ности,  учеников
училища  правоведения в  Петербурге)  заявляющим  о каком-то  новом  вкладе,
который  он  вот-вот  внесет  в  русскую  жизнь. Уже  отодвигались  вдаль  и
"Ревизор", и "Миргород", и "Арабески" (хотя их  читали и  перечитывали), уже
здание "Мертвых душ" заслоняло  собою  их,  оно как бы  делало Гоголя  выше,
укрупняло его в глазах публики и ценителей и обещало, обещало.
        "4"
     Чтоб  понять  чувства  Гоголя,  надо  пережить  вместе  с   ним  и  это
свалившееся на него ликованье  Руси,  и  успех, и вихрь вечеров,  вечеринок,
встреч,  знакомств, похвал, и  неуютность  бедности, зависимости, отсутствия
собственного места и дома на родине, которые он ощутил вместе. Ему не на что
было одеть и обуть сестер. С. Т. Аксаков рассказывает, как смущался он перед
ним,  пока  не открыл  своей  тайны:  денег нет  ни гроша, вдобавок  к этому
потерял  кошелек  с  последними  ста рублями, а сестрам  нужны  платья,  они
девушки, их  надо куда-то поместить, где-то пристроить. Добрый Аксаков почти
прослезился, увидев это страдальчески-просительное выражение на лице Гоголя,
его смущение,  которое было так странно в нем,  застенчивость, боровшуюся  с
гордостью, -- он занял для Гоголя две тысячи рублей.
     Начались поездки по магазинам, покупки платьев, белья -- Гоголь  ничего
в  этом  не  понимал,  забывал, что надо  купить,  но  некому было  об  этом
позаботиться,   кроме  него.  Сестры  оказались  "дикарками".  Они  неуклюже
двигались  в  своих  белых муслиновых  платьях  (одевал  по  своему  вкусу),
стеснялись. Он отвез  их к генеральше В. О.  Балабиной, они боялись выходить
за стол, есть чужое и голодали, плакали, ели чуть ли не уголь, ибо фамильная
гоголевская гордость  жила и в них. Анет было  девятнадцать, Лизе семнадцать
лет.
     На  них  уже  заглядывались  молодые  люди, и  сами они  поглядывали на
молодых  людей;  их  слезы  по поводу  своего  непрезентабельного  вида тоже
расстраивали Гоголя, как  и их капризы,  перемены в настроении и скучанье по
институту.
     В Петербург, как рассказывает С. Т. Аксаков, с  которым Гоголь проделал
путь  из Москвы,  он  ехал  веселый  в Петербурге скис,  подавленный  массою
свалившихся на него забот, холодом и грустными мыслями о  своем будущем. Это
отразилось и  в дневнике  Жуковского: "15,  середа. Обедал у Вьельгорского с
Гоголем. Рождение Анны  Михайловны  (младшая  дочь Вьельгорских. -- И.  3.).
Вечер у Вяземского. Спор. Гоголь дикарь".
     К чему относится это -- "дикарь"? К поведению Гоголя у Вьельгорских или
у Вяземского? Жуковский вообще был в то время недоволен Гоголем. Он никак не
мог смириться с гоголевской  гордыней и бесцеремонностью,  как он считал,  в
отношении приличий света. Когда у Гоголя возникла идея оставить своих сестер
у  А. П.  Елагиной,  матери  братьев  Киреевских  и  племянницы  Жуковского,
Жуковский возмутился  этим  и назвал  Гоголя  "капризным  эгоистом". По  его
настоянию эта затея  не состоялась. Вместе с тем добрейший Василий Андреевич
возился с Гоголем, как никто. Именно от Жуковского и  через него поступали к
Гоголю основные суммы вспомоществования -- так случилось и на этот раз.
     22 ноября Жуковский записал в дневнике "О Гоголе с императрицею".
     И вот  радостная для Гоголя весть:  "Жуковский достал  для меня  деньги
4000..." "Если  бы вы знали,  -- пишет  он Жуковскому уже из Москвы, --  как
мучится  моя  бедная  совесть,  что существование  мое  повиснуло  на  плечи
великодушных друзей моих". И это правда.
     Маменька  с  младшей  сестрой  Ольгой  приезжает  в  Москву  на  деньги
Данилевского.  Нужно устраивать и  маменьку. Нужны лишние комнаты  для нее и
для сестры, приходится опять одолжаться у Погодина.
     "Погодина  мы  боялись",  --  пишет  в  своих  воспоминаниях  Елизавета
Васильевна Гоголь (Анет и Лизу  он привез с собою в Москву и тоже поместил в
доме на  Девичьем  поле), он  заставлял  рано  вставать. Его  мать-старушка,
добрейшее существо, любила играть в карты, сестры Гоголя  участвовали в этой
ее забаве. Погодин ловил их и кричал на мать. В своем бельведере -- они жили
в комнатах под самой  крышей,  -- за столом, в  кабинете  Погодина, куда  им
удавалось иногда заглянуть вместе с его детьми, они чувствовали себя чужими,
приживалками,  нахлебницами,  и  нервное  состояние  брата,  страдавшего еще
больше, отражалось и на их состоянии.
     "Редкий  был у нас брат, -- пишет Елизавета Васильевна, --  несмотря на
всю  свою молодость  в то время,  он заботился  и пекся о нас, как мать".  Я
подчеркиваю  эти  слова,  потому  что  в  тех   же  воспоминаниях  Елизавета
Васильевна не очень  тепло пишет о матери, которая, хоть и была добра к ним,
никогда не была так внимательна, так любовно заботлива (даже в мелочах), как
брат. Это чувствуется и по письмам Гоголя из-за границы, где  он нежно пишет
сестрам "мои  голубушки", "мои  миленькие" и вспоминает  эпизоды их жизни  в
Петербурге, в  Патриотическом институте,  вспоминает  с  такой пронзительной
нежностью,  какой трудно не покориться.  "Душеньки мои, я  о вас очень часто
вспоминаю и хотел бы вас перецеловать много раз. Помните ли, как мы виделись
с вами в этой узенькой маленькой комнате в институте,  где стоит обыкновенно
фортепиано... Я  помню  как теперь, как Лиза просит меня  не позабыть о том,
что скоро ее именины и что нужно купить орехов 4 фунта, конфектов два фунта,
варенья  две банки, желе  банку, пряников, яблок, изюму и проч. и  проч... И
при этом у тебя, Лиза, пальцы были в черниле, и на переднике было чернильное
пятно, величиною в месяц.
     Все это я помню и помню даже, как Анет была больна и лежала в лазарете,
и  я у вас был; и потом помню, помню еще об одном, но не хочу говорить... о,
я  все помню!" "Посылаю  вам безделушки: по кольцу  и по булавке. Глядите на
них больше, чем просто на кольца и булавки. К ним  прижалась, прицепилась  и
прилетела вместе с ними часть моих чувств и любви моей к вам. Как эти кольца
сожмут и обхватят пальцы ваши, так сжимает и обхватывает вас любовь моя. Как
эта  булавка  застегивает  на  груди  вашей косынку,  так  хотел  бы  я  вас
хранительно застегнуть и  оградить,  и  укрыть  от всего,  что  только  есть
горького и неприятного на свете, молодые цветки мои! отрада мыслей моих!"
     Нежность  Гоголя мешается с каким-то странным чувством  стеснительности
по  отношению к сестрам,  которых, вернувшись  в Россию,  он застал молодыми
женщинами.  "Я  была  трусиха,  --  пишет  Елизавета Васильевна,  -- и часто
просила брата, чтоб он посидел, пока я засну и потушил бы свечу, и он всегда
исполнял эти прихоти, сядет, бывало, на кровать  и ждет, пока я засну. Его я
совершенно  не  конфузилась  и  была с  ним,  как с старшей сестрой. Раз  он
нарисовал меня лежащую в ночном чепчике и кофточке -- я рассердилась и долго
приставала к нему отдать мне этот рисунок, который совершенно  не был  похож
на меня".
     Гоголь нанял Анет музыкального  учителя и почти каждый день возил  ее к
нему  на  дом  заниматься.  Ему  не  хотелось тревожить  и  так недовольного
Погодина.  Ему  очень хотелось -- и это  была  заветная идея его жизни, идея
долга перед сестрами и семьей, -- чтоб из Анет и Лизы что-нибудь вышло, чтоб
они были счастливы, и он сделал все для этого. Порываясь обратно в Рим, он с
болью отрывал от  сердца и этих  своих "голубушек", судьба  которых так и не
устраивалась:  Анет  пришлось  отправить  обратно  в  Малороссию, а Лизу  он
оставил в Москве у малознакомой  П. И. Раевской. Он отдавал их в чужие  руки
(даже в руки маминьки) с горечью,  видя, что  они  будут жить не так, как бы
ему хотелось.
     Неоконченные  работы тянут его в Рим, в уютные  комнатки на Виа Феличе,
под защиту  римского солнца  и  тени,  в тишину своего  рая обетованного. На
родине ему неуютно и  холодно. Он пишет в Петербург Жуковскому о "странности
своего существования в  России", которое  похоже на "тяжелый  сон". Во  всех
письмах     той     поры     он      говорит      об     "окаменении",     о
"бесчувственно-сострадательном оцепенении",  которое  овладевает им. "Иногда
мне приходило на мысль, -- признается  он тому же Жуковскому, -- неужели мне
совершенно  не  дадут средств  быть  на  свете.  Неужели  мне  не могут дать
какого-нибудь официального поручения... Неужели меня не  могут  приклеить  и
засчитать  в  какую-нибудь  должность".  Сколько  здесь  иронии  и  горького
идеализма!  "Приклеить"  --  как  приклеивают  муху  к  бумаге,  как  бумагу
приклеивают к бумаге, неся ее на подпись вышестоящему лицу.
     Без должности нельзя. Кто ты? Отставной  коллежский асессор, ездящий по
своим надобностям? А что  это  за надобности? И  входят  ли они в надобность
отечества, государства? В жалобе Гоголя слышится и крайняя степень  давления
на Жуковского, и  желание подыскать  местечко  полегче, потеплее, и странная
тоска по  службе,  по желанию  быть  полезным.  Хоть  какое-то  "официальное
поручение"...  И  это  пишет  Гоголь,  который  давно  расплевался со  всеми
должностями  и  высмеял  их  в  "Ревизоре"!  Это пишет тот,  кто уже  не раз
повторял, что наша единственная служба на этой земле -- служба богу?
     Но  этот  вопль  внятен Жуковскому, который  сам  служит. Так и  Пушкин
служил,  издавая  "Современник"  и собирая  материалы  к  истории  Петра,  и
Карамзин, и  Державин, Фонвизин, Ломоносов.  Русский человек без  службы  --
странный  человек,  непонятный  человек,   как   бы  оторвавшийся  от  корня
человек...
     Но пора было ехать. Пора было собирать нехитрый багаж (мешок с  книгами
и  дорожными  предметами,  чемодан  и  заветный  портфель  с  рукописями)  и
грузиться  в дилижанс, в  который он и на этот раз грузился с попутчиком  --
добрым  малым,  влюбленным  в  него  молодым родственником  Аксаковых В.  А.
Пановым,  согласившимся разделить с  ним расходы до Рима. Гоголь дал смешное
объявление в  газету,  но  его  не  приняли. Объявление гласило:  "Некто, не
имеющий собственного  экипажа,  желает  прокатиться до  Вены  с  кем-нибудь,
имеющим  собственный экипаж, на половинных издержках. Оный  некто -- человек
смирный  и  незаносчивый: не  будет  делать  во всю дорогу  никаких запросов
своему попутчику  и  будет  спать вплоть  от  Москвы до  Вены.  Спросить  на
Девичьем  поле в доме Погодина, Николая Васильева  Гоголя". Напечатали  так:
"Некто, не имеющий  собственного экипажа, ищет  попутчика до  Вены, имеющего
собственный экипаж, на половинных издержках; на  Девичьем поле в  доме проф.
Погодина; спросить Николая Васильева Гоголя".
     Прощание  с Россией  произошло  на вечере в саду у Погодина 9 мая  1840
года. Это  был день Николы  вешнего, день  ангела Гоголя.  То был и  обед  и
прием, потому что в сад Погодина собралась вся интеллигентная Москва, хоть и
избранная, но в  своей  избранности вся: тут были и К.  С.  Аксаков, и А. И.
Тургенев, и князь Вяземский, и профессора Редкий и Армфельд, M. H. Загоскин,
М.  Ф. Орлов, Ю.  Ф. Самарин, М. А. Дмитриев, Хомяковы, Чертковы, Свербеевы,
Чаадаев, Глинки.
     А. И. Тургенев записал в своем дневнике: "9 мая... к Гоголю на Девичьем
поле у Погодина, там уже  молодая  Россия съехалась... Стол  накрыт  в саду:
Лермонтов..."
     О  Лермонтове Гоголю прожужжал уши Белинский, только  что вышел  "Герой
нашего времени",  все  журналы были полны стихами Лермонтова. О его светских
похождениях шептались в гостиных.
     Гоголь  приглядывался  к  этому  невысокому  черноглазому  поручику   в
пехотной форме (его ссылали за дуэль на Кавказ), всматривался в его глубокие
темные  глаза, посверкивавшие весело,  и  думал:  кто ты?  Метеор,  которому
суждено,  прочертив  небо  литературы,  сгореть? Или капитальное явление  --
новый Пушкин?  Позже он  напишет о  Лермонтове: "он уже  с  ранних пор  стал
выражать то раздирающее сердце равнодушие ко всему, которое не слышалось еще
ни у одного из наших поэтов. Безрадостные встречи, беспечальные расставания,
странные,  бессмысленные  любовные  узы,  неизвестно   зачем  заключаемые  и
неизвестно  зачем  разрываемые".  Он напишет  о безочаровании, которое  внес
Лермонтов  в  русскую  поэзию,  противопоставив  его  очарованью  Шиллера  и
разочарованью   Байрона.    "Признавши   над    собою    власть    какого-то
обольстительного демона, поэт покушался  не раз изобразить его образ, как бы
желая стихами от  него отделаться.  Образ  этот  не вызначен определительно,
даже не  получил  того обольстительного могущества над человеком, которое он
хотел ему придать".
     В  то  время  когда Гоголь и  Лермонтов  встретились,  "Демон"  уже был
напечатан. По существу, уже все было напечатано Лермонтовым из  того, что он
написал. Ему оставалось жить всего год.
     Сад Погодина почтительно шумел. Рассаженные в клетках  соловьи, искусно
прикрытые ветвями огромных лип, пели как  вольные, варились кушанья, шел нар
от супов и котлет,  сам Гоголь  приготовлял в  большом тазу  жженку, в шутку
именуя ее Бенкендорфом. Лермонтов улыбался. Он  вообще был весел в тот вечер
-- весел  и  самоуверен, он не стеснялся  Гоголя, как  молодые  москвичи,  и
проглядывал его  -- будто бы невзначай, будто бы  мимолетом, "...может быть,
-- напишет Гоголь  несколько лет  спустя о  Лермонтове,  --  ...отделался бы
он...  от  безотрадного   своего   состояния   (приметы  тому  уже  сияют  в
стихотвореньях   Ангел,  Молитва  и  некоторых   других),   если  бы  только
сохранилось в нем самом побольше уваженья и любви к своему таланту. Но никто
еще не играл так легкомысленно с своим талантом и так не старался показать к
нему какое-то  даже  хвастливое  презренье,  как Лермонтов. Незаметно  в нем
никакой любви к детям своего же воображенья".
     Две линии разделяли их:  "круг", о котором пишет в том же отзыве Гоголь
(имея в  виду  светский  круг,  который ненавидел, как и Пушкин, и в который
стремился  --  по  своему  рождению,  по  привычкам  --  Лермонтов),  и  это
"безочарование". Лермонтовский Демон  показался Гоголю  демоном головы, а не
сердца,  это был демон самолюбия, а не страдания -- он взывал к состраданию,
но сам  не страдал. Но что  он мог знать о душе,  скрывавшейся  под пехотным
мундиром и как  бы отделившейся от этого взгляда темных глаз --  смеющихся и
наблюдающих,  пытающихся  постичь  и  его, Гоголя, который сам  привык  всех
постигать?
     Они ходили по  аллеям,  прислушивались  к  голосам в  саду, и  говорили
что-то  друг другу, стояли возле  пруда. Гоголь попросил Лермонтова почитать
стихи, тот  согласился.  Читал  он  отрывок из  "Мцыри"  --  сцену  поединка
молодого  монаха с барсом,  -- страсти в  ней было много,  но  страсти,  как
показалось Гоголю,  опять-таки холодной.  Да и  день выдался нетеплым:  тучи
набегали  на Москву, дул  ветер, весна в тот год задержалась.  Прошел дождь,
загнавший всех  под крышу, потом  выглянуло солнышко,  подсушило  землю  под
деревьями, песок, все снова вышли в сад, и тут-то запели соловьи, в сумерках
вспыхнуло голубое пламя жженки, и завязался общий шум.
     На следующий день Гоголь и Лермонтов встретились у Е. А. Свербеевой. А.
И.  Тургенев оставил  об  этой  встрече  запись. "Лермонтов  и Гоголь. До  2
часов". Почему засиделись  поздно?  Ни Гоголь,  ни Лермонтов  ни  словом  не
поминают о той ночи. Встретились -- и разошлись. Оба уезжали: один в дальние
края, другой  тоже в дальние, но не  столь.  Уже появился отдельно  изданный
"Герой нашего времени".
     "Никто еще не  писал у нас такой правильной,  прекрасной и благоуханной
прозой, --  писал Гоголь об этом  романе. --  Тут видно больше углубленья  в
действительность   жизни;  готовился  будущий  великий   живописец  русского
быта..." Живописец в  устах Гоголя высшая похвала, благоуханная проза -- его
собственный идеал. Это Пушкин, переведенный в прозу, и эта запоздалая оценка
Лермонтова (статья появилась в 1847 году) есть дань таланта таланту, который
в  ту  майскую ночь  прочеркнул небо  Москвы, оставив впечатление тоскливое,
смутное.
     Новое  направление  "Ангела"  и  "Молитвы",  которое  Гоголь  отметил в
Лермонтове, может быть, искало своего  продолжения,  и  на  этом  пути могли
сойтись  Гоголь и Лермонтов. Но... "В  нашу  поэзию стреляют удачней,  чем в
Луи-Филиппа",  --  скажет,  узнав о дуэли  в Пятигорске, Вяземский.  Он  был
"похищен насильственною смертию...  в  поре  самого  цветущего мужества", --
напишет Гоголь. И добавит: "и никого это не поразило".
     В  ту  ночь тень  конца,  может  быть, была  уловлена  Гоголем  в  лице
Лермонтова. Презренье  к своему таланту -- это он почувствовал в  Лермонтове
тогда.  Одни стихи  не могли дать  этого впечатления. Это  надо было видеть.
Ценя  божий  дар, как жизнь,  Гоголь не  мог не  ужаснуться  этому состоянию
человека, который моложе  его на пять  лет. Почти  юноша... "Монах"  Гоголь,
нашедший  себе убежище за Апеннинами,  и  гусар  Лермонтов, ищущий за горами
Кавказа  пули, которая  могла бы  усмирить  его ненасытную гордость, --  что
могло быть между ними общего? Гоголь  оставался, а Лермонтов  уходил. Никто,
кажется,  не  хотел разделить  с  ним  его ношу -- ношу  ответственности  за
русскую поэзию, за саму Россию.
     "Русь! чего  же ты хочешь  от меня?.. Что глядишь ты так,  и зачем все,
что  ни есть в тебе,  обратило на меня полные ожидания  очи?"  -- эти строки
могли родиться только после  поездки в Россию. Может, родились они в дороге,
когда дилижанс,  увозящий Гоголя снова в Рим, скрылся  за  горой Перхушкова,
куда приехали проводить его Аксаковы, Щепкин и Погодин.
     Гоголь отбыл в Европу, увозя с собой не только боли и обиды, нанесенные
ему на родине (долги, невозможность устроить сестер, попрошайничество за них
и  за  себя), но  и тоску  ожидания  новой  встречи с  нею, тоску отрадную и
печально-щемящую, ибо он понимал: придется возвращаться.
     Он бежит от Руси не  так, как бежал в  1836  году --  с негодованием  и
попреками, а с жалостью сына, покидающего остающуюся одинокой мать.

        "Глава четвертая"
        "ПОВОРОТ"
     Но я  молюсь, молюсь сильно  в  глубине души моей... да  отлетит темное
сомненье  обо  мне, и да  будет чаще  сколько  можно  на душе твоей такая же
светлость, какою объят я весь в сию самую минуту.
        "Гоголь -- H. M. Языкову, сентябрь 1841 года"
        "l"
     Несмотря  на  грустные  мысли, путешествие все  же было незаметным: его
скрашивал добрый спутник Панов. Ехали через Варшаву, в середине июня прибыли
в Вену. Здесь Гоголь решил остановиться, ему советовали попользоваться вновь
открытыми водами. Он снял комнату и засел за трагедию о запорожских казаках.
Писалось. Тихая чинная  Вена не мешала ему.  Вечера  он просиживал в  опере,
слушал  любимых  итальянских певцов  или прогуливался по  вылизанным уличкам
австрийской  столицы, в  которой  царил  дух  Меттерниха  -- дух  приличия и
порядка, искусственно удержанный в этом центре Европы. Жадно накинулся он на
писанье, оголодав  после российских  хлопот  и раздражений. Оставив "Мертвые
души",  он в который раз взялся  за запорожцев  и  уже  читал Панову  первые
сцены, весьма, судя по отзывам последнего, напоминавшие "Тараса Бульбу". Но,
видно,  не суждено было Гоголю стать автором  трагедии. Что-то  мучило его и
внутри самого вдохновенья: писалось и смеялось, в груди жило чувство -- иное
надо писать,  иное  просится  на  бумагу: мучили  "Мертвые".  Он  то  и дело
заглядывал  в тетрадку, куда  были  записаны уже готовые  главы,  и его глаз
перебегал  в  иное повествование, и  иные  мысли набегали  на  ум, тревожа и
отрывая от писавшегося.
     К тому же он набросился на эти воды... Он всегда верил врачам, верил на
первых  порах,  когда они предлагали ему новое  лекарство, азартно брался за
дело, принимал пилюли, пил воду, но чуть ему делалось хуже, он сваливал  это
на новый вид лечения и с отвращением бросал его, бросал, не окончивши курса.
Тут  случилось  так  же.  Сначала  воды  освежили  его  и  подняли  дух.  Он
почувствовал легкость в теле, ему не пис