ак,   чтоб   Василия   Афанасьевича  избрали   предводителем  миргородского
дворянства. Он  даже хлопотал у  государя, чтоб отцу  Гоголя выдали крест за
честное служение Отечеству в дни войны (на руках у Василия Афанасьевича были
огромные суммы, и  он сэкономил их для казны), чтобы тот  назывался кавалер,
как и все почтенные дворяне.
     Ордена  Василию Афанасьевичу не  дали,  но  он и  без того был безмерно
благодарен Дмитрию Прокофьевичу.
     За благодарность и отслуживал  всю жизнь  у того  в  "приказчиках" -- в
уважаемых  приказчиках,  в приказчиках, что  называется, по-родственному, но
тем не менее занимая именно это место.
     Как ни  близок  он был  Трощинскому, всегда  можно было  ждать  от того
окрика  --  окрика  или  молчания,  что  было  еще  хуже  прямого  выражения
неудовольствия. В такие дни запирался Василий  Афанасьевич у себя в комнате,
не  выходил ни к  гостям, ни  к  домашним, и  лишь  добрая весть от  Дмитрия
Прокофьевича, жившего в своем имении  Кибинцы близ Миргорода, возвращала ему
спокойствие.
     Гордость отца Гоголя страдала, он  старался  скрывать свои  чувства, но
скрыть было трудно. Бывали случаи, когда Василий Афанасьевич целыми месяцами
не   наезжал  в  Кибинцы,  слал  благодетелю  (как  называли  Трощинского  в
Васильевке) письма  с объяснениями своей невозможности явиться  и жаловался,
оправдывался. Архив Гоголей хранит десятки  черновиков, которые исписал отец
Гоголя,  прежде  чем  отправить  очередное  оправдательное  письмо  грозному
экс-министру.
     Тот сам  не  отвечал ему, посылая ответы через племянника своего Андрея
Андреевича Трощинского,  генерал-майора, двоюродного  брата  Марии Ивановны.
Последний пенял Василию  Афанасьевичу за его "аллегории", как называл он его
сбивчивые объяснения, за неуважение к дядюшке и чрезмерную мнительность.
     Никоша  все  это знал и  видел.  И  однажды,  когда  "благодетель"  сам
пожаловал  к ним  в дом и милостиво  удостоил  Василия  Афанасьевича  партии
шахмат, Никоша подошел  к играющим  и сказал отцу:  "Папа, не играйте с ним.
Пусть  идет". А когда Дмитрий Прокофьевич, удивившись его самостоятельности,
упомянул о розге, добавил: "Плевать на вас и на вашу розгу".
     Испуганный Василий Афанасьевич хотел наказать сына, но старик остановил
его. "Он будет характерен", -- заметил он.
        "3"
     Характер его был странная смесь материнского  и отцовского. Так же, как
и отец, он мог вспыхнуть  и отойти, так же,  как мать, долго не выходить  из
мучающего  его "припадка". В доме Гоголей всякие болезни, а также отклонения
от  естественного  состояния   назывались  "припадками".  Такими  припадками
страдал Василий  Афанасьевич, когда вдруг впадал в  апатию, бросал  все свои
дела и предавался меланхолии.
     Иногда, выезжая в поле,  чтоб  осмотреть  работы,  отец  брал  Никошу с
собой.  Тогда разглаживалось  лицо  Василия Афанасьевича,  сын  видел на нем
улыбку, отец веселился, веселил и его -- он задавал Никоше устные задания --
описать видневшуюся вдали рощу, описать небо  над степью или утро в усадьбе,
и сын охотно откликался ему, они наконец сочиняли  вместе, и то  были лучшие
минуты их единения.
     Дома отец  как-то  отделялся,  уходил в  свои  заботы,  за  ухом у него
появлялось  гусиное перо,  он  вновь  возился в  своих  бумажках,  аккуратно
складывая  их  в  ящички конторки. На каждой  из  таких бумажек  его крупным
почерком было написано: "Получено такого-то", "Отвечено такого-то".
     С матерью Гоголя тоже случались "припадки", но уже позже, когда Василия
Афанасьевича не  стало,  когда первый страшный  удар судьбы -- его смерть --
вызвал в ней протест против самого бога.
     В  молодости мать Гоголя была  проще, добродушнее, веселее -- муж любил
ее, она любила мужа, она  была  ровна и с детьми и с домашними.  Но в зрелые
годы  страданья глубоко отдавались в глубине ее души. И тогда  обнаружилось,
что не так уж  она весела, беспечна и легка на  подъем, что и в ней живет та
же  преувеличенная мнительность, которая была  в  ее  муже. "Душа моя видела
через оболочку тела", -- сказала она как-то о себе,  и  в этом признании вся
мать Гоголя.
     Знавшие  Марию Ивановну  считали  ее красавицей.  Она была такою, когда
Василий Афанасьевич женился на  ней, она осталась  такою, когда прошло много
лет после замужества. Единственный ранний портрет Марии  Ивановны запечатлел
лицо оригинальное,  слегка продолговатое, белое, с удлиненными дугами черных
бровей, острым  разрезом глаз  и высоким лбом, красиво-выпуклым, обрамленным
кудрями  черных  волос.  Даже  характерный  "гоголевский"   нос   не  портит
правильности лица, а вписывается в его линии, одушевленно-страстные и живые.
Это лицо  девочки  и  женщины,  еще  не  пробудившейся,  но  уже  готовой  к
пробужденью, -- и темнота  ее крупных  губ, остро-внимательный взгляд черных
глаз, выделяющихся на фоне прозрачно-белой кожи, говорят об этом.
     Мать Гоголя жила долго  и умерла, когда ей было  семьдесят семь лет, --
внезапно, от апоплексического удара. Она редко болела и до старости не имела
ни  одного  седого  волоса.  Соседи  удивлялись,  когда  видели  ее  рядом с
дочерьми,  --  казалось, она  моложе их, бодрее,  свежее.  Молодость  матери
Гоголя  поразила и Аксаковых, когда они  познакомились с ней в Москве в 1840
году. Марии Ивановне было  тогда  сорок восемь лет. "Она была  так моложава,
так хороша собой,  --  пишет Сергей Тимофеевич Аксаков, -- что ее решительно
можно было назвать только старшею сестрою Гоголя".
     Свою  красоту Мария  Ивановна взяла  от  отца, которого  мальчик Гоголь
застал уже ссутулившимся старичком с палочкой. Он плохо видел, и внук  часто
водил  его  за усадьбу  гулять.  Но  когда-то  Иван Матвеевич  был  стройный
гвардейский  поручик,  жених  прекрасной  дочери бывшей  фрейлины  Зверевой,
которую  он и взял в жены. Юная Зверева  долго  не прожила --  она умерла от
родов, последовав  за  своим  мертвым  младенцем.  На Ивана  Матвеевича  это
произвело  такое впечатление, что он бросил  гвардию, Петербург и удалился в
дальний полк, где, как писала  в своих воспоминаниях Мария Ивановна,  "искал
смерти"  и однажды  чуть не замерз, оказавшись  один в чистом поле  во время
метели. Когда  его подобрали, на глазах его виднелся лед.  С тех пор он стал
слепнуть, оставил вовсе военную службу и превратился в мирного почтмейстера,
должность которого исполнял то в Харькове, то в Орле.
     Состояния у  него своего не  было. За  Марией Ильиничной  Шостак, своей
второй женой, он взял шестнадцать душ крестьян. Родившуюся вскоре Машу не на
что было учить, ее отдали тетке, где она и воспитывалась. Воспитание ее было
домашнее -- картинки в книгах, куклы, первые уроки грамоты, чтение романов и
стихов.
     Быт, в  котором  росла  Мария  Ивановна, был весьма  скучен. Вышивание,
обязанности по  дому, гулянья  на берегу Голтвы, небогатый  гардероб.  Потом
пошли дети, заботы по дому, болезни, смерти, страдания.
     Но  кровь молодости  Ивана Матвеевича  бродила в жилах  его дочери. При
всем  спокойствии и  благообразии  уже немолодой  Гоголихи, как ее  звали  в
округе, она таила в себе способность повелевать -- лишь сын мог перечить ей,
да и то когда стал Гоголем, да и то не всегда.
     Отец Гоголя играл на сцене, сочинял комедии, и у  нее был талант к игре
--   к   яркому  проявлению   незаурядного  темперамента  и  характера.  Это
сказывалось в склонности к представлениям, к праздникам, к съездам гостей, к
некой публичности, которой обычно чуждался Василий Афанасьевич. Еще девочкой
любила страстная дочь Косяровских плясать в присутствии  зрителей "козачка",
и эти ее выступления приезжал  посмотреть сам Трощинский. Из-за  нее,  может
быть, и приглашал  он  Гоголей так часто  в Кибинцы, где жил на покое  после
отставки -- жил широко, шумно, давая балы и маскарады, устраивая празднества
в честь своих именин, на пасху, на рождество и просто без всякой цели.
     О  поведении   Дмитрия   Прокофьевича  перед  царями  ходили   легенды.
Рассказывали,  что  однажды  Трощинский  на  глазах  у  придворных  разорвал
несправедливый  указ Павла  Первого. Ждали опалы,  кары. Но пылкий в гневе и
доброте  Павел после этого случая  приблизил храбреца. "Вот такие люди нужны
мне!" -- воскликнул он.  Достоинства своего Дмитрий Прокофьевич не  уронил и
при его  сыне. Когда  возвысился  Аракчеев, своенравный  Трощинский перестал
ездить к нему. "Все министры  ездеют к нему с поклоном, исключая нашего", --
писала княгиня Хилкова из Петербурга в  Кибинцы. За эту  самостоятельность и
был он в конце концов отставлен и принужден удалиться в провинцию.
     Здесь Дмитрий Прокофьевич  вымещал эту свою обиду  на близких.  В  пику
тем,  кто сослал  его сюда,  он  создал собственный  "двор",  где  были свои
любимцы и парии, свой свет и своя челядь. Здесь  над всем властвовал суровый
характер хозяина, во всем соблюдалось приличие --  Дмитрий  Прокофьевич, как
правило, являлся гостям в мундире со звездами, а если и облачался в домашнее
платье,  его  походка,  его  взгляд,  его  манеры  говорили  о  чинности,  о
расстоянии, отделявшем его от приглашенных.
     В Кибинцах маленький Гоголь получил первые уроки нелюбви к свету, к его
притворству,  лжи,  к его  жестокости.  Никоша  съеживался  здесь  и  просил
папеньку не возить его больше в  этот  дом,  где  принимают по  одежке,  где
смотрят, не залатаны ли рукава твоей курточки, прилично ли ты держишь  вилку
или берешь кушанье с блюда.  Испуг перед "светом" и отчуждение от "света" он
сохранил на всю жизнь.
     Но как ни избегал Никоша высокомерного Дмитрия Прокофьевича, в его доме
он  встречал не одних шутов и шутодразнителей,  соседей-помещиков, зависящих
от благодетеля и прискакавших облобызать  его ручку, не только  поклонение и
зависть.  В  Кибинцах  был  театр,  здесь  играли  его  отец  и  мать, автор
знаменитой  "Ябеды" Василий Васильевич Капнист, его дети, крепостные актеры.
Ставили "Недоросля" Фонвизина, "Подщипу" Крылова, какие-то пьесы про королей
к королев (короля в одной из них играл отец Гоголя), малороссийские сцены.
     Ради  театра Никоша готов  был  и пожертвовать самолюбием, и забыть  об
обидах  на  "благодетеля" -- так все  захватывало  его в  театре, начиная от
декораций, от  переодевания  в  чужие костюмы до невидимой межи,  отделяющей
условный  зал   от  условной  сцены,  которые,   только  что   бывши  одним,
раздваивались, когда поднимался занавес.
     В доме Трощинского  была  коллекция картин, богатая библиотека. Дмитрий
Прокофьевич  выписывал  из  столиц газеты и журналы.  Большую  часть времени
Никоша  проводил  с  книгами.  Тут  --  уже  гимназистом  -- зачитывался  он
Петраркой, Тиком, Аристофаном, Державиным, Пушкиным. Тут открылась ему тайна
чтения -- этого невидимого познания себя в другом,  которого ничто не  может
дать, кроме литературы.
     В доме Гоголей не было книг; единственная книга, которую купил когда-то
Василий Афанасьевич для своей невесты и которую они читали  вдвоем, -- роман
Хераскова "Кадм и Гармония" -- лежала  в шкафу, покрытая пылью. Рядом  с ней
возвышался домашний домострой -- пухлая тетрадь из грубо сшитых листов, куда
записывались  кулинарные рецепты,  способы  настаивания  водок и  советы  по
сбережению жилища. "Как тушить  пламя загоревшейся в трубе сажи? --  гласила
одна   из  записей.  --  Смотря  по  устройству  и  ширине  трубы,   надобно
пожертвовать гусем,  уткой  или курицей, которую с  верхнего отверстия трубы
бросают  вниз.  Птица,  падая вниз,  старается удержаться и  крыльями  будет
сбивать горящую сажу..."
     Бывая в гостях у Трощинского, Никоша старался скрыться в библиотеке или
в пустующих залах кибинецкого дома, где висели старинные портреты, с которых
смотрели на него знаменитые люди отшедшего столетия. Они смотрели гордо, как
бы  издалека,  но  он  живо  чувствовал  свою связь  с  ними,  свою  кровную
причастность к веку, который, догорая,  все же освещал его своими зарницами.
Позже, в "Иване Федоровиче Шпоньке", Гоголь вспомнит  "дыханье осьмнадцатого
века" и любовно пожалеет о нем.
        "4"
     "Есть царствования, -- писал Гоголь П. А. Вяземскому, -- заключающие  в
себе почти  волшебный  ряд  чрезвычайностей, которых образы уже стоят  перед
нами колоссальные, как у Гомера, несмотря на то, что и пятидесяти лет еще не
протекло. Вы догадываетесь, что я говорю о царствовании Екатерины".
     Три фигуры этого царствования мелькнули перед его  взором  в детстве --
Д. П. Трощинский, В. В. Капнист и Г. Р. Державин.
     Державин  был  женат  вторым браком на Дарье Дьяковой. На ее сестре был
женат Василий Васильевич Капнист. С  Державиным  Капнист разделил молодость.
Вместе  служили  они  в Преображенском полку, вместе гуляли, пили, играли  в
карты, сочиняли  свои первые стихи.  Потом разошлись  -- высоко  вверх пошла
карьера  Гавриила Романовича. Гордый  Капнист (чей род тянулся от  греческих
графов Капнисос)  не захотел искать места у трона. Он удалился в свое имение
Обуховку на Миргородщине и здесь малыми делами старался помочь людям.
     Друзья  переписывались,  ссорились  --  Державин  гневался  на  критику
Капниста, потом смирялся, отходил. А на закате жизни решил  посетить старого
друга.
     В  июле  1813  года  он  с  большим  обозом --  с женою, племянницей, с
собачкой Тайкой,  со скарбом и  слугами -- прибыл  в  Обуховку. Уставший  от
жары, от долгой тряски по  малороссийским дорогам, от  торжественных встреч,
которые ему устраивали в каждом городе и местечке, Державин ожил в обиталище
"обуховского Горация". Он шутил с дворовыми девушками, кокетничал с дочерьми
Капниста,  читал стихи,  пел под фортепьяно. Старого капризного  "мамичку" и
"пашу", как называла его ласково жена, было не узнать.
     Тут,  по  преданию, и  увидел  его  Гоголь.  И  Державин  заметил  сына
небогатых соседей  Капниста. Они,  по  уверению матери Гоголя, в ту пору как
раз гостили в Обуховке.
     Сам Гоголь никогда не вспоминал об этом факте. Но поэтический "громозд"
Державин стал любимым поэтом его зрелости. "Недоумевает ум решить,  -- писал
он о  Державине, -- откуда  взялся в нем этот  гиперболический  размах речи.
Остаток ли  это  нашего сказочного  русского  богатырства,  которое  в  виде
какого-то пророчества носится до сих пор над нашей землею, преобразуя что-то
высшее, нас ожидающее, или же это навеялось на него отдаленным его татарским
происхождением, степями,  где  бродят  бедные останки орд, распаляющие  свое
воображение рассказами  о богатырях в несколько  верст  вышиною, живущих  до
пяти  тысяч лет на свете, -- что бы то  ни было, но это свойство в Державине
изумительно".
     Тень Державина носилась в Обуховке. Сюда ехали с радостью и без страха.
Василий Афанасьевич и Василий Васильевич Капнист  были давно  знакомы:  один
был уездным  предводителем  дворянства, другой --  губернским предводителем,
затем  губернским  генеральным  судьею. В  Обуховке Капнист написал  и  свою
комедию "Ябеда", которая была сначала  запрещена, потом  представлена  Павлу
Первому.  Тот, прослушавши первые  сцены,  будто  бы велел  сослать автора в
Сибирь,  но  по  окончании чтения  приказал вернуть, наградить, а  пьесу  --
поставить.
     Капнист  был  не  только  предводителем,  но   и  совестью  полтавского
дворянства. Он выручал рекрутов, оторванных  от матерей, спасал от телесного
наказания крестьян,  распутывал тяжбы, не раз отправляясь за этим в северную
столицу, в этот ужасный лабиринт,  как называл он Петербург, Екатерина  была
недовольна им за "Оду на рабство", которую он сочинил  по  случаю введения в
Малороссии крепостного права (в  1783 году), высшие петербургские чины -- за
то, что он досаждал им просьбами, заступничествами, прожектами.
     Мечтая  в  юности  сделаться   "совестным   судьею",  Гоголь  вспоминал
Капниста.
     Кроме того, старый поэт был добр, ласков,  внимателен,  в  его  большом
доме  на  берегу Псела, откуда с балкона открывались необозримые дали лугов,
было не только просторно, но и свободно, легко: не стесняли ни положение, ни
чин хозяина (Капнист был статский генерал), ни его  прошлое. Здесь танцевали
и пели, играли "Филемона и Бавкиду", отрывки  из "Ябеды",  из пьесок Василия
Афанасьевича. В этом доме Никоша чувствовал
     себя защищенным -- защищенным от мук самолюбия, от ущемленной гордости,
от придворности Кибинец,  с которыми  ему  невольно  приходилось  сравнивать
Обуховку.  Под крышей кибинецкого дома кипели страсти, в  Обуховке  они тихо
умирялись. Тут властвовала поэзия.
        "В миру с соседами, с родными,"
        "В согласьи с совестью моей,"
        "В любви с любезною семьей,"
        "Я здесь отрадами одними"
        "Теченье мерю тихих дней, --"
     писал   Капнист  в   стихотворении  "Обуховка".  Он  называл   Обуховку
"обиталищем рая", и то на самом деле был  рай, потому что ничто не возмущало
мира, царившего меж ее обитателями.
     "Последние звуки Державина умолкнули,  --  вспоминал Гоголь в статье "В
чем  же наконец существо русской  поэзии и  в  чем ее особенность". -- ...от
одного  только  Капниста  послышался  аромат  истинно  душевного  чувства  и
какая-то особенная антологическая прелесть".
     В  этом  душевном чувстве не  было мятежа, раскаяния по поводу прожитой
жизни и спора с жизнию новой,  заявляющей о своих правах. В  нем преобладало
равновесие,  спокойствие и  умеренность. "Умеренность! О друг небесный! Будь
вечной спутницей моей!" -- писал старый поэт.
        "5"
     Никоша  научился  говорить в три года: природа  как  бы  замедлила  его
развитие,  чтоб  затем в короткий срок  дать выплеснуться  его силам. Первые
годы  он находился при маменьке, при своем младшем брате Иване, при сестрах,
при  бабушке.  Особенно любил он бабушку Татьяну Семеновну,  которая  жила в
отдельном  домике, стоящем  поодаль  от  большого дома. Бабушка научила  его
рисовать, вышивать гарусом, она  рассказывала ему о травах, которые висели у
нее по стенам, о том, от чего какая трава лечит,  от нее же услышал Гоголь и
казацкие песни.
     Песни были всякие -- гульливые,  прощальные, походные.  Внучка славного
Лизогуба слышала их от  своей бабки и матери. Прошлое Татьяны Семеновны было
ближе  к  прошлому  Малороссии  --  вольной  казацкой  вольницы,  когда сами
обитатели этой земли гуляли по степи,  как песня, не зная,  где найдут  себе
смерть или  бессмертие,  Под гульливые песни  хотелось  плясать, они  так  и
заставляли  кружиться,  что-то  выделывать  ногами  и  руками  --  все  тело
отдавалось их задорным звукам,  и  легко, чисто делалось  на  душе. Походные
звали в дорогу, манили в непостижимую умом даль, где скрывались, колыхаясь в
высокой траве степи, казацкие шапки и пики. Но иным простором веяло на душу,
когда запевала бабушка песню  печальную, прощальную, оплакивающую, -- лились
у Никоши слезы, жалел он безвестного чумака, умершего вдалеке от дома.
        "У поле криниченька, холодна водиченька;"
        "Там чумак волов наповае:"
        "Волы ревуть, воды не пьють, дороженьку чують."
        ""Бо-дай же вас, сери волы, да до Крыму не зходили!"
        "Як вы меня молодого навек засмутили...""
        "Помер, помер чумаченько в неделеньку вранце,"
        "Поховали чумаченька в зеленом байраце."
        "Насыпали чумаченьку высоку могилу,"
        "Посадили на могиле червону калину."
        "Прилетела зозуленька, да и сказала: ку-ку!"
        "Подай, сыну, подай, орле, хочь правую руку!"
        ""Ой рад бы я, моя мати, бе-две подати,"
        "Да налягла сыра земли, не можно поднята!""
     Никогда представлял себе дорогу в пустом поле, холмик земли над могилой
и  стоящую  над  ней  одинокую  калину.  Куда  девалась  душа  чумака,   кто
разговаривал с  зозуленькой,  почему  они понимали язык  друг  друга? И куда
звала  эта бесконечная дорога, которая дороже казаку,  чем родной дом, мать,
жена, дети?
     Песни  пугали и манили, засасывала  их сладкая  печал