и карточный игрок,
впрочем,  красноречивейший  человек. Он-то u  присвоил  те суммы, которые  с
невиданным рвением и готовностью к  самопожертвованию собирали  бедные члены
общества.   Куда   те  деньги   пошли,  было   известно  одному  "верховному
распорядителю".  Сами же  члены общества,  добрые  люди, но принадлежавшие к
классу огорченных  людей,  к  концу пребывания в  этой организации сделались
горькими пьяницами от частых  тостов  во имя науки, просвещения и прогресса.
Общество, добавляет  Гоголь, имело необыкновенно  обширную цель -- доставить
счастье всему человечеству. Мы не знаем, когда это писалось --  до 1847  или
1849 года или после, но в теме  "тайного общества" есть прямой отклик Гоголя
на действительные события в России.
     В годы  работы  Гоголя над  окончанием  второго  тома  вопрос о  тайных
обществах,  притихший было со времен 14  декабря  1825 года, вновь всплыл на
поверхность. За кирилло-мефодиевцами последовали петрашевцы. Их арестовали в
апреле 1849  года,  а  18  мая А. О.  Смирнова  писала Гоголю, что "над ними
производится  суд".  Возглавлял  это  общество  титулярный  советник  М.  В.
Буташевич-Петрашевский, но, что более всего поразило Гоголя, состоял в нем и
писатель, автор романа "Бедные люди" Федор Достоевский.
     Достоевского прочили не только в  ученики  Гоголя (их  было много, этих
"учеников"),  но  и  в  наследники.  И  не без основания.  Его роман  Гоголь
прочитал, или "перелистнул", как осторожно признался он в одном письме. Но и
этого перелистывания  было достаточно, чтобы понять, что слухи о том, что на
Руси явился новый Гоголь, не лишены резона.
     И  вот   в   декабре  1849  года  суд  вынес  приговор:  "...отставного
инженер-поручика Достоевского за недонесение о распространении преступного о
религии и правительстве письма литератора Белинского... подвергнуть смертной
казни расстрелянием".
     К счастью, казнь заменили каторгой.
     После европейских событий 1848 года  начались гонения  на славянофилов.
Министр внутренних  дел  составил  циркуляр  о бородах, который был разослан
всем  губернским предводителям  дворянства. В нем  говорилось: "Государю  не
угодно, чтоб русские дворяне носили бороды: ибо с некоторого времени из всех
губерний  получаются известия, что число бород очень  умножилось.  На западе
борода  --  знак,  вывеска известного  образа мыслей; у  нас  этого нет,  но
Государь считает, что борода будет мешать дворянину служить по выборам".
     В мае 1849 года А.  С. Хомяков писал одному  из  своих корреспондентов:
"Мы все уже ходим бритые".
     Вскоре в крепость  был  отправлен Юрий  Самарин.  Он напечатал в газете
отчет о  своей  поездке  по  остзейским  губерниям. В отчете  были некоторые
самостоятельные  мысли  о  состоянии  государственного  механизма.  Самарина
вызвал для беседы царь. "Знаешь ли ты, что могло произвести твое сочинение?"
-- спросил он. "Нет, ваше величество". -- "Новое четырнадцатое  декабря", --
сказал Николай.
     Четырнадцатое  декабря  мерещилось  ему  всюду:  в  университетах,  где
чересчур   увлеклись    преподаванием   философии   (последовало   указание:
сократить), и в переводах с иностранного (профессор Московского университета
О. М. Бодянский, земляк и знакомый Гоголя, за напечатание в редактируемом им
журнале сочинения историка Флетчера "О государстве русском" был отстранен от
должности),  и,  наконец,  в  частной переписке.  Вскрывши  переписку  Ивана
Аксакова,  Третье отделение решило, что и его пора взять под арест. Младшего
сына Сергея Тимофеевича  (и его  хорошо знал Гоголь) заподозрили в намерении
установить  отношения  с  панславистами  на  Западе. И.  Аксакова  заставили
письменно отвечать на вопросы царя. "По вежливому приглашению" Дубельта, как
пишет  П. В.  Анненков, он должен был изложить свои  взгляды на  современное
положение России.  Записка была составлена. Николай прочел ее  и сказал шефу
жандармов  графу А. Ф. Орлову: "Прочти и вразуми". "Вразумленный" И. Аксаков
отправился служить в Ярославль (то была ссылка), еще ранее выехал в Симбирск
Ю. Самарин.
     Это было поколение русской интеллигенции, воспитанной уже Гоголем. С Ю.
Самариным  Гоголь переписывался, с него и с таких, как он, писал он  отчасти
своего  Тентетникова. Мог  ли  он не  волноваться  их волнениями? Мог ли  не
предостеречь от того, что казалось ему кривыми дорогами, уводящими с прямого
пути?
        "4"
     Всюду  -- в  политическую, семейную,  хозяйственную, религиозную  жизнь
России  --  пытается  внести  он  своим вторым  томом  спокойствие. Сознавая
временами невыполнимость этой задачи,  он все же работает над ней, все более
расширяя круг тем и  проблем, охватывая то, что  ранее не хотел захватывать,
добираясь  до  корней  и  верхушек  и  стараясь  отгадать  загадку  русского
феномена, а может быть, и феномена всемирного.
     Один из  современников Гоголя,  слушавший главы  второго тома  "Мертвых
душ" в исполнении автора, писал,  что Гоголь в  нем должен дать отгадку 1847
годам христианства. Так  иногда воспринимал свой труд и Гоголь. Охватить всю
Русь в поэме ему  казалось  уже  мало, ставя перед своими  героями  проблемы
русские,  он  не отделял их от  задач, стоящих  перед человеком  вообще,  --
Россия в будущем должна была влиять  на судьбы мира, он заботился и  об этих
судьбах.
     В  его  бумагах,  набросках,  черновиках  остались  строки,  поясняющие
внутренний сюжет  "Мертвых  душ", их  сверхидею,  которая кажется  столь  же
неохватимой, как и привлекаемый Гоголем материал.
     "Идея  города,  --  записывает  он.  --  Возникшая  до  высшей  степени
Пустота... Как созидаются соображения, как эти соображения восходят до верха
смешного...  Как  пустота и бессильная праздность  жизни  сменяются  мутною,
ничего не говорящею смертью...
     Проходит страшная мгла  жизни, и еще  глубокая сокрыта  в том тайна. Не
ужасное ли это явление? Жизнь  бунтующая, праздная -- не  страшно ли великое
она явленье... жизнь... Весь город со всем вихрем сплетней -- преобразование
бездеятельности жизни всего человечества в массе...
     Противуположное  ему преобразование  во II части, -- продолжает Гоголь,
-- занятой разорванным бездельем.
     Как низвести  все мира безделья во всех  родах до сходства  с городским
бездельем?  и  как городское  безделье возвести  до  преобразования безделья
мира?"
     Записи эти относятся к  годам писания первого тома. Но уже и  в ту пору
Гоголь видел в нем не один "жанр", как говорили тогда о бытовой живописи, не
одни копии нравов в его отечестве или увеличенные, гротесковые  копии жизни,
но и некую всемирную  карикатуру на жизнь,  на великое  безделье мира. Вихрь
пустоты, завивающийся  на  пустом месте и  уносящий с собой  человека, вихрь
жизни,  не  направленной ни  на что,  ни  во  что  уходящей  и  ни на что не
оглядывающейся, оттого и разорванной, оторванной от содержания, сущности, от
духовного  первопочатка ее,  -- вот  что  вставало перед Гоголем,  когда  он
вглядывался в свою поэму.
     И все же она оставалась чисто русским созданием.
     Нет,  не  бессмысленную  вавилонскую  башню  оп  строил, не отвлеченное
здание  непонятной  архитектуры,  которое  хотел навязать русской  земле, не
некую  вненациональную  и химерическую утопию в виде "прекрасного  храма", а
совершенно русское строение и в русском духе.
     Преобразование "русского безделья" в "безделье" мира, ужас самой жизни,
признающей  лишь  материальное  и  кружащейся в  кругу  материального (некая
завихривающаяся вокруг самой себя  пустота),  и  показ разрыва внутри самого
безделья -- вот что хотел показать он во втором томе. В оставшихся глазах мы
видим  эту вихрящуюся  пустоту,  проносящуюся как смерч  на  фоне ярмарки  в
городе Тьфуславле и имеющую в центре своем страшного философа-МАГА, которому
противостоит другой маг -- сам Гоголь, который со своей высоты останавливает
ее действие.
     Маг-автор побеждает мага-дьявола.
     Таков фантастический сюжет второго тома.  Он  угадывается  в оставшихся
главах стихийно, непреднамеренно,  как  уже сложившаяся  в своих очертаниях,
хотя  и  непрописанная,  схема  его.  Выросший на  русской  почве, том  этот
поднимается  "до   преобразования  всемирного",   в  аллегорических  образах
представляя соперничающее ДОБРО и ЗЛО и их непрекращающийся ПОЕДИНОК.

        "Глава третья"
        "СОЖЖЕНИЕ И СМЕРТЬ"
     Мне нет дела до того, кончу ли я свою картину или смерть меня застигнет
на самом труде; я должен до последней  минуты  своей работать... Если бы мол
картина погибла или сгорела пред моими глазами, я должен быть так же покоен,
как если бы она существовала, потому что я не зевал, я трудился.
        "Гоголь -- А. А. Иванову, декабрь 1847 года"
        "l"
     Шло  время, и работа  медленно, но подвигалась.  Снимались строительные
леса,  и  выглядывало  уже  все здание  -- лишь, кажется,  крыши над ним  не
хватало и завершающего  купола, венчающего все, а также отделки, на  которую
затрачивалось,  может  быть,  более  всего  работы.  Стояние  за  конторкой,
прерванное  событиями  "романа",  продолжалось.  Каждое утро, выпив  кофию и
совершив  очередной моцион по Никитскому  бульвару, Гоголь  становился возле
нее и  писал. В такие часы никто не имел  разрешения входить  в его комнаты,
разговаривать или производить шум вблизи  его  дверей. Большой дом Талызина,
похожий на  корабль, в  котором Гоголю, по  существу, был отдан  весь нижний
этаж, погружался в тишину.
     Но именно эта тишина и раздражала.
     Разве так писал он прежде? Разве требовались ему эти строгие  меры, это
всеобщее оберегание его покоя, это ожидание и  выжидание читателя,  которого
он  сам уже начинал побаиваться? Бывало, он просто садился в трактире или на
почтовой станции к первому попавшемуся  столу или подоконнику и записывал --
записывал, то, что уже сложилось, спелось  в его воображении, что уже  почти
было готово и что он мог тут же сдавать в печать.
     Сейчас  каждая  строка  давалась  с трудом. Если  иногда  и  накатывало
вдохновение, то  он спешил  уловить его, не упустить: знал, что скоро оно не
вернется.
     Гоголь сам  признавался знакомым, что  иные места переписывал по восьми
раз.  Но иные -- и более. И хотя чувствовала рука, когда нужно остановиться,
и строго следил  за нею неусыпный глаз, но, случалось, целые куски летели  в
печь, и безвозвратно. Восстанавливать, воскрешать сожженное было все трудней
и трудней.
     "Неужели для меня  в сорок лет старость?" -- спрашивал он и не лукавил:
силы были на исходе.
     Еще в  1845 году писал он Языкову: "Как  бы то пи было, но болезни моей
ход естественный.  Она есть  истощение сил. Век мой не мог ни в каком случае
быть  долгим. Отец  мой был также  сложенья  слабого и умер  рано, угаснувши
недостатком собственных сил своих, а не нападеньем какой-нибудь болезни".
     То не  было заблуждение или обычная гоголевская натяжка.  Он знал срок,
отпущенный  ему,  знал  предел  и,  хотя ничто  не предвещало  конца  жизни,
чувствовал: надо спешить.
     Однажды он как-то обмолвился, вспомнив Пушкина: Пушкину бог дал крепкое
здоровье,  он должен  был  бы  жить девяносто лет. Его же век  был  недолог.
Поэтому  последние  три  года жизни  Гоголя  -- это годы борьбы с  собой,  с
"дряхлостью" тела,  с его неспособностью  вынести ту тяжесть, которую  он на
него взвалил.
     Но не только это преодоление природы его мучило. Возводя свое строение,
он  оставался  все  тем  же  придирчивым  архитектором,  который,  глядя  на
возводимое  им  здание, глядит  в себя.  Развитие Гоголя  не закончилось  на
"Выбранных местах", творчество его было не механический процесс  записывания
готового -- не в смысле легкости перенесения  тайного  в явное,  но в смысле
перестройки себя в процессе писания.
     На это уходила большая часть сил. Наблюдавшие за Гоголем дивились этому
самоистязанию  таланта. С.  Т. Аксаков еще в пору ссор и  раздоров по поводу
"Переписки" писал ему, что  нельзя так жить,  нельзя  ставить искусство выше
жизни, оно обман, оно и вас обманет -- живите, не мудрствуйте.
     Но проходило  время, и  Аксаков  брал свои слова  обратно.  "Нет,  я не
рожден ни слепым, ни  глухим. Я лгу,  говоря, что не понимаю высокой стороны
такого направления..."
     В  мгновения  просветления, мгновения,  которые посещают  нас редко  на
земле, видели люди, что стоическое стояние Гоголя  у конторки не чудачество,
не  новая причуда взявшего непомерную высоту  гения, а простая невозможность
жить  иначе,  существовать иначе. Казалось, совершенство -- это  то,  что не
дано человеку в  действительной жизни,  это  мечта духа, мечта  болезненная,
преувеличенная. Но  именно  этой мечты пытался достичь  Гоголь.  Не там, как
любил он говорить, а здесь, и в этом была его загадка и тайна.
        "2"
     Зима 1849/50  года, по словам Гоголя, кое-как  перекочкалась. Весною он
занемог.  Хоть и  любил  он  весну,  но  с размягчением  погоды, ослаблением
холодов  как-то вяло тянулась  работа.  То ли дело  весна в Риме, но весна в
Москве -- иная весна. Все сдвинулось с места, все потекло, обнажилась земля,
греет солнце, из дворов тянет  вонью  оттаявших отбросов, в церквах клонит в
сон,  а  в  его темных  комнатках  и совсем сумрачно, нежило  и пусто. И  он
покидает их.
     Он  едет  с  Максимовичем  на родину,  чтобы оттуда махнуть в Одессу, а
может  быть,  и  подальше --  то ли в  Грецию, то ли на острова Средиземного
моря,  то  ли опять  в  Иерусалим,  Вновь  складываются в  портфель  бумаги,
упаковывается чемодан, и в чужом экипаже отправляется Гоголь в дорогу.
     Из  Васильевки он  пишет несколько  писем:  наследнику,  шефу жандармов
графу А.  Ф. Орлову, графу В.  Д. Олсуфьеву. Все они  преследуют  одну цель:
выхлопотать  бессрочный и  беспошлинный  паспорт  для свободного проезда  по
губерниям России и  за границей. Пребывания за  пределами родины требует его
здоровье,  путешествий  по  России -- интересы книги. Он даже набрасывает  в
этих письмах программу второго тома, но то уже штампы, которые он клеит, как
готовые  марки   на   почтовый   конверт.  "Сочинение  мое  "Мертвые   души"
долженствует обнять  природу  русского  человека  во всех  ее силах".  "...В
остальных частях "Мертвых душ"... выступает русский человек уже не мелочными
чертами своего характера, не  пошлостями  и  странностями,  но всей глубиной
своей природы и богатым разнообразьем внутренних сил..."
     Кажется, ему лень всем все объяснять заново, лень пересказывать себя, и
он пускает в оборот им же самим затертые выражения.
     Факт этот говорит об усталости Гоголя и заезженности идеи второго тома.
Он  не  только  Чичикова  заездил,  но и с идеею постудил  точно  так же,  и
усталостью, утомленностью идеи веет от этих строк.
     Вяло выпрашивает Гоголь себе какие-то привилегии,  вяло думает о  новом
путешествии по  уже  объезженным  местам  (Средиземное  море,  Иерусалим)  и
откладывает эти письма-прошения в портфель, и эти свои желания он заездил, и
они уже все испробованы.
     Осенью  1850  года  он выезжает  в Одессу,  где  и застревает  на зиму.
Изредка ходит он в  гавань, смотрит  на отходящие корабли,  какое-то  слабое
сожаление  тихо жжет его душу, но  уже не тянет его гак вдаль, как прежде, и
даже в милую Италию ему не хочется.
     Зима в Одессе прошла хорошо. Он жил недалеко  от моря, на  Надеждинской
улице,  в доме  дядюшки  Андрея  Андреевича, который был  счастлив  приютить
знаменитого племянника. Генерал одряхлел, часто болел. Глядя на него, Гоголь
вспоминал его гордым,  важным, поражавшим всех в Васильевке  белизной  своих
воротничков, сухостью обращения с батюшкой, холодной любезностью с матушкой.
Он был покровитель,  меценат, он оказывал им благодеяние -- теперь это  была
развалина со слезящимися глазами и плохо двигающимися ногами.
     Страшна старость!  Не  дай  бог дожить до нее и вот так превратиться  в
пародию на себя,  в пародию на человека. "Терпи,  как вол, и  жди обуха", --
говорит пословица, до как терпеть? Он боялся, что терпения ему как раз и  не
хватит. Смириться с  угасанием, жить, чтоб есть,  пить, цепляться за жизнь и
за людей, досаждая им своим присутствием, -- эти мысли он гнал, хотя они все
чаще являлись ему.
     Конечно,  есть и  иная старость,  и  он видел ее. По пути в  Васильевку
заехали они с Максимовичем в Оптину пустынь: давно он мечтал побывать в этой
обители, но  все  не приходилось.  Она  славилась  своими старцами,  скитом,
умными монахами, библиотекой.
     Монастырь  стоял на поросшем сосновым  лесом берегу  Жиздры,  на другой
стороне  виднелся Козельск -- тоже город славный,  который  не мог взять хан
Батый, несмотря на  тьмы своего войска. Много месяцев простоял  упрямый  хан
под стенами маленького городка, но, пока не спалил его весь, пока не потопил
в крови, в город не вошел.
     Гоголя познакомили с игуменом Моисеем,  старцем  Антонием  (он почти не
двигался),  со  старцем  Макарием.  Особенно  поразил  его  старец  Макарий.
Поразила тишина,  покоящаяся  в его сердце и  так и изливающаяся из глаз, из
медленно текущих  слов  разговора,  из  всего  его  ясного  облика,  как  бы
освещающего низкие стены келейки. Кельи стояли в скиту, скит был в отдалении
от монастыря, между кельями росли высокие цветы, летали пчелы, дух цветов  и
трав  заполнял поляну,  окруженную высокими соснами, --  и  так  вдруг мирно
стало на душе у Гоголя, так покойно, что он захотел остаться здесь.
     Он давно говорил, что его истинное призвание -- монашество. Он хотел бы
удалиться  от мира,  как  удалился  автор  портрета  в  "Портрете",  чтоб  в
невозмущаемой тишине природы  и  тишине  души  творить  вечное,  творить  не
поддающееся тлению времени.
     Но сейчас, глядя  на старцев,  на общительных  и вполне мирских монахов
обители,  среди  которых  попадались  люди  высокообразованные  и   во  всех
отношениях замечательные, он видел, что эта доля не для него.
     На выезде  из  монастыря они повстречали  девочку, собиравшую на опушке
землянику. Гоголь неожиданно подозвал ее к себе и спросил, как ее зовут. Она
сказала и имя, и кто отец, кто мать (они оказались служителями монастыря), и
протянула ему пучок земляники, прося отведать. "Угощайтесь",  -- сказала она
и ясно, чисто, спокойно взглянула  ему в глаза. Он долго  не мог забыть этой
встречи.
     "Сердце этого ангела, -- писала  после смерти Гоголя его мать, --  было
полно нежнейших  чувств, которые  он скрывал,  не знаю, почему, под  угрюмой
наружностью и никому не хотел показывать..." Стыдливость ему мешала, боязнь,
что  засмеют. Но  тогда, у стен  Оптиной, он притянул эту  девочку к себе  и
погладил. И слезы выступили у него на глазах.
     Все чаще  возвращается в эти годы  Гоголь мыслями к детству,  все более
сам делается похожим на себя в  юности, молодости. Уже не слышат от него  ни
строгих поучений, ни  высокомерных  наставлений  -- смягчается его  природа,
проще, терпимее становится он к  людям, к их слабостям, болезням, к смешному
и странному в них. Уже не раздражает его, как бывало, ни старик  Аксаков, ни
сама  эта  шумная  семья,  где властвует какое-то детское  увлечение идеями,
людьми,  матушкой-Русью. Все  это и  смешно и мило, и он  любовным  взглядом
смотрит на Сергея Тимофеевича, читающего ему свои  "Записки об уженье рыбы",
и  на  разглагольствующего  Константина. Он ходит со  стариком  по  грибы  и
подкладывает ему на дорожку белые, чтоб старик нашел их без труда: глаза его
почти  не  видят.  Он поет  малороссийские песни,  рассказывает о  Нежине, о
похождениях юности.
     Раньше почти не замечавший детей, он теперь охотней проводит время в их
обществе. Он хочет  именно для них написать свою следующую книгу  и сообщает
об  этих  планах  даже  шефу  жандармов:  это  должна  быть книга,  "которая
знакомила  бы русского  еще с детства с  землей своей", ибо детство есть тот
возраст, в  котором  "живей  воображенье  и все, что  раз