в. Но
в отличие от них он вновь берется за дело.
     Обтерев  грязь  со   своего  фрака  и  припрятав  кое-какие  оставшиеся
деньжонки, он в который  раз начинает с нуля,  не отчаиваясь, не сдаваясь, а
лишь  "съеживаясь"  и  собирая  свою волю  в  комок.  Эти героические усилия
Чичикова выдают в нем в некотором роде  героя, хотя героизм Чичикова комичен
--  он преследует  ничтожные цели.  Да  и сам  приступ неприступной крепости
миллиона  выглядит в  поэме  пародией  на  героику, ибо  штурмуется все-таки
миллион.
     Вся  поэма есть  некая гигантская  пародия на  исторические  события  в
мировом  масштабе  и,  являясь  русской  Илиадой,  вместе с  тем  иронически
осклабливается в сторону старца Гомера. Сама история в форме ее чрезвычайных
и героических проявлений, кажется, является  объектом пародии Гоголя,  ибо в
его "истории" все  обыкновенно: и  герой, и местность, и масштаб,  и предмет
раздора.
     Историческая тема, можно сказать, въезжает вместе  с Чичиковым в  город
NN. Не  успевает он  расположиться  в  трактире  и  заказать  себе сосиски с
капустой, как на него взглядывают с исторических  полотен исторические лица,
которым предстоит созерцать его русский  обед. Чичиков поедает свои сосиски,
мозги  с  горошком, пулярок  и  пирожки, а  исторические герои, смотрящие  с
картин, только  облизываются. История  встречает его  и в столовой Манилова:
дети хозяина оказываются Алкидом и Фемистоклюсом, и между ними разыгрываются
военные действия,  состоящие в том,  что Фемистоклюс  кусает  Алкида за ухо.
Чичиков  даже поднял  несколько бровь, пишет  Гоголь, услыхав  это  "отчасти
греческое имя". Появление античных  имен в соседстве с соплей, которую готов
уронить в суп Фемистоклюс (в этом прибавлении к  имени Фемистокла  "юс" есть
нечто  бесконечно  снижающее  исторического Фемистокла), и  бараньей костью,
которую  грызет Алкид, обмазывая себе  щеки жиром, в мирнейшей и сахарнейшей
Маниловке производит комический эффект.
     Но  тема истории не прерывается на этом.  Даже на стене дома Коробочки,
куда  уже  ей (истории) вовсе  незачем заглядывать (Манилов все-таки  бывший
офицер), висит не кто иной, как  Кутузов, напоминая Чичикову о славных делах
своего отечества, на которые так мало похожи его, чичиковские, неблаговидные
поступки.
     Как  тени  сопровождают  Чичикова в  его  странствиях  образы всяческих
всадников и  полководцев, вождей революций и  мировых знаменитостей. В  доме
Собакевича  "на  картинах  все  были   молодцы,  все  греческие  полководцы,
гравированные во весь  рост: Маврокордато  в красных панталонах т мундире, с
очками на носу, Миуали, Канари. Все эти герои были с такими толстыми ляжками
и неслыханными усами, что  дрожь проходила по телу. Между крепкими  греками,
неизвестно каким образом и для чего, поместился Багратион, тощий, худенький,
с маленькими знаменами и пушками внизу...".
     И все время, пока между  Собакевичем и Чичиковым идет деловой разговор,
пока  они торгуются и не сходятся в цене на "мертвых", эти портреты (тоже  в
некотором смысле "мертвые души") смотрят на них со стен, принимая участие  в
торге.  "Багратион, --  пишет Гоголь,  -- с  орлиным носом  глядел  со стены
чрезвычайно  внимательно на эту покупку..."  Бедная  история!  Ей ничего  не
остается делать, как принимать то, что совершается на ее глазах, -- она даже
съеживается, уменьшается от смущения.
     Когда Чичиков  попадает  к  Ноздреву,  воинственная  историческая  тема
сходит с  картин на землю.  Разыгрывается сражение  между шулером хозяином и
хитрецом  гостем,  который  отказывается  играть  с  ним  в  шашки.  Ноздрев
приступает  к лицу  Чичикова с кулаками,  как молодой  поручик, воображающий
себя  Суворовым,  штурмующим  какой-нибудь  Измаил.  Но  через минуту  этого
"Суворова"  берут под арест  "по случаю нанесения помещику  Максимову личной
обиды розгами, в пьяном виде". "Суворов" попадает в руки капитан-исправника,
а  Чичиков,  в  котором  дамы города  NN найдут  впоследствии  "что-то  даже
марсовское", вскакивает в бричку и несется что есть духу прочь, радуясь, что
сохранил бока и весь свой род для грядущего "потомства".
     Впрочем,  чичиковские Бородино и  Троя  еще  впереди.  Главное сражение
будет  дано им  в  городе, где и  свершится  тот самый  "пассаж", о  котором
предупреждал  автор читателя,  пуская  своего героя  в поездку  по губернии.
Полем  сражения  сделается  бал --  бал  у  губернатора,  где  сойдутся  все
враждующие  армии  и  где  Чичиков  будет  произведен  в  "Марсы",  а  потом
низвергнут, вновь поднят и опять опущен в неведомые глубины. Тут-то запляшут
и  затанцуют в  поэме древние греки  и "рыцари", все эти  Зевесы и Прометеи,
жрецы Фемиды и  местные  Маврокордато.  Но  до того  Гоголь  как бы  еще раз
произведет ревизию  города  и ревизию  истории в его лице, совершив вместе с
Чичиковым  обход  "сановников" и  "властителей", палат и частных  домов, где
закрепится и получит законное основание его покупка.
     И тогда-то и возникнет перед нашими взорами храм Фемиды --  палата, где
в  председательском  кресле  восседает  некто,   подобный  "древнему  Зевесу
Гомера", а в залах и передних толкутся кувшинные рыла  и их жертвы. До этого
мы еще побываем  в  страшном "замке-инвалиде" -- доме  Плюшкина, от которого
пахнет на нас пародией на средние века, столь же мало щадимые Гоголем, как и
эпос  греков.  Замок  Плюшкина с  его "кучей" так  же  смешон, как "турецкие
кинжалы"   на   стенах   дома   Ноздрева,  выделанные   "мастером   Савелием
Сибиряковым". Столь же смешон  и  жалок  Зевес -- председатель, объедающийся
семгой, выловленной другим героем  поэмы --  "чудотворцем" и "отцом  города"
полицмейстером, выловленной  не в реке, а в лавках  купцов, славящих  своего
"благодетеля". Этот полицмейстер, между  прочим, участвовал  в кампании 1812
года и "лично видел Наполеона".  Тощий Багратион на стене дома Собакевича не
герой из сказки, он современник Собакевича. Все эти Колокотрони  и Миуали --
тем более. Да  и Суворова он еще мог застать. Во  всяком  случае, Суворов --
современник Плюшкина, которому за шестьдесят.
     Эта  близость  великой войны  и  великих  событий еще  более  усиливает
пародийность  происходящего. Там настоящие Багратионы  и настоящие  Кутузовы
скакали на конях  и  размахивали саблями,  здесь сабля мирно  ездит в бричке
вместе с Чичиковым  -- ездит "для внушения надлежащего страха кому следует".
Позже тема 1812 года всплывет в рассказе почтмейстера  о капитане Копейкине,
и тут мы услышим, как зазвучит в  ней тоска  Гоголя  по героическому и жажда
его.
     Но  то,  что Гоголь  называет  в  поэме  "пассажем",  очень  далеко  от
исторических  битв  и  напоминает тот "пассаж", который произвел  в  уездном
городе Иван Александрович Хлестаков. Только он вложил в это  дело свой гений
-- у Чичикова все произошло помимо его воли. Точнее, он сознательно этого не
хотел,  не желал, даже противился  бы этому, если б узнал, что так случится.
Ибо Хлестаков -- человек  публичный, а  Чичиков -- человек тайный. Он привык
обделывать свои операции в тишине, ему блеск и слава не нужны, не  нужны  ни
слушатели,  ни зрители. Но такова  уж оказавшаяся  сильнее его сила  страха.
Мертвые  души,  соединенные с приездом  нового генерал-губернатора, потрясли
город.  Как  будто  какой-то  "вихорь"  пронесся  по  мирной  глади  вод.  И
повставали со дна их тюрюки и  байбаки,  вылезли из своих нор какие-то Сысои
Пафнутьевичи  и  Макдональды  Карловичи, а  "в  гостиных  заторчал  какой-то
длинный, длинный, с простреленною  рукою, такого высокого роста, какого даже
и не видано было".
     Фантастика чичиковского предприятия порождает и фантастическую реакцию.
Все  имевшее  доныне  в  глазах  читателя  (и  героев) обыкновенные  размеры
начинает стремительно расти  -- растет  сюжет  о "мертвых  душах", растет  и
преображается  Чичиков,  растут  слухи, растет страх, растут  неразбериха  и
путаница,  растет  и сама  фантазия.  Обнаруживается, что  в  губернии,  где
губернатор  вышивает по  тюлю, идут  настоящие сражения, крестьяне бунтуют и
убивают  чиновников, что  купцы  на  ярмарках  дерутся насмерть и по дорогам
валяются мертвые тела. А в городской  тюрьме  вот уже третий год сидит некий
пророк,  явившийся  неизвестно  откуда,  в  лаптях  и  нагольном  тулупе,  и
возвестивший, что грядет антихрист. Мигом всплывают  наружу в преувеличенном
виде  все грехи, преступления,  злоупотребления законом и властью. И про дам
станет известно,  что многие из них способны на  "другое-третье" и нет среди
них  той,  которая  не  мечтала  бы,  чтоб  ее  увез  какой-нибудь  Ринальдо
Ринальдини, за  коего  они и принимают на одном из этапов своего заблуждения
Чичикова.
     Чичиков  в  воспаленном  воображении дам  и  отцов  города  приобретает
последовательно  несколько  ликов.  Сначала   его  принимают  за  "приятного
человека",  "благонамеренного человека", за "ученого человека", за "дельного
человека",  за "любезнейшего и обходительнейшего человека", потом  возникает
словцо  "миллионщик",  уже несколько  заставляющее  Чичикова подрасти  в  их
глазах. Затем  миллионщик превращается в "херсонского помещика", а с момента
заваривания  "каши"  рост Чичикова становится каким-то лихорадочно-страшным:
вот он уже и советник генерал-губернатора,  и "шпион",  и делатель фальшивых
ассигнаций, и "разбойник", и Наполеон, бежавший с острова Святой  Елены,  и,
наконец,  сам  Антихрист. В  какие-то  сутки  с Чичиковым  случается  та  же
история,  что  и с Хлестаковым, -- из скромной  "барки, носимой волнами", он
превращается в грозу губернии.
     Весь  город, пишет Гоголь, был решительно взбунтован. За немою сценою и
ошеломлением (их в  поэме несколько,  каждая следует  за  новым  известием о
Чичикове) проносится  этот  "вихорь" бунта, который все  вокруг ставит вверх
ногами. На  поэму,  мирно  сопровождающую  мирно делающего  покупки  дельца,
надвигается темная туча, и  из нее следует удар за ударом -- рядом сменяющих
друг друга  ошеломлений и  пробуждений от ошеломления  Гоголь  доводит  свою
историю до трагического конца: все завершается смертью прокурора.
     Первый  удар  раздается  на  балу,  когда  Ноздрев   произносит  уже  в
предгрозовой ситуации (при  нарастающем недоброжелательстве дам  к Чичикову)
роковые слова:  "мертвые души". Слова эти начинают работать уже сами за себя
--  через строку повторяет их автор, повторяют сбитые с толку  герои, и  вот
они уже  пишутся  Гоголем в разрядку --  мертвые души, --  как  будто это не
просто  слова, а некие  письмена,  загоревшиеся  на  пиру  Валтасара.  Магия
произнесенного  слова,  явленной  в  нем  миру  тайны начинает  действовать,
производя тот же переворот в умах, что и словечко "ревизор" в "Ревизоре".
     Вот  когда   начинает   укрупненно  играть  в  поэме  фон  --  все  эти
исторические полотна с Колокотрони и Бобелинами, с Кутузовым и  Багратионом,
с  "кричащими  солдатами в трехугольных шляпах и  тонущими конями",  которые
висят  в  кабинете   у  Плюшкина.  Да,  даже  у  него,  у  этой  прорехи  на
человечестве,  есть некое историческое  честолюбие  и причастность к мировым
событиям -- через эти картины, которые соседствуют, впрочем, с изображениями
арбузов, кабаньей морды и висящей вниз головой утки.
        "2"
     Называя себя "историком предлагаемых событий", Гоголь как бы высмеивает
и свою  роль летописца, русского Гомера, который  вынужден повествовать не о
великих  деяниях своей  нации,  а о делах мелких, суетных и столь ничтожных,
что люди, участвующие в них, выглядят не более  мухи --  с  мухами и мушками
Гоголь  не раз  сравнивает как живых, так и мертвых героев поэмы. Как  мухи,
облепившие рафинад, ползают и перелетают  с места на место губернские жители
на балу; как мушки, налеплены в списке умерших крестьян Плюшкина их фамилии.
Сам  Плюшкин  сравнивается с  пауком,  оплетающим  паутиною  все  живое, что
находится вблизи его.
     Порой содрогаешься от внутреннего холода описаний и  портретов, который
пронизывает  первые   главы  "Мертвых  душ".  Холод   "охлажденного  сердца"
Чичикова,  кажется,  веет  и  на  пейзаж  и  на людей.  Как некий  "болоид",
проносится   экипаж   Чичикова  сквозь  всех   этих   Маниловых,  Коробочек,
Собакевичей,  и  отстраненный взгляд  героя,  схватывающий  их  безжизненные
черты,  есть  глядящий  из  замораживающей  дали  взгляд  Гоголя,  уже  тоже
почувствовавшего угасанье и холод в сердце.
     Взгляните на Манилова: голова сахару, а не человек. Все в нем сахарное:
и глаза, и улыбка, и губы, и речи. Коробочка -- чучело, недаром в ее огороде
стоит  чучело,  на которое надет чепец  хозяйки. Собакевич  весь  из  дерева
вырублен,  хватила природа топором  раз  -- вышел  нос, хватила в другой  --
вышли губы, и, не обскобливши, пустила в свет.  Большим  сверлом ковырнула в
его деревянном  лице  -- вышли  глаза. "Деревянное"  и лицо Плюшкина. Даже у
губернаторской дочки -- предмета воздыханий  Чичикова  -- не лицо, а  только
что снесенное яичко -- и чисто оно, и  прозрачно  на свет, и как будто в нем
жизнь светится,  но  от  этого  света  холодом отдает;  мертво-круглое  оно,
гладкое, как будто нарисованное. И разве только "молодец" Ноздрев живой -- с
краскою во всю  щеку,  с белыми, как снег, зубами и цветом лица, про который
говорят "кровь с молоком".
     Сам же Чичиков стерт, как-то усредненно-обезличен: он "господин средней
руки", и все в нем среднее: средний чин,  средние лета, средний вес, средний
голос. И лицо среднее -- не то чтоб очень полное, но и полноватое, не тощее,
но и  не толстое, лицо как город, в который он въехал:  город так себе,  как
все города.  И  трактир здесь как  везде,  и номер в  гостинице, и  кушанье,
которое подают в  трактире, и городской сад, и вид домов (серое с желтым), и
сами "сановники"  города как везде --  во  всяком  губернском городе России.
Никто  и  ничто  здесь  не  выдается, не  высовывается,  не  кричит  о  себе
необыкновенной  особенностью,  крупною чертой: и лавки  те же, и сидельцы  в
лавках, и самовары, и пряники, похожие на мыло,  и мыло, похожее на пряники.
Чичиков  точно такой же, как город:  в его лице ни  отметинки, ущербинки, ни
мушки, ни бородавки -- круглое лицо, ровное  лицо, и пахнет Чичиков не своим
незаменимым запахом,  как Петрушка, а запахом французского мыла, голландских
рубашек и душистой водой -- бог знает чем, только не человеком.
     Но  вот  доезжает  наш  герой  до  дома  Коробочки, въезжает  в  ворота
измокший, грязный, как  истинная барка,  выброшенная на  сухой  берег  волею
Зевеса.  Выспавшийся  и обсохший,  приятно  забывшийся  в  толстых  перинах,
предложенных  ему хозяйкой, он  садится утром за  стол, поедает  ее  блинцы,
совершает  сделку  и  готовится   отправиться  дальше.  Мысленно  подмигивая
глядящему  на   него   со  стены  Кутузову   и   смеясь   над   простодушной
"дубино-головой"  Коробочкой,  он  готов покинуть  ее  дом, о  существовании
которого через минуту уже забудет, ибо что можно помнить о Коробочке?
     Но тут автор останавливает  его.  Наступает  неожиданная пауза в поэме,
которая  как  будто растворяет двери  повествования,  и  в  него входит  сам
Гоголь. Идет лишь  третья глава, а он  уж здесь  --  уже  не выдерживает его
смех, и  "грозная  вьюга  лирического  вдохновения" возникает на  горизонте.
Ничего  не  произошло:  просто  настала  тишина,  просто  герой  окаменел  и
отодвинулся куда-то  в  глубь сцены, и вместо него заговорил автор. Дрогнуло
сердце  комика, и он  сам взял слово. Взял его для вопроса,  для странного и
неуместного восклицания, которое совсем не идет к ситуации, не соответствует
блаженному состоянию Чичикова, довольного покупкой и тем,  что он так  ловко
отделался от лишних расспросов хозяйки.
     Это  второе  явление  Гоголя в поэме. Первое  было как бы  мимоходом  и
вскользь;  рассуждая о  косынках, которые  носят  на  шее холостяки,  Гоголь
оговаривался:  "Бог  их знает, я никогда не носил таких косынок".  Позже эта
тема холостяка, бессемейного путника,  не имеющего постоянного пристанища на
земле, разовьется в  поэме,  и уже не  Чичиков  станет  олицетворением этого
путника, а сам автор.
     Пауза  на пороге  дома Коробочки  --  это  пауза поэтическая, придающая
поэме  лад  поэмы,  переводящая комическое описание,  сопряженное  с холодом
наблюдательности,  в  иное  русло  --  в  русло  комически-героического  или
трагикомического  эпоса, в который и превращаются  с третьей  главы "Мертвые
души".  Вот это  отступление:  "Но  зачем  так долго  заниматься Коробочкой?
Коробочка ли, Манилов ли, хозяйственная ли жизнь или нехозяйственная -- мимо
их! Не то на свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если
только долго застоишься перед ним, и тогда  Бог знает что взбредет в голову.
Может  быть,  станешь даже думать: "Да полно, точно ли Коробочка  стоит  так
низко на бесконечной лестнице  человеческого совершенствования? Точно ли так
велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами
аристократического дома с благовонными чугунными  лестницами, сияющей медью,
красным деревом и коврами... Но мимо! мимо! Зачем говорить об этом? Но зачем
же  среди недумающих, веселых, беспечных минут  сама  собою вдруг пронесется
иная чудная  струя? Еще смех не успел совершенно  сбежать с лица, а уже стал
другим среди тех же людей, и уже другим светом осветилось лицо..."
     Кажется,  это  не  отрывок  из "Мертвых душ",  а  страница  из  "Тараса
Бульбы". И мы не ошибемся, если предположим, что писались они, может быть, в
одну  ночь или,  по  крайней  мере,  друг за  другом, ибо именно в  эти  дни
приступил Гоголь  к переделке  своей  поэмы  о  запорожцах. Мы вновь  слышим
прежнего  Гоголя --  Гоголя  "Бульбы",  "Старосветских помещиков" и "Записок
сумасшедшего".  Как будто оглянувшись на  дом  Коробочки,  вспомнил он вдруг
другую  помещицу -- Пульхерию Ивановну и  подумал: это она стоит на крыльце,
она, оставшаяся без Афанасия Ивановича и  ушедшая от этого в  свои котлеты и
шанежки, в пух и перо. И  у нее были свои светлые минуты, была юность,  была
любовь...
     Смех Гоголя  разбивается  об  это  горькое и сострадательное  "зачем?",
которое  он  потом задаст  почти  каждому  герою поэмы (Собакевичу, умершему
прокурору,  самому  Чичикову)  и которое отныне  станет  сопровождать его до
самого конца. Эта пауза не отпадет сама собой, не выпадет из действия поэмы,
а, надломив ее ритм, станет новым  ритмом и интонацией повествования,  новой
чудной струей, вливающейся в охлажденные ее волны.
     Отныне не  половой будет поддерживать под руки Чичикова, а  сам  Гоголь
возьмет на себя эти функции, правда, в переносном смысле -- он не тело Павла
Ивановича будет поддерживать,  а разжигать в  нем угасший  дух. Останется ли
его герой один на один с Собакевичем, он и о Собакевиче задумается, взглянет
ли  в глаза Плюшкину, как увидит мелькнувший в них на мгновение теплый  луч.
Заснет  ли,  укачиваемый  бричкой,  как приснится  ему  собственное детство,
бедное на радости, и иным светом озарится лицо самого Чичикова.
     Иная  чудная  струя, слившись со струей смеха, даст сплав, который есть
сплав,  присущий только  Гоголю  и, пожалуй,  в чистом  виде только "Мертвым
душам", в которых более, чем где-либо, выразятся его отчаяние и его надежда.
Рыцари, которых дамы города NN вышивают шерстью на подушках и носы у которых
выходят "лестницею,  а  губы четвероугольником", рыцарь Чичиков, празднующий
труса в сцене с Ноздревым, рыцарь-будочник, настигающий на ногте "зверя", --
это  верх  смеха Гоголя над  упованиями своей юности  и  романтизмом ушедшей
эпохи. С  грустью признается он: "и на Руси начинают выводиться богатыри" --
и тут же пытается вызвать  их тени из прошлого,  но перед ним  не прошлое, а
настоящее, а  Чичиков  не Бульба, не Остап и даже не  Андрий,  которых, если
читатель помнит, он любовно называет в своей повести "рыцарями".