ором книги, которая, по его
словам, понравилась  самой  государыне), он задержался  на  три месяца,  чем
вызвал оторопь не только институтского начальства, но и рекомендовавшего его
Плетнева. Плетнев такого мальчишества не  ожидал. Краснел  Плетнев, краснела
начальница  института госпожа  Вистингаузен,  только  виновник  происшествия
ничуть  не  смущался.  Оп представил  туманный  отчет о каких-то  "недугах",
которые будто бы помешали ему прибыть в Петербург в срок.
     Счастье  Гоголя,  что  его  за  время  отсутствия  не  заменили  другим
учителем. Начальство ограничилось  вычетом  причитающегося ему за эти месяцы
жалованья.  Он тут же извернулся,  устроил своих сестер Лизу и Анну, которых
привез  с  собой,  в институт,  а первый  взнос  за  их пребывание  в стенах
благородного  заведения  попросил  из  той   суммы,  которую  ему  почему-то
недоплатили. Эконому было дано распоряжение  вернуть г. Гоголю-Яновскому  не
заработанный тем оклад.
     Чудо этой  операции есть  одно  из  многочисленных  практических  чудес
Гоголя. Вместо покаяния, просьб о прощении, о помиловании он просит устроить
своих сестер  в институт,  через  год переводит  их  на казенный  кошт  (что
считалось  исключением из исключений), и он  еще получает денежки за прогул.
Так умел он повернуть дело, так воспользоваться своим красноречием, что сама
немка Вистингаузен  должна  была уступить  ему. Еще  в октябре  1831 года он
писал в Васильевну: "Два здешние института, Патриотический и Екатерининский,
самые лучшие. И в них-то,  будьте уверены,  что мои маленькие сестрицы будут
помещены".  И, чтоб маменька  не  сомневалась,  добавлял:  "Чего  теперь  не
сделаю, то сделаю после. Я упрям и всегда люблю настаивать на своем..."
     Что ж, в отношении  сестер он на своем настоял. Но как быть в отношении
себя?
     Как  ни  рано  был он обласкан  великими  (в Москве он познакомился  со
Щепкиным,  автором "Юрия Милославского"  M. H.  Загоскиным,  Погодиным,  его
свели  к  старцу  Дмитриеву),  как  ни   наградила  его  вниманием   публика
(раскупившая обе части "Вечеров"),  надо было идти дальше.  Но куда? Публика
ждала продолжения в том же  роде -- и рецензенты ждали, и Пушкин ждал, --  а
он не хотел этого и не мог. "Вечера" опустошили тот запас, который он привез
из дому. Поисчерпались предания и сказки, анекдоты и "забавные штучки". Надо
было переходить к чему-то иному и, как он считал, "великому", но великое "не
выдумывалось". "...Я стою  в бездействии, в неподвижности, -- признавался он
в   феврале  1833  года  Погодину.   --  Мелкого   не  хочется!  великое  не
выдумывается! Одним словом,  умственный  запор".  Под мелким он подразумевал
повести, под великим -- роман. Он взялся за "Гетьмана", который начал еще до
"Вечеров" и в котором вознамерился показать бурный XVII век в Малороссии, но
роман не шел -- и тут его склоняло на  частные  сцены, на быт, на повторение
того, что  он  сам  уже сделал.  "Вечера"  будто  околдовали  его. Что бы ни
начинал, он начинал в же духе  и тут же  бросал, жег,  начинал новое. Что-то
грустное  навевалось на его  прозу, проникали  в  нее  запахи  петербургских
дворов,  черных лестниц, лавок и  рынка, краски меркли -- на смену брызжущим
цветам юга приходили темные тона, тона пепельно-серые,  бледные -- как будто
небо  затягивалось  тучей, и  сеялся из  ее непроглядной толщи мелкий нудный
дождь.
     Он будил в себе воспоминания, настраивался на  воспоминания, на веселое
-- не писалось.  Какие-то  клочки  и  обрывки выходили из-под пера,  а целое
терялось в тумане. "Понимаешь  ли ты ужасное чувство: быть  недовольну самим
собою, --  писал  он  Погодину. --  О, не знай  его! ...Человек, в  которого
вселилось  это ад-чувство, весь превращается в  злость,  он  один составляет
оппозицию против всего, он ужасно издевается над собственным бессилием".
     Его властно тянуло назад, в  прошлое, где  все  смотрелось  крупно, где
характеры лепились как по мановению волшебного жезла -- отдаление во времени
очищало  их  от мелкого,  низкого,  --  но  рука  тянулась и  к  настоящему.
Петербургский опыт искал  выхода, но Гоголь не знал, как к нему перейти.  На
переходе он и задерживался, простаивал,  мучил себя.  Он жаждал "современной
славы", а слава ускользала  от него, как красотка на Невском, которая всегда
чувствует, как тяжек кошелек преследующего ее молодца.
     Он  бросил роман, бросил начатую  было повесть о студенте, в которой уж
слишком  высунулся  сам  (не  любил  этого: писал  из себя, но  не  о себе),
какой-то  кусок о купце, прогуливающемся со своей  толстомясой сожительницей
под петербургским  дождем, повесть о  Семене Семеновиче  Батюшке -- очерк  в
духе  "Шпоньки",  кинул в печь  комедию, которая  стала  вертеться  у него в
голове  на пути из Петербурга  в Васильевку  и где  он  в своем необузданном
воображении  заехал  бог  знает куда:  герой  его,  помешавшийся на  желании
получить орден, сам становился Орденом. Он смотрелся в  зеркало и там вместо
лица видел Орден, он выходил на улицу, и все говорили о нем: "Орден!", когда
его наконец привозили в сумасшедший дом  и  спрашивали:  "Каковы ваши имя  и
звание?" -- он отвечал: "Владимир Третьей Степени".
     На  досуге,  чтобы  развеять  себя,  он  записал  кое-какие  из  летних
впечатлений, сценки сватовства: разговоры  о прошедшей свадьбе сестры  Марии
шли в Васильевне. Получилось смешно.  Тут он был  в своей стихии, все играло
под его пером -- и фамилии, и словечки, и потешные несообразности ритуала, и
даже идея  женитьбы  -- проявление одной из "лжей мира". У него  и  заглавие
придумалось -- "Женихи", но и на "женихах" он почему-то завял.
     Тогда он  сел и обработал сюжет, который читал когда-то  у Нарежного *.
Это был сюжет  о  двух миргородских помещиках, которые  тяжбою загубили свою
нежнейшую  дружбу. И здесь Васильевка  помогла  ему:  Мария Ивановна все еще
вела  тяжбу,  доставшуюся ей  по  наследству  от  батюшки  Ивана  Матвеевича
Косяровского, а к  тому перешедшую от одного из непутевых  братьев его жены.
Врат этот, кстати сказать,  был миллионщик и наживался на винных откупах. Но
судьба  раскачивала  его как  на  качелях:  то  он  приезжал весь в  золоте,
раздаривал направо и налево тысячи, то сидел чуть ли не в долговой яме.
     * В. Т. Нарежный -- земляк Гоголя, автор популярных в  начале  XIX века
романов и повестей "Российский Жилблаз", "Два Ивана" и "Бурсак".

     Повесть о двух Иванах получилась веселой. Пушкин страшно смеялся, когда
слушал ее.  Он не заметил резкого угасания веселья в конце: то был уже новый
Гоголь.  Видя растерянность в молодом  человеке  и явное искание совета, как
быть,  что  писать,  Пушкин  вспомнил  об  его "проекте  ученой  критики"  и
посоветовал написать что-то в том же духе. Гоголь согласился.
     "Гоголь по  моему совету начал  историю  русской  критики", --  записал
Пушкин в своем  дневнике. Но  его влекла не  история критики,  а история,  с
которой  на перепутье 1833--1834 годов и завязался у него роман. Он начался,
собственно, еще в институте, где лекции, которые он читал, обязывали кое-что
подчитывать из истории, не полагаясь  на знания,  полученные  в  Нежине.  Но
институтские  лекции  не могли  удовлетворить  его.  Перед ним  сидели дети,
девочки девяти-десяти  лет. Что  он  мог им  поведать? Могло ли его  желание
отклика   и  понимания  удовлетвориться   их   восторженным   сочувствием  и
расположением  к  нему?  Он  искал более взрослую  аудиторию,  более высокую
кафедру, где круг его слушателей был бы достоин его.
     Он  начинает  печатать  в  журналах  исторические  статьи,  садится  за
изучение источников, летописей, выписывает "Запорожскую Старину", издающуюся
в Харькове  И.  И. Срезневским, подает намеки  профессору истории Погодину в
Московском  университете, что не  прочь  бы стать его коллегою.  Он избирает
историю, как область, родственную литературе, его  кровным занятиям, как то,
что питает воображение и соображение поэта, и как модный предмет.
     Великое  событие  начала  века  --  Отечественная  война  1812 года  --
повернуло  мысль русского  образованного  общества к  осознанию исторической
миссии  России.  Вся поэзия  декабристов была  исторической.  Пушкин  создал
"Бориса  Годунова" и лелеял  в планах  "Капитанскую дочку". Он  приступил  к
изучению  архивов,  связанных  с Петром  I  и  Пугачевым. Исторические драмы
сочинял  Погодин, исторические повести и романы -- Марлинский,  Загоскин.  В
моде   сделались  летописи,  записи  сказаний,споры  о  происхождении  Руси,
публикации неизданных  документов, исторические  герои  и сюжеты.  Если  для
одних попытка осознать исторический  путь отечества вылилась в поступки -- в
попытку с  оружием в руках повернуть исторический процесс, то  у других -- в
желание восстановить связь времен.
     Среди последних оказался и Гоголь. К истории его влек и интерес личный,
связанный с тематикой "Вечеров"  и  инерцией этой тематики. Назвался груздем
-- полезай в кузов,  а  Гоголь  уже назвался историком, точней, сказочником,
перелагающим на свой лад кое-что из прошлого Малороссии. И именно на историю
Малороссии  обращает  он прежде  всего  свой взгляд.  Его  привлекает  время
перелома в ней,  время  сдвига, катаклизма, когда на  дыбы  встала вся  сила
нации и  когда  решалась  ее  судьба. В истории Украины "все  горит",  здесь
каждая строка полыхает жарким пламенем, а это то, что ему нужно,  то, что он
внутренне может противопоставить холоду "бесцветного" Петербурга. История --
тот  напиток, который в  состоянии вывести его из состояния неподвижности  и
бездействия.  Она,  как  вино,  приливает  к  голове,  кружит  голову,  дает
возможность забыться. Вновь просыпаются в нем  прежние романтические надежды
сбежать от настоящего, укрыться  от пего там, где оно не может его достать и
где  нет  ограничения свободе.  Тут  есть  где  разгуляться  и  фантазии,  и
безудержному  идеалу. Тут чистая  степь, открытое пространство,  по которому
можно  пустить свою мысль  не страшась, что она споткнется,  осечется, падет
камнем вниз, сложив крылья.
     Но и здесь,  и на  этом пути, поджидают его колебания.  По призванию он
историк Малороссии, по службе он должен читать и русскую историю, и всеобщую
историю. И во  всеобщей истории он  находит страницы, которые трогают струны
его сердца  и будят ум.  XVII век на Украине и  средние века в Европе -- вот
любимые им  эпохи  -- эпохи гигантов, богатырей и рыцарей, рыцарских обетов,
рыцарского самоотвержения и божественного культа женщины. Это эпохи разгула,
высшего  одушевления  человека,  царящего  даже над разбоем, над жестокостью
вражды  и  войн.   Эпохи  трагические  и  величественные,  великие  в  своих
противоположностях, заражающие и зажигающие.
     И  пишутся  письма  в  Москву  и домой, даются объявления в  газетах  и
журналах, что г. Гоголь-Яновский собирает материалы к истории малороссийских
казаков и просит обладающих нужными к тому бумагами сообщить ему эти бумаги.
Он  обещает вернуть  их, переписавши, как возвращает  он  М. Максимовичу  (с
которым познакомился в Москве -- сейчас тот профессор словесности в Киевском
университете)  сборники  украинских песен, в  том  числе рукописный  сборник
Ходаковского,  со своими  пометами. Песни  гульливые, песни казацкие,  песни
любовные  -- все идет в копилку. "Моя радость, жизнь моя!  песни! как  я вас
люблю!  Что  все  черствые  летописи, в которых я теперь  роюсь, пред  этими
звонкими,  живыми летописями!"  "Вы не можете представить, -- пишет оп в том
же письме Максимовичу, -- как мне помогают в истории песни".
     Как   и   во  всех  своих   предприятиях,   затевающихся  сгоряча,   он
перебарщивает, пересаливает, разбегается, не  оглядываясь,  видя впереди уже
одни сверкающие успехи. Он отставляет прочь документы и на песнях собирается
строить "историю Украины". Он уже приступил к ней, как сообщает Максимовичу,
он уже погружен в нее,  как пишет  Погодину, впрочем, в то же самое время он
погружен   и  в  историю  всемирную.  "И  т  а  и  другая  у  меня  начинают
двигаться..." Но как думает  он  совместить эти  два гигантских замысла, как
перевернуть  горы  бумаг,  освидетельствовать  показания  других  историков,
написать все это,  наконец?  Или и тут  он  готов отдаться своенравной  воле
поэтической стихии, пойти по пути поэзии, которая  не есть история,  а всего
лишь импровизация на темы  истории, история  того, кто пишет  историю, а  не
тех,  кто  взывает  о гласности из  минувшего?  "Малороссийская  история моя
чрезвычайно бешена... --  признается он.  -- Мне попрекают, что  слог в  ней
слишком  уже горит, не исторически жгуч и жив;  но что  за история, если она
скучна!"
     "Историю Малороссии, --  докладывает он Максимовичу, -- я  пишу всю  от
начала до  конца. Она будет или в шести малых, или в четырех больших томах".
Его  аппетит увеличивается. Не смиряющаяся  с малым мысль  его и  честолюбие
заставляют его бросать XVII век  и  написать  по  меньшей  мере  всю историю
Украины.
     "Я также думаю хватить среднюю историю томиков  в 8 или 9", -- пишет он
Погодину.
     Если для Пушкина занятия историей были необходимостью -- необходимостью
осмыслить собственный путь, понять заблуждения и  ошибки юности, понять  то,
что пройдено  --  и  не  одним  им, -- то для  Гоголя  это  было  увлечение.
Искреннее,  пылкое, но  не способное держаться долго, как все, что во многом
привносится  извне, навевается сторонними причинами,  налетает,  как  ветер.
Петр и Пугачев были для Пушкина (как Годунов и Гришка, и стоящий  между ними
народ) попыткой понять, что верховодит историей, есть ли в ней логика, разум
или слепая сила влечет  ее действующих лиц. То был для Пушкина вопрос личный
-- не  литературный,  не проходной --  с этими (так и не решенными до конца)
вопросами  предстояло  Пушкину  сойти в могилу. Незыблемой строкой документа
пытался  Пушкин   поверить  вдохновение   отдельных   личностей,  меняющееся
состояние  народа,  который,  как  народ в  его  трагедии,  то  кричит:  "Да
здравствует царь Борис!", то -- "Да здравствует царь Димитрий Иванович!"
     "Могилы  бесчувственны,  но  живые  страшатся  вечного  проклятия  их в
Истории",  -- говорил Карамзин.  "Борис  Годунов" был  посвящен Карамзину  и
написан по фактам "Истории  Государства Российского". То была не только дань
уважения  "великому  писателю"  и  "подвигу  честного  человека"  --  Пушкин
старался  вслед за Карамзиным  представить историю так,  чтоб она не служила
каким-то заранее данным идеям,  --  а говорила бы сама  за  себя, говорила в
лицах, голосами  тех,  кто канул  в  вечность.  Слово было дано  всем,  даже
бессловесному  народу, который, как  и у Карамзина,  то "безмолвствовал", то
"вопил на стогнах".
     Пушкин  строил  философию истории  в "Борисе" как  философию  судьбы, в
которой  частное  лицо  и частная  жизнь подчинены общему закону.  Под  этим
законом ходили и исторический игрок Гришка Отрепьев, и исторический злодей и
страдалец  Годунов,  и  его  безвинные дети, и честолюбивая  Мнишек, живущая
фантазиями, и  трезвый Шуйский, и  простодушный  сподвижник Гришки Басманов.
Лишь Пимен -- пожинатель всех их страстей -- стоял в отдалении и, итожа их и
собственную неспокойную жизнь, пытался понять смысл закона.
     Исторические грехи царя Бориса, как  и грехи народа, были  для  Пушкина
поучительны. Недаром  он назвал свою трагедию вначале комедией -- он видел и
комическую   изнанку   событий,   обильно   политых   кровью.   Самолюбие  и
самоотверженность,  чистый  порыв  души  и  расчет,  политическая интрига  и
поэтические грезы -- все соединялось для Пушкина в истории,  которая взывала
к полному взгляду на нее.
     Пушкин  не  бежал  в историю  --  он искал  в  ней  объяснение  событий
современных. Трагизм всякого насильственного действия -- при всем соблазне и
увлекательности его, его размахе, его способности выявить в человеке скрытые
силы души -- ясно ощущался в "Годунове".
     Гоголь читал  его запоем, целую ночь напролет, едва придя из лавки, где
он оказался одним из счастливцев, которым достался заветный томик. Он тут же
сел  писать  о трагедии статью и написал ее,  но  не отнес в печать. Слишком
восторженной  она получилась, и неясность свежего волнения затмевала то, что
хотел он сказать. Статья была клятвой Пушкину идти по тому же пути.
     Но,  как ни серьезны были намерения молодого апологета Пушкина,  он все
же лишь подражал ему. Его вдохновлял пример "Полтавы" и "Годунова", "Истории
пугачевского  бунта",  которую  он  назвал  "романом",  рассказы  Пушкина об
удивительных событиях из царствования Петра.  Риск Гришки Отрепьева еще ни о
чем не говорил ему. Вина Годунова не отягощала его совести. А Пименом он еще
не успел стать.
        "3"
     Но и сам Пушкин поверил в историческое призвание Гоголя.  Не чьими-либо
стараниями,  а стараниями  Пушкина  и  Жуковского был возведен  он  на новую
кафедру  -- на этот раз на  кафедру в Санкт-Петербургском университете,  где
стал читать курс лекций по истории средних веков.
     Смешная получилась история. Человек без ученой  репутации, без солидных
трудов, без  предварительной  кротовьей  работы  в библиотеках  вдруг  сразу
поднялся на целый этаж. Он уже не младший учитель в каком-то  Патриотическом
институте,    а    адъюнкт-профессор    по    кафедре    всеобщей    истории
Санкт-Петербургского университета, он читает в аудитории, куда вход доступен
каждому, куда может сбежаться весь  город -- если, конечно, того пожелает. В
институте  его  слушателями были  дети --  здесь  он  сразу  оказался  перед
взрослыми лицами, перед цветом юношества, так сказать.
     Гоголь бросает все свои  занятия и садится за лекции. Он пишет их,  как
статьи, и  заучивает наизусть.  Недоверчивые студенты,  собравшиеся  на  его
первую лекцию, были поражены мастерством  нового преподавателя. Перед ним не
лежало никакой бумаги, оп даже мялся вначале, будто подыскивая выражения для
мысли.  Была  какая-то  неловкая  пауза,  ловко  рассчитанная,  ибо  за  ней
последовал фейерверк.  И  опять  он  читал как  по писаному,  и на  сей  раз
действительно  по  писаному,  но никто  бы не мог подумать,  что это готовый
текст. Вот  где отмстил он  Храповицкому!  Все было: и паузы, и естественные
спотыкания, и постепенное набирание высоты, и некое замедление на середине с
растягиванием интонаций,  со  вниканием в  смысл фразы, и ударение на нужном
тезисе,  и опускание  обязательных, но незначительных подробностей,  и бурно
разразившийся финал.
     Студенты окружили  его в  коридоре,  просили  дать списать  лекцию,  он
отвечал, что  она у него только набросана. Час  актерства стоил ему многого.
Он легко  держался  на  кафедре, а лицо у него таки побледнело, когда  вошел
ректор и  попросил разрешения присутствовать. Он осекся было, пал  духом, но
взял себя в руки, и никто не заметил, как он вынырнул из этой ямы.
     Да,  то  был  скорее  театр,  нежели  ученье. Преподаватель  готовился,
разыгрывал роль  дома  перед  зеркалом  --  слушатели шли на  лекции  как на
представления, как на импровизации  чтеца-артиста, который  к тому же  и сам
поэт.
     А в один из дней  он  устроил спектакль,  который редким составом своих
участников вошел в  историю университета. "...Однажды, -- вспоминает об этом
Н. И. Иваницкий, -- ...ходим мы по сборной зале  и ждем Гоголя. Вдруг входят
Пушкин и Жуковский. От швейцара,  конечно,  они уж знали, что  Гоголь еще не
приехал,  и потому,  обратясь  к нам,  спросили только, в  которой аудитории
будет читать Гоголь. Мы указали на аудиторию. Пушкин и Жуковский заглянули в
нее, но  не вошли, а остались в  сборной зале. Через  четверть  часа приехал
Гоголь,  и мы  вслед за  тремя  поэтами вошли  в аудиторию и сели по местам.
Гоголь  вошел на кафедру, и вдруг,  как  говорится,  ни с того ни с  другого
начал читать взгляд на  историю аравитян. Лекция была блестящая,  в таком же
роде, как