Белинского,  скажем, была  исключением:  партия  шла  на партию,  и это была
"критика".
     В театре зритель смеялся, хлопал и свистел в присутствии автора, и  тот
мог видеть, чему смеются, чему хлопают и что  освистывают. Он ждал какого-то
единого порыва,  какого-то  объединения  в  переживании.  Ему  казалось, что
"Ревизор" объединит Россию. Но произошло  наоборот. Он почти перессорил всех
своей  пьесою. Министр негодовал на  одно, чиновник на другое, литератор  на
третье, купец на  четвертое.  Да  и те,  кому  пьеса нравилась, понимали  ее
совсем не так. В громе  смеха тонула идея -- тот призыв  к очищению, который
скрывался в глубине комедии.
     Это был удар не только по самолюбию. Это было поражение Гоголя-учителя,
Гоголя-пророка, Гоголя-проповедника. Он говорил потом, что хотел собрать все
дурное в России и разом над ним посмеяться. Но он собрал  в "Ревизоре" и все
лучшее в себе, чтоб, как мог на этом этапе, до конца высказаться.
     Удар  был настолько  силен, что  его  можно сравнить только  с эффектом
немой сцены в комедии. Рвутся постромки  тройки, и она с  размаху, с разбегу
расшибается об  эту  немоту, как  расшибается  горестно  гоголевский смех  о
состояние отчаяния.
     Оставалась одна  надежда -- журнал. И хотя Гоголь задумал уже бежать, с
журналом  его  связывают  обязательства  перед  Пушкиным. Может  быть, здесь
удастся, думал с сомнением он, правя по вечерам корректуру  свежих листов  и
вымарывая  лишние  строки.  Он  печатал в  первом  номере  "Коляску",  "Утро
делового человека",  рецензии и статью  "О движении журнальной  литературы в
1834  и 1835 году". Из 319  страниц  текста 119 принадлежали Пушкину,  82 --
Гоголю. Плечом к  плечу с Пушкиным можно  было  себя чувствовать  спокойнее.
Все-таки  Гоголь  был  не один:  те самые пять-десять понимающих в искусстве
людей, на поддержку которых он мог рассчитывать, окружали его.

        "Глава третья"
        "Пушкин"
     Он  действительно в  то  время слишком  высоко созрел  для  того, чтобы
заключать в себе это юношеское чувство; моя же душа была тогда еще молода; я
мог принимать живей к сердцу то, для чего он уже простыл.
        "Гоголь -- П. А. Плетневу, декабрь 1846 года"
        "l"
     Пушкин  давно  задумал  издание, которое  должно было  противопоставить
торговому направлению в литературе строгую меру искусства. Журнал должен был
быть    не    только   литературным,    но    и,    как   сейчас    говорят,
общественно-политическим. Идея о нем зародилась еще во времена "Литературной
газеты",  которой  так и  не  удалось  стать  подлинной газетой  Пушкина. Ее
узколитературный  характер,  отсутствие  прозы и  критики  сделали  ее пищей
одиночек: подписчиков не было, популярности тоже.
     По  подсчетам  вездесущей  "Пчелы",  в  то время в  России один  журнал
издавался на 674 тысячи человек. В то же время во Франции -- на 52 тысячи, в
Англии -- на 46  тысяч, в  Париже -- на 3700 человек, в Берлине  -- на 1070.
Даже в отсталой Испании один журнал обслуживал 50 тысяч человек. С журналами
и читателем в России  было худо. Берясь  за издание  "Современника",  Пушкин
вступал  на  неблагодарный  путь  борьбы  с  массовым   спросом  и  массовым
потреблением, уже зарождавшимися тогда в России.
     Сенковский   поставил  дело   литературы   на   широкую  ногу.   Номера
редактируемой  им  "Библиотеки  для чтения"  выходили  вовремя и поспевали к
подписчику к сроку, что  было невиданным делом на Руси, где  книжки журналов
привыкли опаздывать на месяц-два, а то и  на полгода. Даже Гоголь должен был
поставить в заслугу Осипу Ивановичу Сенковскому эту оперативность. Тем более
он  негодовал  на  "Московский наблюдатель",  который  выходил  нерегулярно,
поворачивался  медленно и не мог соперничать хотя  и с толстою  (по величине
объема), но поворотливою "Библиотекой". Как  ни прискорбно это признать,  но
"Библиотека"  была  первым  массовым  журналом в  России.  Да  и  пушкинский
"Современник",  может  быть,  никогда  не  состоялся   бы,  не  будь   этого
раздражающего факта существования пошлой "Библиотеки".
     Нужен был орган,  который помог  бы подлинной литературе обрести своего
защитника и покровителя. Нужно  печатное мнение, противопоставленное мнениям
"Библиотеки" и  "Пчелы". В  начале 1836  года  Пушкин получает разрешение на
издание  "Современника".  Он  приглашает  в  ближайшие  сотрудники   Гоголя,
Одоевского, Вяземского, Розена,  ведет переговоры  с  литературною  Москвою,
думает о привлечении Белинского. Гоголь в этом списке занимает первое место.
И не  только потому, что Пушкин  рассматривает его как автора, но  и оттого,
что  Гоголь  берется  вести  библиографию  и критический  отдел журнала. Это
предполагает уже большую короткость отношений между ним и Пушкиным.
     Но...  одно дело -- литературное единомыслие  перед  лицом  Булгарина и
Сенковского,  высокий  контакт  поверх  личных  отношений,  контакт в  сфере
искусства;  другое  --  когда  вместе берешься делать журнал. Журнал один, и
мнение  у  него  должно  быть  единым, одним,  как  и  политика  в отношении
литературных  соперников,  и  оценка  конкретных  явлений  словесности.  Тут
раздваиваться,  противоречить  себе весьма  опасно.  Литературная  политика,
какая она ни есть, все же политика, а та требует  ущемления личного мнения и
личного вкуса во имя единства.
     Вот это-то испытание единством и предстояло выдержать Пушкину и Гоголю,
когда  они сошлись  над составлением первого номера "Современника". И  здесь
надо  отметить  различие, которое  все  явственней  проступало  меж  ними во
взглядах, в  характерах и в течении их несхожих судеб. Если Гоголь на исходе
1835 года заряжен  желанием смеяться  (что  он и осуществляет в "Женитьбе" и
"Ревизоре", "Носе"  и "Коляске"), если он полон жизни и надежд  на нее ("все
трын-трава"), то Пушкин полон иным:
        "Поредели, побелели"
        "Кудри, честь главы моей..."
        "Сладкой жизни мне не много"
        "Провожать осталось дней:"
        "Парка счет ведет им строго,"
        "Тартар тени ждет моей."
        "Не воскреснем из-под спуда,"
        "Всяк навеки там забыт:"
        "Вход туда для всех открыт."
        "Нет исхода уж оттуда."
     Холод,  охлаждающий эти стихи, исходит из той неведомой бездны, которая
видится уже  поднявшемуся  на перевал своей жизни Пушкину. Перед  лицом этой
беспощадной  истины он все ищет спасения, ищет выхода и помышляет о бегстве.
Пушкин пишет стихотворение  "Странник", где герой бежит из города, из  дома,
от  семьи,  бежит  от жизни  самой,  чтоб там найти  и покой и свет. "Давно,
усталый раб, замыслил я побег..." -- писал Пушкин  в 1834 году. Но тогда  он
хотел  бежать в "обитель  дальную  трудов  и  чистых  нег". Теперь перед ним
открывается  еще более  дальняя  даль.  Там свет неясный  светит и  спасенья
"тесные врата".
     Странник,  как  и  герой  "Пророка",  "безверием  томим".  В  пути  ему
встречается  юноша, который  читает  Книгу  --  ее  страницы и  освещены тем
таинственным светом,  который манит странника, и  юноша указывает ему путь к
спасенью.
        "Как раб, замысливший отчаянный побег..."
        "духовный труженик... --"
     пишет о страннике Пушкин.
     "Усталый  раб" и  "духовный труженик" --  одно лицо.  Это поэт, который
силится порвать круг земной жизни и страшится пустоты.
        ""Я осужден на смерть и позван в суд загробный --"
        "И вот о чем крушусь: к суду я не готов,"
        "И смерть меня страшит"."
        ""Коль жребий твой таков, --"
        "Он возразил, -- и ты так жалок в самом деле,"
        "Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?""
        "И я: "Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?""
        "Тогда: "Не видишь пи, скажи, чего-нибудь", --"
        "Сказал мне юноша, даль указуя перстом."
        "Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,"
        "Как от бельма врачом избавленный слепец."
        ""Я вижу некий свет", -- сказал я наконец."
        ""Иди ж, -- он продолжал, -- держись сего ты света;"
        "Пусть будет он тебе единственная мета,"
        "Пока ты тесных врат спасенья не достиг,"
        "Ступай!" -- И я бежать пустился в тот же миг."
     Стихотворение   "Странник"  написано   по   мотивам  книги  Д.  Беньяна
"Странствие паломника", но, как всегда, Пушкин вкладывает в чужой сюжет свою
судьбу. В обстоятельствах  жизни  странника много общего  с обстоятельствами
жизни  Пушкина.  То   же  непонимание  со  стороны  дома  и  города,  то  же
деспотическое желание близких удержать его возле себя.
     Побег кончается возвратом, возвращением в круг жизни и круг искусства.
     В Михайловском,  где Пушкин получает запрос Гоголя о сюжете комедии, он
пишет "...Вновь  я  посетил".  Ни тени веселого настроения, которого ждет от
него Гоголь, нет в нем. Эти  стихи тоже прощание, но светлое, просветленное,
открывающее  дорогу  тем,  кто идет  вослед. "Племя  младое, незнакомое" уже
заслоняет побелевшую главу Пушкина.  Он  это  чувствует, но не ропщет. Среди
этого племени -- Гоголь. Пушкину тридцать шесть лет, Гоголю  двадцать шесть.
Эти десять лет, как пропасть, разделяют их.
     Как раз в те дни, когда готовился к печати первый номер журнала, Пушкин
уехал в Святые  Горы.  Он поехал туда хоронить мать. Он положил ее рядом  со
своим дедом и бабкой, возле стен Святогорского монастыря. Небольшое кладбище
все  поросло  травой. На крутогорбых его  склонах ютились  могилы  монахов с
безымянными каменными надгробьями. И здесь Пушкин выбрал место для себя:
        "...но ближе к милому пределу"
        "Мне все б хотелось почивать..."
     Он уже думал о том, что там, Гоголь еще весь был здесь.
     Позвав  Гоголя  в  журнал,  Пушкин  рассчитывал  на его  молодость,  на
трудолюбие, на разносторонние таланты. Он рассчитывал и на его преданность и
послушание.
     Но он забывал о характере Гоголя, о его самолюбии, о  том, что Гоголек,
как называл его Жуковский, был не тот Гоголек, который наведывался к нему из
Павловска со своими тетрадями и робко ждал, когда они с Натальей Николаевной
встанут от  чая, а Гоголь, который при всем благоговении к своему кумиру уже
чувствовал право говорить с ним как равный.
     Гоголь  пришел в  журнал,  чтобы  помочь  Пушкину,  чтоб  быть  рядом с
Пушкиным,  чтобы  отстоять дело Пушкина.  То  было  святое  дело  искусства,
высокого искусства, которое одно только  и могло  удовлетворить их. Но ничто
высокое не обходится без вязкого, ничто великое не рождается на чистом месте
--  оно  порой  из грязи  растет,  из  навоза,  оно  на журнальном  суглинке
восходит, на  перегное.  И  нужны  годы,  чтоб оно выросло.  С этой  простой
истиной  не хотел считаться молодой сотрудник  Пушкина. Он сразу взял круто,
он  взял ту неимоверно  высокую  ноту,  которая  грозила  сорвать  все дело,
изолировать  "Современник"  от  текущей  литературы и  обескровить  его  как
журнал.  Доселе  не  являвшийся  на  страницах  периодических   изданий  (за
исключением нескольких мельканий), Гоголь решил громко сказать свое  слово и
разом очистить поле литературной брани.
     Меж тем  тут требовалось умение  лавировать, маневрировать, учитывать и
другие самолюбия, и реальность борьбы.  Вести ее в одиночку было невозможно.
Нужны были хитрость,  осторожность, возвышение  над страстями, но возвышение
не высокомерное, не абсолютистское, а дипломатическое, тактическое.
     При  всех своих  житейских  способностях  к  дипломатии,  к  маневру  и
обвораживанию  нужных  лиц  Гоголь  не показал той  же  гибкости на  поприще
журнальном. Он  тут  же  открыл огонь из всех  батарей  и,  главное, во  все
стороны, не щадя ни  противников, ни  сочувствующих, ни возможных  союзников
"Современника". Он написал статью "О движении журнальной литературы в 1834 и
1835 году",  в которой не оставил камня на камне от всего, что производилось
русским  печатным  станком.  В  маленьких  рецензиях,  которые  должны  были
составить библиографический отдел журнала, он тоже был крайне строг. Так он,
например,  почти начисто списал,  как ничтожные, "Исторические  афоризмы  М.
Погодина", на которого Пушкин рассчитывал как на свою важную опору в Москве.
Досталось от Гоголя и комедии Загоскина "Недовольные;).  Этот  юноша писал о
далеко не  юноше Погодине, что у  того  виден "юношеский порыв". Про комедию
Загоскина было сказано, что она никакая не комедия и "действия"  в  ней "нет
вовсе". Гоголь потешался  над жалкими изделиями  литературной  кухни,  давая
волю воображению.  Про альманах "Мое  новоселье" он написал: "Какое странное
чувство  находит,  когда  глядим  на  него:  кажется,  как  будто  на  крыше
опустелого дома, где когда-то было весело и шумно, видим  перед собою тощего
мяукающего кота". Он  перечислял авторов этого альманаха и добавлял:  "кроме
того, написали еще стихи буква С., буква Ш., буква Щ.", а повести некоего Я.
А. "Убийственная встреча" отвел две убийственных строки: "Эта книжечка вышла
стало быть где-нибудь сидит же на белом свете и читатель ее".
     Пушкину пришлось большинство из  этих  рецензий снять. Снял  он и отзыв
Гоголя о комедии Загоскина.  Но то же самое позволил себе Гоголь и в статье,
и никакая правка уже  не могла спасти ее -- скрепя  сердце Пушкин должен был
согласиться на печатание ее, хотя понимал: хлопот не оберешься.
     Нож  гильотины  упал  прежде всего  на  Сенковского,  и  голова  барона
Брамбеуса под крики и завывания смеха  покатилась с  плахи  на  площадь. Две
трети  статьи  Гоголь  отвел  "Библиотеке  для  чтения".  Он  даже помиловал
"Северную пчелу" и "Сына  отечества" и их издателей -- Булгарина и  Греча, и
весь  свой гнев обратил на  "слона между... четвероногими",  как  он  назвал
журнал Сенковского.
     Гнев был направлен и на Сенковского  лично, и на его способы редактуры,
и на дух издания, отдающего литературным  рынком, и на ученость Сенковского,
и на  художественные сочинения  Сенковского,  и на  монополию Сенковского. В
черновом  варианте  статья была  еще резче, но и  того, что  осталось,  было
достаточно.  Булгарин,  которого,  повторяем,  Гоголь помиловал  (всего лишь
назвав  "Северную пчелу" "корзиной,  в  которую сбрасывал  всякий,  что  ему
хотелось"), замер в шоке. Он долго не мог сообразить, кто же автор статьи --
сам Пушкин,  князь Вяземский  или  еще кто-то. На Гоголя даже  не  пало  его
подозрение, он не  мог предположить, что такую дерзость позволит  себе самый
молодой из сотрудников. Доброжелательно предупреждал он  Пушкина, что трудно
будет поэту  вести  журнал,  доброжелательно оговаривал  свое расположение к
будущему  изданию   (когда   вышли  в  свет   объявления   о   подписке   на
"Современник"), надеясь втайне, что в нем ни тронут его, -- и на тебе!
     Что   же   говорить   о   Сенковском,  которого  в  статье  обвиняли  в
жульничестве,  в  коммерции  на почве литературы, в  плагиате,  в отсутствии
знания  Востока, в наглости, в  невежестве,  в  потакании своим литературным
приятелям.  Обиделась  и   Москва,  новый  журнал   которой  --  "Московский
наблюдатель"   --   Гоголь  назвал  вялым  и   неповоротливым,   неспособным
противостоять "Библиотеке".  О  редакторе "Московского  наблюдателя"  В.  П.
Андросове говорилось, что  его имя  слишком неизвестно, ибо стоящий во главе
журнала  "должен быть видным лицом".  Не  заслужил одобрения и  восславивший
Гоголя  "Телескоп".  И ему  ставилось  в  вину, что  он недостаточно  сильно
действовал против Сенковского, который, пока его противники разворачивались,
собрал пять тысяч подписчиков.
     Такое  отделение всей журналистики от  "Современника"  не было на  руку
Пушкину.  Он  почувствовал  это,  как  только  вернулся   в   Петербург   из
Михайловского; из Москвы уже шли слухи о недовольстве статьей Гоголя.  Никто
не знал  автора статьи, но  все приняли  ее за  программу  журнала.  Пушкину
пришлось  поспешно  отступать.  Гоголь  требовал  только  великого, то  есть
подобного себе, и это был его юношеский просчет -- так считал Пушкин.
     Он объявил об этом открыто в третьем  номере "Современника",  напечатав
реплику некоего А. Б.,  будто бы присланную из Твери, -- в  ней говорилось о
несогласии  со  многими  положениями  автора статьи  "О движении  журнальной
литературы". Пушкин в сноске к реплике и от своего имени замечал, что мнения
эти  "выражены с  юношескою живостию и прямодушием"  и оттого не  могут быть
сходны  с его  собственными. А.  Б.  называл  статью  Гоголя  "сбивчивой", в
некоторых местах -- забавной, а в  некоторых  -- невежественной, и советовал
молодому автору: "Врачю, исцелися сам!"
     Реплика  А. Б.  появилась,  когда  Гоголя уже  не  было  в  России.  Но
нарекания и  обиды  в связи  со статьей он пережил,  еще  будучи сотрудником
Пушкина.  Кто  знает,  что  стояло   за  правкой   статьи,  за  безжалостным
вымарыванием  из нее дорогих  сердцу автора  мест, за снятием подписи Гоголя
(вначале она была), за устранением из текста упоминаний  о тех оскорблениях,
которые нанес г. Гоголю редактор "Библиотеки для чтения".
     У  Гоголя были  основания  гневаться на Сенковского. Тот  назвал его  в
"Библиотеке" писателем "грязным",  он зарезал главу из его романа по причине
ее   подражательности   неистовой  французской   словесности  (которой   сам
подражал), он  в рецензии  на  "Ревизора"  невинно предлагал  изменить финал
комедии,  женить  Хлестакова на  Марье  Антоновне.  Он  играл именем Гоголя,
выставив  это имя на обложке своего  журнала  и  не  напечатав ни  одной его
строки. При этом он широко публиковал  Пушкина, Жуковского  и превозносил их
до небес, как  бы вдвое унижая их  молодого единомышленника. Он ни во что не
ставил его,  даже  не стремясь залучить Гоголя в свой журнал, хотя, казалось
бы, должен  был  это делать  для подписки.  Для него  Кукольник был  Гете, а
Гоголь -- Поль де Кок.
     Да и маменька, без  ума влюбленная в  сына,  писала  ему, что сочинения
Брамбеуса, которые ей так нравятся, наверное, принадлежат  Никоше, но только
он скрывает свое авторство. Гоголь мог предполагать, что такого рода догадки
она высказывала  и другим.  Вся Полтавщина  могла  считать  его  сочинителем
бездарных творений барона.
     Конечно, журнал Сенковского был журнал. В нем присутствовали и смесь, и
наука, и  финансы, и политика,  и изящная словесность. В  нем даже  являлись
недурные философские  статьи. Это было чтение, способное занять самые разные
вкусы и сословия в долгие зимние вечера, в дороге, в деревенском безделье, в
кондитерской,  когда  скучающий  городской  человек  только  делает вид, что
занят,  а на  самом деле  смотрит  в окно и выглядывает, не пробежит ли мимо
какая-нибудь шляпка. "Библиотеку", не  моргнув, можно было закрыть на  любом
месте и открыть на любом месте, не неся никаких потерь,  она, как приправа к
обеду, не мешала  есть обед. А  иное воображение  могло найти в ней для себя
обильную пищу.
     Рядом с сочинениями Пушкина, Жуковского, Державина, Вяземского, Ершова,
Даля,  Одоевского, Дениса  Давыдова,  Лермонтова, Козлова,  с обстоятельными
статьями о хлебопашестве оно могло отыскать и пикантные страницы из повестей
самого барона.
     В повестях этих описывались страсти. Тут влюблялись в женщин-мертвецов,
мрачные  разбойники нападали на женщин и  мертвецы вели  записи в дневниках,
тут лица взрывались  "судорожною  игрою  жил",  "челюсти" прекрасных героинь
"сощелкивались" и "корчь крючила" их пальцы. Более всего  отличался барон по
части клубнички. Он писал об "обуреваемых роскошию грудях", о "душе женщины,
испаряющейся  из  тела  в  горячий  туман  любви".  "Почему  такая душа,  --
рассуждал он, --  не попадает в жесткое, медное мужское тело, а душа мужская
-- смелая, гордая, брыкливая, жадная крови, увлаженная началами всех высоких
добродетелей и  всех  нечистых страстей,  душа  без  страха...  не завалится
случайно в тихое,  роскошное,  пуховое  тельце девушки?"  Срывая  покровы  с
сокровенного, барон оп