ительном продвижении вперед.
   Утром мой штаб должен переместиться к западу,  в  район  Мандерфельда.  Я
решаю отправиться туда в разведку. Пробки на дорогах еще более  глухие,  чем
вчера.  Беспрерывная  цепочка  машин   продвигается   маленькими   скачками:
пятьдесят метров, сто  метров,  еще  пятьдесят.  Вскоре  я  теряю  терпение,
поворачиваю обратно и пытаюсь проехать по разбитым, едва проходимым дорогам.
Но едва я добираюсь до деревни, как снова попадаю в этот хаос.  Я  смиряюсь,
оставляю машину и  продолжаю  путь  пешком.  Иногда  мне  удается  благодаря
неустанному терпению, распутать  какую-нибудь  кучу  застрявших  грузовиков.
Всякий раз, когда я вижу офицера, развалившегося  на  мягком  сиденье  своей
машины, приказываю ему  выйти  и  попытаться  регулировать  это  невероятное
движение.
   На одном подъеме близ Штадткилла дорогу  полностью  перегородил  огромный
прицеп Люфтваффе, зацепивший несколько машин.  Человек  тридцать  безуспешно
пытаются высвободить эту платформу на колесах. Когда я спрашиваю о ее грузе,
то с удивлением узнаю, что  это  запасные  части  к  "Фау-1".  Вероятно,  их
заслали так далеко вперед в  надежде,  что  уже  в  первый  день  наш  фронт
значительно продвинется к западу; теперь этот приказ уже не имеет смысла, но
какой-то дурак забыл его отменить.
   Видя, что проклятый прицеп никак не хочет принять нормальное положение, я
собираю всех людей из застрявших грузовиков. Вскоре платформу разгружают уже
сотни рук; затем мы ее переворачиваем и она плюхается в озеро, расположенное
у дороги. В пятнадцать минут дорога освобождена.
   Вечером в  Мандерсфельде  я  присутствую  на  настоящем  военном  совете.
Северная группа наших танков сумела продвинуться только ценой жестоких боев.
Теперь эти танки ведут сражение на подступах к  Ставло,  упорно  защищаемому
американцами. Конечно, новости с других участков более благоприятны, но  еще
далеко не хороши. Безусловно, это неожиданное наступление застало противника
врасплох, но он цепляется за местность, хотя  мы  надеялись,  что  он  будет
откатываться без боя; что же до поспешного бегства,  которое  одно  и  могло
позволить операции "Дракон" достичь весомого успеха, то об этом  не  идет  и
речи. Мы и  думать  не  можем,  чтобы  назавтра  достичь  Мезы,  и  даже  на
послезавтра  надежды  мало.  В  сражение  уже  решительно  вступают   мощные
вражеские подкрепления.
   В этих условиях я вынужден смириться  и  отказаться  от  нашей  операции:
всякая импровизация будет лишь чистым  безумием.  Конечно,  я  принимаю  это
решение с тяжелым сердцем; но после долгого размышления я вижу, что не  имею
права поступать иначе. Об этом я сообщаю в штаб 6-й армии, который дает  мне
добро. С другой стороны, я предупреждаю свои боевые  отряды,  приказывая  им
расположиться лагерем на месте и ждать моих указаний. Наконец, я вверяю свою
бригаду в распоряжение первого бронетанкового корпуса СС - раз уж мы  здесь,
то лучше принести хоть какую-то  пользу  -  и  прошу,  чтобы  нам  поставили
пехотную задачу, соответствующую нашим возможностям.
   Между тем, с 18 декабря продвижение группы, в которую  мы  входим,  резко
останавливается. В Труапоне, который группа захватывает  с  11  утра,  мосты
взорваны. Пополудни наши войска овладевают еще Ля-Глез и Стомоном. Но уже во
всех сообщениях, приходящих с переднего края, содержатся запросы боеприпасов
и горючего. Пока не будет того и  другого,  войска  останутся  на  месте.  И
несмотря на все наши усилия, грузовики, посланные нам на помощь, до  нас  не
доходят. Теперь о продвижении вперед и помышлять уже не стоит.
   На следующий день появляется новая  забота.  Почти  весь  северный  фланг
выступа, созданного нашим наступлением, оказывается, открыт.  Там  Мальмеди,
важное пересечение дорог,  и  именно  через  него  враг  сможет  перебросить
подкрепления к югу и попытаться  отрезать  нас  от  исходных  рубежей.  Меня
спрашивают, не хочу ли я заткнуть  эту  дыру,  атаковав  город;  как  только
Мальмеди будет в наших руках, то вражеского удара можно будет не опасаться.
   Разумеется, я отвечаю согласием и даю своим трем  боевым  отрядам  приказ
собраться в течение  дня  20  декабря  вокруг  деревни  Энгельсдорф.  Там  я
представляюсь в штаб  первой  бронетанковой  дивизии  СС  и  хочу  выяснить,
возможна ли немедленная атака.
   Поскольку мы не располагаем ни единым артиллерийским орудием,  то  решаем
напасть на Мальмеди с двух сторон сразу на рассвете 21 декабря. Нашей  целью
станет цепь холмов к северу от города, где мы  и  зароемся,  чтобы  отразить
возможные контратаки. На  данный  момент  обе  дороги,  которые  подходят  к
деревне с севера, защищаются двумя отделениями по девять человек в каждом  -
по-моему, весьма шаткое прикрытие.
   Двадцатого декабря разведывательный отряд,  посланный  мною  в  Мальмеди,
сообщает,  что  город  удерживается,   по   всей   видимости,   лишь   очень
незначительными силами противника. Начальник этого  отряда,  старый  капитан
военно-морского флота, докладывает мне с откровенностью столь же похвальной,
сколь и озадачивающей. Он совсем и не  собирался  переходить  линию  фронта,
но.., заблудился. Внезапно, когда он меньше всего этого ожидал,  очутился  у
самой окраины городка. Несколько прохожих спросили у него, придут ли  немцы.
Поняв, что он попал в Мальмеди, все еще занятый  американцами,  он  повернул
обратно и поспешил вернуться в Энгельсдорф.
   - В общем, нам чертовски повезло,  -  заключает  он,  пытаясь  изобразить
улыбку.
   Из этого приключения я делаю вывод, что город почти не защищен. Возможно,
нам удастся его захватить даже без артподготовки. Во всяком случае,  у  меня
осталось десять танков - все остальные сломались.
   Между тем я получаю известия от групп, посланных за линию  фронта,  чтобы
дезорганизовать вражеские тылы. Из девяти групп,  получивших  такой  приказ,
только шесть или самое большее восемь сумели  по-настоящему  пересечь  линию
огня. Даже сегодня я  не  могу  назвать  точную  цифру.  Впрочем,  я  хорошо
понимаю, что многие из этих молодых  солдат  побоялись  признаться,  что  им
изменило мужество, когда пришлось просачиваться в боевые порядки противника.
С другой стороны, я знаю, что два из этих отрядов были взяты в плен.  Четыре
других впоследствии представили мне такие  ясные  и  точные  донесения,  что
подвергать  сомнению  их  нельзя.  Ради  любопытства  я  бы  хотел   коротко
пересказать некоторые из этих эпизодов.
   Одной из моих групп удалось уже в первый день наступления  пройти  сквозь
брешь, открытую в союзнических линиях, и  продвинуться  до  Юи,  что  вблизи
берегов Мезы. Там  они  спокойно  устроились  на  пересечении  дорог,  чтобы
наблюдать за движением вражеских войск. Командир  группы,  бегло  говоривший
по-английски, даже дошел в своей  смелости  до  того,  что  прогуливался  по
окрестностям, чтобы "ознакомиться с ситуацией".
   Несколько часов спустя они увидели,  как  прибыл  бронетанковый  полк,  и
командир его спросил у них дорогу. Не моргнув глазом наш  командир  дал  ему
совершенно завиральный ответ. А именно заявил,  что  эти  "немецкие  свиньи"
только что перерезали несколько дорог. Он  сам  получил  приказ  сделать  со
своей колонной большой крюк. Очень радостные, что их  предупредили  вовремя,
американские танкисты и в самом деле направились по пути, который указал  им
наш человек.
   Возвращаясь обратно, этот отряд перерезал несколько  телефонных  линий  и
снимал таблички, развешанные американской  интендантской  службой.  Двадцать
четыре часа спустя он вернулся в наши порядки, принеся интересные наблюдения
о сумятице, которая в  начале  наступления  царила  позади  линии  фронта  у
американцев.
   Другой из  этих  маленьких  отрядов  также  перешел  за  линию  фронта  и
продвинулся  до  самой  Мезы.  Согласно  его  наблюдениям,  союзники,  можно
сказать, ничего не сделали для того, чтобы защитить мосты в этом районе.  На
обратном пути  отряд  перегородил  три  шоссе,  ведущие  к  переднему  краю,
развесив на деревьях цветные ленты, которые в американской  армии  означают,
что дорога заминирована. Впоследствии мы увидели, что  союзнические  колонны
подкрепления и в самом деле избегали этих дорог, предпочитая делать  большой
крюк.
   Третья группа обнаружила  склад  боеприпасов.  Наши  люди  спрятались  до
наступления темноты, а затем взорвали этот склад. Немного позднее они  нашли
телефонный кабель-коллектор, который сумели перерезать в трех местах.
   Но самая замечательная история приключилась еще с одним отрядом,  который
уже 16 декабря внезапно оказался перед  американскими  позициями.  Две  роты
Джи-ай  устроились  там  будто  на  долгую  осаду,  построили  баррикады   и
установили пулеметы. Наши люди, должно быть, здорово перепугались,  особенно
когда один американский офицер спросил у  них,  что  известно  из  последних
вестей с фронта.
   Взяв  себя  в  руки,  командир  отряда,   одетый   в   прекрасную   форму
американского сержанта, рассказал  капитану-янки  весьма  занятную  историю.
Вероятно, испуг, который читался на лицах наших солдат, американцы приписали
последней стычке с "проклятыми немцами". Ибо, по  словам  командира  отряда,
немцы уже обошли эту позицию, как справа, так и  слева,  так  что  она  была
практически окружена. Пораженный, американский капитан немедленно дал приказ
об отступлении.
   В общем, учитывая обстоятельства, успех этих отрядов далеко превзошел мои
надежды. Кстати, несколько дней спустя американское радио в Кале говорило  о
раскрытии огромной сети шпионажа и диверсий в тылу союзников -  и  эта  сеть
подчинялась полковнику Скорцени,  "похитителю"  Муссолини.  Американцы  даже
объявили, что захватили более 250 человек  из  моей  бригады  -  цифра  явно
преувеличенная.  Позже  я  узнаю,  что  союзническая  контрразведка,   пылая
воодушевлением, даже арестовала некоторое количество настоящих, ни в чем  не
повинных американских солдат и офицеров.
   Забавных  историй,  которые  мне  после  войны   рассказывали   некоторые
американские офицеры, могло бы набраться на целый том. Например, капитан  X,
обнаружил в одном французском городе сундучок немецкого офицера, откуда взял
пару сапог. Поскольку чисто случайно они подошли ему по  размеру,  то  он  и
носил их каждый  день.  Но  военная  полиция,  бросившаяся  ловить  шпионов,
обнаружила это и сделала вывод, что капитан X, был, - несомненно, должен был
быть - немецким шпионом.  В  результате  несчастного  арестовали  и  немного
помяли. Он уверял меня, что никогда не  забудет  ту  неделю,  что  провел  в
весьма неуютной военной тюрьме.
   А два молодых лейтенанта США, прибывшие во Францию в декабре  1944  года,
были однажды приглашены к одному командиру части, уже привыкшей  к  жестоким
фронтовым  условиям.  Любезные  и  вежливые,  эти   два   молодых   офицера,
естественно, посчитали, что должны как-то  выразить  свое  восхищение  едой,
которая, однако, состояла  из  одних  консервов.  Эта  похвала  вкупе  с  их
незапятнанной, новенькой формой сразу же навели на них огромное  подозрение,
да такое, что срочно была вызвана военная полиция, которая  вытащила  их  из
кресел и препроводила в  тюрьму.  Ибо  ветераны,  испытывавшие  к  консервам
невероятное отвращение, никак не могли поверить,  что  настоящий  американец
мог найти для такой пакости слова похвалы.
   И это еще не все. Считая, что я способен на самые страшные злодеяния и на
самые дерзкие замыслы, американская контрразведка сочла необходимым  принять
исключительные  меры   предосторожности   для   безопасности   союзнического
верховного главнокомандования. Так, генерал Эйзенхауэр очутился на несколько
дней в заточении в собственной ставке. Ему пришлось разместиться  в  домике,
охраняемом  несколькими  кордонами  военной  полиции.  Вскоре  генералу  это
надоело, и  он  попытался  всеми  способами  отделаться  от  этого  надзора.
Контрразведке удалось даже найти двойника генерала.
   Это был штабной офицер, чье сходство с  Эйзенхауэром  было  действительно
поразительным. Каждый день ложный главнокомандующий, одетый  в  генеральскую
форму, должен был садиться в машину своего командира и отправляться в Париж,
чтобы привлечь к себе внимание "немецких шпионов".
   Точно так же в течение всего арденнского  наступления  маршал  Монтгомери
рисковал, что военная полиция его арестует и примется  допрашивать.  Дело  в
том, что какой-то милый фантазер распустил слух, что один из  членов  "банды
Скорцени" занимается шпионажем, переодевшись в  форму  британского  маршала.
Поэтому военная полиция тщательно изучала внешний вид  и  поведение  всякого
британского генерала, передвигавшегося по Бельгии.

***

   После этого небольшого отступления давайте, с вашего согласия, вернемся в
Мальмеди. Пополудни 20 декабря в Энгельсдорф прибыли два  из  моих  отрядов.
Третий находился слишком далеко и вовремя прибыть  не  смог.  Решительно  мы
были не слишком многочисленны и не стали путаться под ногами друг у друга.
   Я решил нанести удар на рассвете 21 декабря. Первый отряд пойдет в  атаку
с юго-востока, а второй, под командованием Фолькерсама,  с  юго-запада.  Они
должны попытаться прорвать первые линии обороны противника и продвинуться до
самого центра города. В случае если они столкнутся с сильным сопротивлением,
то оставят часть людей перед американскими позициями и попытаются  основными
силами занять холмы к северу от Мальмеди.
   Ровно в пять часов колонны пошли в атаку. Несколько минут  спустя  первый
отряд остановила яростная канонада, и он вышел из боя, отступив на  исходные
позиции. А что же касается второй колонны, то вскоре я уже  спрашивал  себя,
что с ней могло случиться. Уже больше часа от нее не  было  никаких  вестей.
Едва полностью рассвело, я отправился пешком к линии огня. С  вершины  холма
мне открылся прекрасный вид на огромную кривую, которую описывает  дорога  к
западу от Мальмеди; сам город был скрыт в складке местности. И вот  на  этом
отрезке дороги я различил в подзорную трубу шесть  наших  танков  "Пантера",
которые вели беспощадную - и  безнадежную  -  битву  с  явно  превосходящими
бронетанковыми силами противника. Дьявол!
   Именно эти "Пантеры" должны были прикрывать левый фланг нашей атаки!
   По всей видимости, Фолькерсам, пылкий и упорный, все еще не отказался  от
мысли овладеть городом.
   Вскоре, однако, на наши позиции возвращаются первые солдаты. Они сообщают
мне, что наткнулись на прочные и хорошо защищенные укрепления, взять которые
не представляется возможным без артиллерийской поддержки. Наши  танки  ведут
отчаянный   бой,   чтобы   по   крайней   мере   прикрыть   отступление.   Я
перегруппировываю  своих  людей  за  холмом,  чтобы  подготовиться  отразить
возможную контратаку противника. Но Фолькерсама я по-прежнему не вижу.
   Наши бронеавтомобили уже привезли  последних  раненых.  Мое  беспокойство
непрестанно растет: неужели я потерял в этом  глупом  деле  своего  близкого
друга и верного помощника? Наконец появляется и он и начинает взбираться  по
лугу, ведущему к вершине холма. Я замечаю, что он тяжело опирается  на  руку
нашего врача. Добравшись до меня, он  очень  осторожно  садится  на  влажную
землю. Со слабой улыбкой объясняет, что получил  осколок  в  самую  мясистую
часть тела.
   Под защитой нескольких базук мы устраиваем короткое  совещание.  Командир
бронетанковой роты, который вскоре, хромая, присоединяется к нам - а мы  его
считали уже погибшим, - сообщает, что смог  продвинуться  до  самых  позиций
американской артиллерии  и  раздавить  одну  батарею.  И  только  контратака
колонны, в два раза превосходившей числом его собственную, отбросила его  до
самой большой дуги дороги. Но, пытаясь удержаться на этом открытом месте, он
потерял все свои танки до последнего.
   Теперь мы вынуждены сидеть  тихо,  по  крайней  мере  пока.  Пополудни  я
поднимаю свои отряды на гребень холмов, где мы занимаем ужасно тонкой линией
фронт в 10 километров. Тем временем огонь  вражеской  артиллерии  все  время
усиливается, и  теперь  деревню  Энгельсдорф  и  окрестные  дороги  трамбуют
настоящей бомбардировкой.
   К вечеру я отправляюсь в штаб дивизии представить свой  рапорт.  Объяснив
наше положение начальнику  штаба,  я  иду  к  единственной  гостинице  этого
маленького городка. Находясь еще метрах, может быть, в  тридцати  от  входа,
слышу знакомый свист и  прыжком  бросаюсь  под  арку.  Мгновение  спустя  на
прицеп, который служит кабинетом  начальнику  штаба,  обрушивается  огромный
"чемодан". Но этому офицеру страшно повезло: когда мы вытаскиваем его из-под
обломков фургона, то оказывается, что, за исключением крохотного  осколка  в
спину, он не получил ни царапины.
   Поскольку пребывание в этом местечке становится все более и более опасным
для здоровья, я вскакиваю в свою машину, которая,  к  счастью,  оказалась  в
безопасности позади гостиницы. Мой шофер включает сцепление и рвет с  места.
Ночь  темна,  наши  огни,  разумеется,  тщательно  замаскированы.  Медленно,
вслепую мы выискиваем путь, тщательно стараясь  держаться  середины  дороги.
Едва мы пересекаем  небольшой  мост,  как  совсем  рядом  с  нами  падают  и
взрываются  три  снаряда.  Я  чувствую  будто  удар  по  лбу,   инстинктивно
выпрыгиваю из открытой машины и бросаюсь наугад в кювет. Мгновение спустя на
мою машину, фары у которой потушены, наезжает какой-то грузовик,  движущийся
в противоположном направлении.  По  лицу  у  меня  течет  что-то  теплое,  я
осторожно ощупываю себе щеки, нос: над правым глазом мои  пальцы  нащупывают
лоскут дряблого мяса. Я в  ужасе  вздрагиваю:  неужели  глаз  потерян?  Хуже
этого, наверное, ничего случиться не может. Всю свою жизнь я жалел слепых, и
их судьба мне казалась особенно ужасной. Даже не думая о  снарядах,  которые
теперь градом падают  вокруг  меня,  я  тихонько  ощупываю  место  под  этим
разодранным мясом. Слава Богу! Глаз цел!
   Тут же я беру себя в руки. Мой шофер невредим, машина  выдержала  удар  и
даже согласна ехать дальше. Нам удается развернуться - тем хуже для  капота,
- и вот несколько минут спустя мы уже снова в штабе дивизии.
   Судя по оторопелым лицам офицеров, вид  у  меня  еще  тот.  В  зеркале  я
осматриваю свое лицо, естественно левым глазом. Конечно, я выгляжу далеко не
красавцем. Но когда на правой" штанине моих брюк шофер  обнаруживает  четыре
дыры, а я нахожу на своей  коже  следы  двух  осколков,  которые  через  нее
прошли, то ко мне сразу возвращается хорошее настроение. Решительно, другого
такого счастливчика надо еще поискать. Ожидание врача оказывается достаточно
приятным благодаря стакану коньяка и гуляшу с походной кухни.  К  несчастью,
мне трудно курить - кровь сразу же смачивает  сигарету,  и  у  нее  странный
вкус.
   Наконец появляется медик и решает немедленно забрать меня в санчасть.  По
правде говоря, я рад покинуть эту адскую долину, а то еще  и  в  самом  деле
сложу здесь свою голову.
   Врачи хотят меня эвакуировать в тыл, но я желаю как  можно  скорее  вновь
принять командование своей частью. Положение и в самом деле слишком тяжелое,
чтобы я мог думать о возвращении в Германию. К тому же я чувствую себя почти
твердо на  ногах.  Хирург  пожимает  плечами,  делает  мне  местный  наркоз,
вытаскивает из меня несколько осколков  и  зашивает  рану.  Крепкая  повязка
удерживает кожу на месте. На следующий день я снова на своем посту.
   Там я вижу, что наши позиции вот-вот могут стать  безнадежными.  Кажется,
что у вражеской  артиллерии  появилась  болезненная  привязанность  к  моему
хилому воинству. В течение дня один снаряд, летящий настильно, превращает  в
щепки одно место, особенно  благоприятное  для  размышлений  в  одиночестве;
другой влетает в дверь стойла и убивает  нашу  бедную  корову.  Не  было  бы
счастья - у нас появилось свежее мясо.
   На следующую ночь нас будит необычный шум.  Над  нашими  головами  чертят
свои сверкающие трае