во Гоголя.
     "Благодетель" умер, и надо  было надеяться на  свои силы. Теперь  взоры
маменьки  и  всей  Васильевки  обращались  к  нему,  Гоголю,  к  его  планам
завоевания  Петербурга,  которые  по  истечении  четырех месяцев  так  и  не
продвинулись ни на вершок.
     А  он  все менял  квартиры. Он как бы  подвигался все ближе  и ближе  к
Невскому, на котором мечтал снять комнату еще в Нежине и который все  так же
был  недоступен  для него, как  и  по прибытии в  столицу.  Из дома Трута он
перебрался в дом Иохима на Мещанской улице -- дом, похожий на Ноев ковчег, в
котором ютилось  каждой твари по паре. Дом этот фасадом был обращен в начало
Столярного переулка  и  с фасада смотрелся хорошо --  высокие  окна, широкая
лестница  ведет в  бельэтаж,  но  стоило  зайти к нему с тылу, со двора, как
обнаруживалось, что стены утыканы  маленькими оконцами, что этажей в доме не
два, а четыре, и ведут на  них узкие каменные  ступеньки.  "Дом,  в  котором
обретаюсь я, -- писал  Гоголь матери, --  содержит в себе 2-х портных,  одну
маршанд де мод, сапожника, чулочного  фабриканта, склеивающего битую посуду,
дегатировщика   и   красильщика,   кондитерскую,   мелочную  лавку,  магазин
сбережения зимнего  платья,  табачную  лавку,  и  наконец  привилегированную
повивальную бабку".
     Живя здесь,  он  начинает набрасывать  неопределенные отрывки  из жизни
малороссиян, сценки, напоминающие пьесы  его  отца, пересказы слышанных им в
детстве  историй.  Что-то  смутное  вырисовывается из этих его, казалось бы,
бесполезных  трудов,  что-то мерещится  в  их  -- пока никому не  нужных  --
замыслах;  но что? Он и  сам  не знает. Стихийно  отбрасывает  его  память в
теплые края его родины, под небо  Полтавщины, к крыльцу  дома  в Васильевке,
где собиралась вся семья летом и где бабушка или  дедушка рассказывали детям
сказки.
     Но сказки  сказками,  а  дело делом. Все-таки  томит  его  неустроенная
судьба  поэмы,  и  он  решается  издать  ее  на собственные средства.  "Ганц
Кюхельгартен" является свету под фамилией В. Алов -- под псевдонимом  вполне
романтическим и  обещающим: Алов -- это алое утро, заря, рассвет, намекающий
на торжество дня.
     Но торжества не было.  "В сочинителе  заметно воображение и способность
писать, -- отмечала "Северная пчела", -- ...но скажем откровенно... в  Ганце
Кюхельгартене  столь много несообразностей,  картины  часто так чудовищны  и
авторская смелость в поэтических украшениях, в  слоге и даже в стихосложении
так безотчетлива, что свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка
юного таланта залежалась под спудом".
     Надо было  заметать следы, срочно принимать меры, чтобы никто не узнал,
кто автор безрадостного сочинения. Знал  об  этом, пожалуй, один Яким, но он
газет  не  читал, и поэтому  его взял Гоголь в помощники,  когда бросился по
лавкам скупать  злосчастную поэму. Два  тяжелых мешка  со свеженькой книжкой
они скупили в течение дня.
     Гоголь  нанял  номер в гостинице на Вознесенском  проспекте, разожгли в
номере печь  и сожгли все, что  было в мешках. Слуга, пришедший на следующее
утро убирать  номер  (в котором  никто  не ночевал), с недоумением обнаружил
жарко натопленную печь (был май) и гору пепла возле нее.
     Так погибло в огне первое большое  творение Гоголя. Его постигла участь
всех  предшествовавших  неудачных   творений,  раскритикованных  как   самим
автором, так и товарищами.
     Он с безнадежностью  ждал других отзывов,  в частности, из Москвы, куда
отправил пакет с поэмою на имя издателя "Московского телеграфа" Н. Полевого.
Но вскоре в журнале явилась заметка, которая краткостью своею и убийственным
тоном не оставляла никаких надежд. "Заплатою таких стихов, -- писал Полевой,
перефразируя строку из "Ганца" и почти слово в слово  повторяя  "Пчелу")  --
должно  бы  быть  сбережение оных  под  спудом".  Слава  богу,  что никак не
откликнулся  друг  Пушкина  П. А. Плетнев: тот,  кажется, до  конца  дней не
узнал, кто прислал ему сию "идиллию в картинах". Встречаясь с Гоголем позже,
никто не  знал,  что он  В. Алов. Это имя ни разу не поминалось,  сам Гоголь
хранил  о поэме  молчание.  Но  провал ее обошелся дорого. Прежде  всего  он
дорого обошелся маменьке:  ее любимый сын просадил последние  полторы тысячи
рублей, которые должен был уплатить за заложенное имение в Опекунский совет.
То была плата за целый год. Но он не мог рассуждать в те дни здраво. Он рвал
и  метал,  он горевал, он  не  мог  найти себе места.  Все  это  завершилось
бегством, которое одно  было спасением для непризнанного таланта.  Через два
дня после  публикации рецензии "на  Ганца"  в  "Северной пчеле" он  оглоушил
маменьку посланием, которое завуалированностью, яростным нежеланием сказать,
что   произошло,   лучше  всего  выдавало   его  гнев,   отчаяние,  бессилие
посрамления,  в  которых он никогда бы не  смог  признаться ни  одному, даже
самому близкому существу.
     "...Наконец... какое ужасное наказание! Ядовитее и жесточе его для меня
ничего  не было  в  мире. Я  не  могу,  я  не в силах написать...  Маминька!
Дражайшая маминька!.. Одним вам я  только  могу сказать...  Вы знаете, что я
был одарен  твердостью, даже редкою в молодом человеке... Кто бы мог ожидать
от меня подобной слабости. Но я видел ее... нет, не назову ее... она слишком
высока  для  всякого,  не только для  меня.  Я бы назвал ее ангелом, но  это
выражение низко  и не кстати  для нее... Нет,  это не  любовь  была... я  по
крайней мере  не  слыхал подобной любви... В порыве бешенства  и  ужаснейших
душевных  терзаний, я жаждал,  кипел  упиться одним только взглядом,  только
одного взгляда алкал я. ...Нет, это существо... не была женщина. Если бы она
была  женщина, она бы всею силою своих очарований  не могла произвесть таких
ужасных, невыразимых впечатлений. Это было божeство, им созданное, часть его
же  самого!  Но, ради бога, не спрашивайте  ее  имени.  Она слишком  высока,
высока".
     Так Гоголь объяснял матери свой внезапный отъезд из Петербурга в Любек.
В одно прекрасное утро  он сел на пароход и один -- без слуги и без товарища
-- отправился в заграничный вояж. Мария Ивановна, получив от сына загадочное
письмо,  решила,  что  Никоша влюбился и  заболел дурною  болезнью. Германия
понадобилась  ему  для  лечения  на водах.  На  самом деле это была  одна из
необъяснимых  штучек  ее сына. Как  родные Ганца  никак не могли  понять его
бегства накануне свадьбы с Луизой, так  и родные Гоголя  не могли оправиться
от  его поступка,  нанесшего к  тому  же  материальный ущерб Васильевке. Под
поэтический  порыв его нельзя  было подвести никакую материальную подкладку.
И, прослышав  о заграничном путешествии сына Марии Ивановны,  соседи  судили
по-своему.
     Один из полтавских дворян (некто  Василий  Яковлевич Ломиковский) писал
по этому поводу другому полтавскому дворянину:
     "Мария Ивановна весьма ошиблась  заключениями своими о гениальном муже,
сыне ее Никоше; он... отправился в столицу с великими намерениями и вообще с
общеполезными  предприятиями,  во-первых,  сообщить  матушке не  менее 6.000
рублей  денег,   кои   он  имеет   получить  за  свои  трагедии;  во-вторых,
исходатайствовать Малороссии увольнение от всех податей.  Таковы способности
восхищали  матушку,  и  она  находит  любимый  разговор  свой  рассказами  о
необыкновенных дарованиях Никоши. Едва  Никоша  прибыл  в столицу, как начал
просить у матушки денег, коих она переслала  свыше состояния,  наконец, она,
думаю, не без помощи Андрея Андреевича,  собрала 1500 рублей для заплаты % в
банк; для исполнения сего вернее  человека не нашла, как  сына своего, и тем
вернее было сие, что сыново же имение  находится под залогом. Гений  Никоша,
получив такой куш, зело возрадовался и поехал с сими деньгами за  границу...
Андрей Андреевич, узнав о таких подвигах Никоши, сказал: "мерзавец! не будет
с  него добра!" Теперь же Никоша  пишет матушке: "я удивляюсь, почему хвалят
Петербург,  город  сей превозносят  более,  чем заслуживает,  а  я, любезная
маминька, намерен ехать в Соединенные Штаты и прочее тому подобное".
     Но кто  же была таинственная ОНА, на  которую намекал Гоголь  матери  в
письме? Сочинил  ли он  ее или  она на  самом деле  существовала?  П.  Кулиш
считал, что это некая женщина,  в которую влюбился юный мечтатель и  которая
не  ответила  ему   взаимностью.  Позже  Гоголь   обмолвится   в  письме   к
Данилевскому,  что  у  него  были "два случая", которые ставили его  на край
пропасти,  но судьба  отводила от  него  роковое  испытание. Но и  сии  "два
случая" могли быть плодом его фантазии.  Он мог выдумать и ЕЕ, и свою любовь
к ней,  ибо мечтатели  не  приближаются  к предмету своих воздыханий  -- они
вздыхают издали, и предмет даже не подозревает об их чувствах.
     Быть  может,  она  только  мелькнула  перед  ним,  скользнула  по  нему
взглядом, и этого было достаточно для поэта, для работы пылкого воображения,
которое,  зажегшись  от  этого  взгляда,   могло   создать  сюжет,  историю,
продолжить ее в часы одиночества, развить и превратить в роман, приключение,
то есть  в  ту  реально-нереальную  неопределенность,  которая  красноречиво
изложена в письме к маменьке.
     Мы  вовсе  не собираемся  искать  прототип  гоголевского увлечения, тем
более  что  признаем его наполовину литературным,  сочиненным, созданным  от
бедности  жизни  внешней, как  бы  в компенсацию ей, в отпущение  неуспехов,
наконец,  жестокого  поражения   с  "Ганцем",  которого  он,  наверное,  уже
преподносил ей в мечтах. Мало ли что могло рисовать воображение провинциала,
уязвленного  взглядом красавицы? Как в творчество вносил он идеальное, так и
в  это чувство,  если  оно  было, в эту фантазию чувства  вкладывал он  свое
поэтическое  представление о женщине и о любви. Он мог и не знать  ЕЕ имени,
если то была прохожая, и не хотел  знать,  ибо не  в  имени было  дело, а во
впечатлении,  в  романе,  в  развитии  его,  который  должен  был  кончиться
триумфально -- выходом поэмы и открытием псевдонима.
     Рухнули  сразу две  идиллии  -- идиллия любви,  созданной  в  мечтах  и
относящейся, возможно, к конкретной женщине (а  возможно, и к Музе,  которая
тоже существо женского рода, ОНА), и "идиллия в картинах".
     Но... надо  было возвращаться,  а возвращаться было некуда, кроме как в
тот  же  Петербург.  Он знал об  этом, уже  когда уезжал.  "Не  огорчайтесь,
добрая, несравненная маминька! -- писал он в Васильевку. -- Этот перелом для
меня  необходим.  Это  училище  непременно  образует  меня:  я  имею  дурной
характер,  испорченный и избалованный  нрав (в этом  признаюсь я  от чистого
сердца) ; лень  и безжизненное для меня здесь пребывание непременно упрочили
бы  мне их навек.  Нет, мне  нужно переделать себя,  переродиться, оживиться
новою жизнью, расцвесть силою  души в вечном труде и деятельности, и если  я
не  могу  быть счастлив  (нет, я  никогда не буду  счастлив  для  себя.  Это
божественное существо вырвало покой из груди моей и удалилось  от  меня), по
крайней  мере,  всю жизнь  посвящу для счастия и  блага  себе  подобных". Он
просит   и  впредь  не   оставлять  его  сведениями   о   жизни   и  обычаях
малороссийских, ибо готовит "запас, которого  порядочно не  обработавши", не
пустит "в свет". "Прошу  также, -- добавляет  он все  в  том  же письме,  --
...ставить как можно четче имена собственные и вообще  разные малороссийские
проименования. Сочинение  мое, если когда выдет, будет на иностранном языке,
и тем более мне нужна точность..."
     Гоголь уезжает в Любек действительно на переломе, на переломе от поэзии
к  прозе, от романтического  стихотворчества к творчеству  реальному. Именно
этот  "запас"  он  имеет в  виду. Но даже и первые  из этих опытов,  которые
появятся сначала в журнале Свиньина, а потом в  "Литературной газете", он не
подпишет  своим  именем.  Он  будет  до  поры  до  времени   скрываться  под
псевдонимами, изощряясь  в выборе  их --  то называясь  именем своего  героя
(Глечик), то выбирая  из своего имени и фамилии все буквы "о" и подписываясь
четырьмя  нулями -- 0000, то приближая читателя к своему подлинному имени --
Г. Янов.
     Матери  он  вынужден  был признаться, вернувшись  из  Любека, что  "бог
унизил  его гордость". "Но  я здоров,  --  пишет  он  тут же, -- и  если мои
ничтожные знания  не  могут доставить мне места, я имею руки, следовательно,
не могу впасть в отчаяние -- оно удел безумца".
     Гоголь возвращается в свою  квартирку на  четвертом этаже и садится  за
работу.  Поездка  в  Любек  была  краткой  и  развлекательной.  Он,  правда,
рассматривал  в  любекском  соборе  фрески  Дюрера,  бродил по  узким чистым
улочкам этого игрушечного по сравнению с Петербургом городка и наблюдал  его
кукольно-чистую, отглаженную  игрушечно-ненастоящую жизнь (в  письме  матери
оттуда он пишет, что  в любекских дворах не пахнет, никто здесь не проливает
помоев на  лестницах, каждая складка платья на женщинах и девушках отглажена
и накрахмалена), который, однако, скоро наскучил ему, и он  сел на пароход и
вернулся в Петербург.
     Это  была Европа, и  ото была  не та Европа, о которой он мечтал, -- не
солнечная  Италия,  уставленная  обломками  великого  прошлого,  статуями  и
дворцами, разбросанными среди вольного  пространства, под синим южным небом.
Это  была  теснота Германии, страны сумрачной и каменно-темной,  привыкшей к
порядку, к размеренности  и салфеточной чистоте, претившей его разнузданному
малороссийскому аппетиту, его привычке к воле, размаху жителя полустепи.
     Выехавши  из  Петербурга  в  конце  июля,  Гоголь  в  сентябре  уже  на
Мещанской. Начинается осень трудов,  подготовки  к трудам,  поисков  места и
охлажденное, трезвое существование в  трезвом Петербурге, который теперь для
него уже  не  загадка,  не сфинкс,  а  город,  длительную  осаду которого он
намерен предпринять.
     Поездка освежила  и отвлекла  его,  и  с  этого  времени начинается  не
стихийный,  а сознательный и упорный  рост  Гоголя в  Санкт-Петербурге,  его
вхождение, врастание в этот город не как  человека со стороны, из провинции,
а как закаленного петербуржца, знающего, как начать и с чего начать.
        "4"
     Маменька  все запрашивала его о чине, о должности --  у него не было ни
чина, ни должности. Он так и проболтался целый год студентом, действительным
студентом,  как  значилось в его аттестате, дающем  ему  право  поступить  в
службу  с  чином четырнадцатого класса. Приходилось начинать с нуля, да он и
был, собственно, нулем  в этом городе, разграфленном  на клетки, в каждой из
которых сидел какой-нибудь  советник,  секретарь или асессор.  В конце  1829
года Гоголь впервые поступает в "гражданскую  его императорского  величества
службу".  Его  берут в  Департамент государственного  хозяйства и  публичных
зданий.  Министр внутренних дел А.  А.  Закревский пишет  на  его  прошении:
"употребить на испытание".
     Но из этого "употребления" ничего не вышло. После трех месяцев скудного
переписывания бумаг  Гоголь, ссылаясь  на "долговременную отлучку",  требует
свой аттестат обратно. Ему возвращают аттестат и свободу. Но в карманах  его
уже "фай,  посвистывает". Он вынужден писать отчеты маменьке  об истраченных
ассигнациях, подсчитывать, сколько тратит на кухарку, на дрова, на свечи, на
ваксу, на сапоги.  "Кроме того, за мытье  полов заплачено... 1 р.  50 к., --
пишет он, -- ...в баню -- ...1 р. 50 к. ..."
     27 марта  1830 года  он  подает новое  прошение на  имя вице-президента
Департамента уделов Л. А.  Перовского:  "Имея желание  служить  под  лестным
начальством  Вашего  Превосходительства,  приемлю   смелость   всепокорнейше
просить  об  определении  меня..."  Студента 14-го  класса  Гоголя-Яновского
зачислили на вакантную должность писца  во временном  столе  II отделения  с
жалованьем  600  рублей  в год. Он был приведен к присяге,  дал  подписку  о
непринадлежности к масонским ложам и вступил в должность.
     Департамент уделов помещался  на  Миллионной. Надо было миновать всю  I
Адмиралтейскую часть, пересечь Невский, чтоб попасть в район, где находились
административные здания, дома вельмож и дворцы царского семейства,  а совсем
рядом  громадный  Зимний  дворец,  над которым  развевался  флаг  Российской
империи. Коллежский регистратор Гоголь-Яновский, у  которого  секретарь Яков
Гробов вычел деньги за патент на чин,  получил  свидетельство об определении
на  службу и должен  был теперь  вставать рано  и  спешить к  столу. К этому
времени он перебирается на набережную канала в  дом Зверкова, где поселяется
со своими нежинскими товарищами Иваном Пащенко и Николаем Прокоповичем.
     Шестиэтажной глыбой  возвышался дом Зверкова  над  этой  мрачной частью
города,   набитый   до   отказа  чиновниками,  мелкими  торговцами,  бедными
музыкантами и другой публикой, подписчиками "Северной пчелы" и потребителями
обедов и  ужинов,  готовившихся в дешевых  трактирах  и приносимых оттуда  в
судках слугами для своих бар.
     Год службы в Департаменте уделов -- это год смирения самолюбия, попытки
врасти   в   административную  толщь,   пробить  ее  старанием,  усердием  и
повиновением. "Стало быть, вы спросите, теперь никаких нет выгод служить? --
пишет он в Васильевну. -- Напротив,  они есть,  особенно для того, кто имеет
ум, знающий извлечь из  этого пользу... этот ум должен иметь железную волю и
терпение,  покамест   не   достигнет  своего   предназначения,   должен   не
содрогнуться  крутой,  длинной,  --  почти  до  бесконечности   и  скользкой
лестницы... должен  отвергнуть  желание раннего блеска  (это камешек  в свой
огород.  --  И.  3.),  даже  пренебречь  часто  восклицанием  света:  "Какой
прекрасный молодой человек! как он мил, как занимателен в обществе!"
     Когда   Никоша   был   совсем  маленьким,  бабушка   Татьяна  Семеновна
рассказывала ему о лестнице: ее спускали  с  неба ангелы,  подавая руку душе
умершего. Если на той лестнице было семь мерок, значит,  на  седьмое небо --
на высшую высоту -- поднималась душа, если меньше -- значит, ниже предстояло
ей обитать. Седьмое небо -- небо рая -- было доступно немногим.
     Образ  лестницы  принципиален  для  Гоголя.  Он  пройдет  через все его
описания и  размышления  об участи и долге человека. Лестница -- это подъем,
возвышение, необходимость занять свое место на ступеньке, приподымающей тебя
над  другими, и она -- труд самопознания, который возвышает дух и приводит к
власти  над  собой. Уже  здесь,  в  этом  образе, намечается  раздвоение его
смысла. Это раздвоение станет основой трагедии некоторых гоголевских героев.
Порой  не  замечая  в  себе   второго  "я",  "я",  требующего  прежде  всего
достоинства,  чести,  они  следуют за  честолюбием  своим, толкающим  их  на
лестницу иерархическую.  Они  карабкаются по ее  ступенькам, обдирая пальцы,
сталкиваемые  вниз  и вновь  подбрасываемые вверх случаем, и, лишь  истратив
почти все  силы,  осознают  вдруг  тщетность этого лжевозвышения.  На высоте
миллиона, положения в обществе, генеральства,  наполеонства, фердинандства и
проч. они  вдруг чувствуют потребность  простого счастья человеческого.  Они
стремительно летят вниз по мнимым  ступеням, чтоб начать  новый подъем -- на
этот раз подлинный.
     Образ  лестницы  остается,  но  он  теперь  не  двоится,  не  совпадает
буквально с реальными маршами в департаментах,  министерствах и канцеляриях,
он духовен, иносказателен, метафоричен. Эта лестница ведет не к звезде, не к
голубой кавалерии через  плечо,  не к  уюту с  "хорошенькой" в  обставленном
бронзой и зеркалами будуаре, не к херсонским поместьям, а выше.
     Но на  первом этапе это еще т а лестница, лестница, о которой мечтают в
честолюбивых  снах  помощники  столоначальников  и   титулярные,  майоры   и
действительные студенты, лелеющие в фантазии своей  новый крест и прибавку к
жалованью.  Это  лестница  чина,  благополучия и "службы отечес