"Письму  вождям", в  последнюю ночь  сделанные.  Да  хуже! К
"Тихому Дону" последнее приложение - мало, что не  отправим,
но  -  узнают  всё! Да!  Ещё  одна  плёнка, полуиспорченная,
дубликат от прошлой  отсылки, нужно было  сжечь, я забыл  за
город взять, а в доме сложно палить - уж этот трофей  отдать
совсем  бессмысленно, совсем  позорно. Да!  А в  несгораемом
шкафу - ведь "Телёнок" весь! "Телёнок" весь, отпечатанный! -
реветь хочется на всю  камеру, вертеться, бегать! Ведь  годы
так,  лотерея:  то  кажется,  у  меня  всего  безопаснее,  и
собираем ко мне, то  кажется - я  горю, и тащим, везём куда-
нибудь целый мешок, зарываем. Да "Декабристов" экземпляр  не
дома ли? А уж о  Втором Узле и говорить нечего,  и ленинские
главы - всё это теперь в их руках. Боже мой, Боже, стоял как
скала,  25 лет  конспирации, одни  успехи, одни  успехи -  и
такой провал.  И всего-то  надо  было им,  на что никогда не
решались по трусости, - просто прийти ко мне прямо. И всё.
    Вздыхал бедняга-валютчик  за моим  изголовьем, крутился,
жёгся, папиросы  жёг. "Спи,  - говорил  я ему,  - спи,  силы
всего нужней пригодятся." Нет,  - "кто продал?" -  жгло его.
Кроме своих промахов ещё предательство близких больше  всего
и жжёт всегда. А второй спал спокойно.

    ((К  полуночи  налились ноги,  голова,  глаза, ушла  вся
ясность. Даже  не отрывочные  мысли, а  какое-то месиво,  но
спать не хотелось Але  нисколько. Думала по третьему  заходу
начать просматривать  бумаги, но  силы ушли.  Тут вспомнила,
что  от завтрака  не ела  ничего, и  мужа взяли  без  обеда.
Прежний  поднос  для  сжиганья  бумажек  стал  слишком  мал,
поставили в кухне  на пол большой  таз под костёр,  - стоять
ему так полтора месяца.
    А обыск в эту ночь был - вели его 14 гебистов в Рязани -
у Радугиных,  моих знакомых,  у которых  отроду ничего  я не
держал,   а   пришли  искать   чего-то   грандиозного,  хуже
"Архипелага", вот  этого Телёнка  искали, всего,  что ещё не
досталось им. И ничего не нашли.))

    Жгло-жгло, да не непрерывно же. В чём преимущество перед
сидением  прежним?  Голова  свободна  от  этих изнурительных
расчётов: а если так спросит? - а я так отвечу, а если  так?
-  так.  Какая  свобода:  ни  единого  ответа,  ка-титесь!..
Глубоким дыханием себя успокаивал, молился - и благодетельно
наплывали полоски сна. А после них - опять ясность жестокая.
Голова пылает, затекает,  уж оба кулака  под подушкой -  всё
равно  низко. Обещал  я жене:  в тюрьме  и в  лагере 2  года
выдержу,  что б  со мной  ни было  - 2  года выдержу.  Чтобы
знать, что всё моё напечатано и умереть спокойно: врезал.  А
теперь вижу -  обещал не по  силам. Ещё много  лет я мог  бы
устоять  в  любых  склонениях, но  чтобы  -  воздух, тишина,
писать  бы  можно. А  здесь  - в  2  месяца не  кончусь  ли?
Минимальный срок следствия, в  два месяца. Не страшно,  и не
уступлю ничуть, но - кончусь?
    И уже жизнь свою отстранённо обозревал как  законченную.
Ничего, удалась. С тем, что я нагрохал - ни этим вождям,  ни
следующим не  разделаться и  за пятьдесят  лет. Хотел, хотел
ещё Узлы, больше-то всего их, но  что успел - и на том  Богу
слава.  Если  выше,  выше  подняться  над  мелкими неудачами
обыска - всё удалось, книги отправлены к печатанию, а что  в
движеньи, в  набросках, вариантах,  замысле -  всё в твёрдых
верных  Алиных  руках.  Хорошо  уходить  из  жизни,  оставив
достойного наследника. Там и трое  сыновей подрастут, в чём-
то батькину линию продолжат.

    ((Не спали всю ночь.  Просматривали, жгли, но не  много:
жалко,  ведь  ничего  этого не  восстановить.  Да  придут ли
утром? - отчего ж тогда не сразу вечером? Вдруг - вспомнила!
Вспомнила -  и стала  искать: прошлым  летом перед встречным
боем  было  написано заявление  о  неправомочности суда  над
русской   литературой,   да  и   покинуто   без  применения,
черновиком. А вчера на Страстном повторил: никаких допросов,
следствия, суда не признает. Догадалась, где искать! Нашла!!
[37]  Так  пустить!  Среди  ночи?..  Руки  жжёт!  как  бы не
опоздать! А с 6 утра,  по "закону", могут придти -  накроют,
погасят,  останется  неизвестным.  Надо  пустить  сейчас же,
ночью!!   Позвонить   корреспонденту?   Кому?   По    разным
соображениям -  "Фигаро" (Ляконтр).  "Можете ли  приехать? У
меня  к вам  просьба". "Буду  через 5  минут!" (Как?  В  дом
арестованного,   ночью,  зовут   по  телефону   иностранного
корреспондента  -  и  не  задержат??  Нет,  ослабли, ослабли
большевики. О, где ты, пламенный Дзержинский?..) Аля садится
за машинку и сразу  стучит 10 экземпляров на  тонкой бумаге.
Ляконтр - корреспондент,  почему новости не  взять? Законно.
Аккуратно   сворачивает,   заверяет,   что   раздаст    всем
агентствам. Уехал. Разбираются бумаги дальше. Сколько  писем
чужих надо жечь, сколько почерков надо спасать! А это что за
ужас?  Целых две  плёнки. Надо  протягивать, протягивать  их
долго через лупу, чтоб убедиться: ненужные, дубликаты, жечь.
А горят - плохо. Около  таза - очередь бумаг на  сожжение. В
общем - к обыску приготовились неплохо. Да если придут -  не
открывать (уже замок  исправили): "Арест Солженицына  считаю
незаконным, тем более - обыск в его отсутствие. Ломайте!"  6
часов утра. Не приходят. А вот и 7, проснулись дети, некогда
взрослым спать.))

    Странно,  в  эту ночь  в  камере не  было  холодно, хотя
форточка  открывалась  часто. Но  и  не от  моего  ж дыхания
потеплело?   Пощупать   батарею   невозможно,   она   вся  в
заградительном ящике, а регулируется, конечно, от  вертухаев
и  вероятно  -  каждая камера  отдельно,  иначе  как создашь
нужный  режим? (Вот,  думаю теперь:  для меня  и  подкрутили
тепла.)
    Подъём  самый  обычный:  под  ночной  лампочкой   грохот
кормушки.  Конечно,  к  подъёму  как  раз  все  и  спят, нет
поворачивайся,  подымайся  быстро. Прохлопали  все  двери по
разу,  теперь по  второму: кто  дежурный по  камере?  Щётку,
подметать.  Но  какие  мягкости:  оделся,  постель застелил,
сверху  можно опять  лечь. (От  этих одеял  какая-то мелкая
нитка липнет на костюм.) Нет мрачней тюремного утра, об этом
уже писано сколько раз, да и утр же сколько! При всё том  же
свете ночном  ярком из  потолка, всё  том же  тёмном окне  -
ждать  теперь  обычных  тюремных  событий:  хлеба,  кипятка,
утренней  поверки.  На   следствие  раньше  полдесятого   не
выдернут никого.
    Как бы не так! -  грохот замка, и опять подполковник,  в
глубине капитан  (слишком чины  высоки для  раннего утра, да
ведь не знаю теперешних порядков,  кто у них корпусной) -  и
без "кто на сы..?", без малейшего  сомнения в моей фамилии -
жестами и словами: пройти надо мне.
    Ну, пожарный порядок! В  хорошей тюрьме за 12  часов ещё
из  бани в  камеру не  попадёшь (а  кстати, почему  бани не
было?),  а  тут  уже и  обвинение  предъявлено  и на  первый
допрос! Торопятся.
    Туда  ж,  где   вчера,  но  перед   самым  "маляровским"
кабинетом - в другую  сторону. На тебе, санчасть!  Два врача
вчерашних, а офицеры задом-задом,  и ретировались. Бабёшка -
вовсе не  суётся, держится  как медсестра,  мужчина же полон
заботы: как я себя чувствую?
    А, звери, что-то всё-таки вам мешает, инструкция  какая-
то.   Но  и   открывать  себя   перед  следствием?   нельзя.
Разденьтесь до пояса.  Ляжьте. Где у  вас опухоль была?  Всё
знает,  стервец,  и  щупает  неплохо,  прямо  идёт  по краям
петрификата.  Значит,  врач  неподдельный.  Опять   давление
мерит, и  для утра  высоко, да.  "Что вы  обычно от давления
принимаете?"  Не  скроешься,  да по  телефонам  сто  раз уже
слышали:  "Травы".  "А  - какие?"  Что  они  тут, будут  мне
заваривать?  А  что  мне  терять?  Если  при  следствии буду
давление  сбрасывать,  так  ещё  как  потяну!!  И, обнаглев:
"Некоторые   в  настойках   готовые  продаются:   боярышник,
пустырник". Он - взгляд на сестру,  она - тык в шкаф, и  уже
несет пузырёчек родной, пустырника! (Да чего удивляться,  из
десяти  арестантов  тут  восьмерых  до  давленья   доводят.)
Налили, выпил - натощак, как хорошо, самое лучшее!
    В камеру. Дивятся ребята: какой-то я  привилегированный,
не  ихний.  Мне  и самому  забава:  сам  легенды слышал  про
именитых арестантов, сам видал, как содержали полковника МВД
Воробьёва, - теперь на тот лад и меня?
    А  вот  и  пайка.  Не  пайка:  за  кормушкой  на подносе
нарезанные буханки, отламывай и бери, сколь хошь. Ну, жизнь!
У ребят - никакого аппетита, взяли с полбуханки. Я с кровати
испугался:
    -  Э,  э!  Что  вы! -  вскочил  и  нарушая  все приличия
привилегированных и омрачая все возможные  легенды обо мне -
сунулся  в кормушку  и захватил  две полных  буханки.  Потом
подумал - треть буханки сдал назад.
    - До вечера вс