явшего снега не могла впитаться в стылую  землю).  Он поплыл в
ней, закачался. Быстро забросали яму землей, перекрестились и  ушли, оставив
возле свежего бугорка вдову и дочь.
     В  те дни Гоголь, уже вернувшийся  в Россию, писал  В.  А.  Жуковскому:
"Умереть с пеньем  на устах  --  едва ли не таков же  неотразимый  долг  для
поэта, как для воина умереть с оружьем в руках".

        "Часть 6"
        "ВОЗВРАЩЕНИЕ"
     ...Так, может быть, и здоровье. По крайней мере, от всей души прошу его
и тебе  и себе, чтобы на старости лет распить когда-нибудь  бутылку  старого
вина  и  вспомнить   все   пройденное  время   и   благодарно,  признательно
поблагодарить бога за жизнь.
        "Гоголь -- А. С. Данилевскому, лето 1851 года"

        "Глава первая"
        "ОТВЛЕЧЕНЬЕ НА МИГ"
     Если вы  подумали о каком  домашнем очаге,  о семейном  быте и женщине,
то... вряд ли эта доля  для вас! Вы -- нищий, и не иметь  вам так же угла...
как не имел его и  тот, которого пришествие дерзаете вы изобразить кистью! А
потому  евангелист прав, сказавши, что иные уже не свяжутся никогда никакими
земными узами.
        "Гоголь -- А. А. Иванову, июль 1847 года"
        "l"
     В  конце  апреля  1848  года  Мария  Ивановна  Гоголь  получила от сына
известие: "Я ступил на русский берег". Возвращение совершилось. Позади  были
шесть лет  плутаний по  Европе,  дальняя дорога  через море и минуты у гроба
господня,  к  которому он  так  стремился. Откладывавшаяся  много  раз,  эта
поездка  все-таки  состоялась.  Он  колебался  и  на этот  раз, но  паспорт,
выданный  ему  царем,  паспорт о  беспрепятственном  путешествии по Востоку,
обязательства,  данные  себе  и всей России,  а  также начавшиеся волнения в
Неаполе выгнали  его из Италии. Он  сел на пароход  и,  помолившись, отдался
дороге.
     Он заранее  боялся ее, боялся качки, морской болезни,  которая нападала
на него даже при небольшой зыби, и просил всех молиться за него.
     Но ветры нагнали их в открытом море. Всю дорогу от Мессины до Мальты их
болтало и швыряло, и он,  "в прах расклеившийся", сошел  на  Мальте.  Отсюда
отправил пачку писем во все стороны -- с просьбами молиться о даровании  ему
тишины и покоя.
     Потому что тишины и покоя на душе не  было. Весь  1847  год он провел в
переживаниях из-за "Выбранных мест", в переписке по их  поводу и в  попытках
оправдаться. Он даже решился писать "ответ" на критики и написал, но оставил
в  портфеле,  подумав,  что  все  равно не поймут,  как и  в тот раз, а если
поймут, то превратно. Он спрятал это дополнение к своей книге (которое хотел
присовокупить  ко  второму  ее изданию)  до лучших  времен, в  надежде,  что
когда-нибудь,  быть  может,  он  и  выдаст  его  в  свет  вместе  с  другими
сочинениями, но уже все взвесив, с предосторожностью и без риска.
     То была исповедь его писательства -- исповедь об исповеди, где он вновь
возвращался  к  своему  странному  поступку  -- публикации "Выбранных мест",
объясняя их  появление,  а заодно и себя. Преувеличение, принесшее несчастье
его  книге,  казалось, тяготело над ним. Желание у  гроба господня (и только
здесь!) испросить себе право  на дальнейшую  жизнь и дальнейшее писание было
столь  же странным. Как будто об этом нельзя было помолиться наедине с собой
или в любой церкви в Риме или на Руси.
     Не  было в  его вере неумышленности, стихийного повиновения чувству  --
ум,  как говорил  Гоголь, всегда  "караулил" над ним, повелевал им. Гордость
ума,  осуждаемая им  в  других, в нем самом восставала  время  от времени  и
распоряжалась его верой. "Поверкой разума, -- писал он в Авторской исповеди,
-- поверил  я то, что другие  понимают  ясной верой  и чему  я  верил дотоле
как-то темно  и  неясно. К  этому привел меня и анализ над моею  собственной
душой:  я увидел  тоже математически ясно,  что  говорить и писать  о высших
чувствах  и  движениях  человека  нельзя  по воображенью... нужно  сделаться
лучшим".
     Это  "нужно", как  и расчет и "анализ", все время  тормозили  чувство и
желанье верить и писать, как писал он в молодости, когда  ему все само собой
удавалось  и не  останавливал его гложущий вопрос "зачем?",  который теперь,
как роковое виденье, вставал перед ним каждый раз,  как только он брался  за
перо. "Как полететь воображеньем, если б оно и было, если рассудок на каждом
шагу задает вопрос: зачем?.."
     В таком состоянии он уезжал в Иерусалим. То был уже  не искренний порыв
бегства, всегда спасавший и обновлявший его,  не толчок изнутри души, всегда
безотчетный   и  верный,  а   необходимость,   долг,   исполнение  обещаний,
раздаренных направо и налево и которых, как говорит он, теперь "стыдно" было
бы не выполнить.
     Назвался груздем -- полезай  в кузов. И скрепя сердце  взбирается он по
трапу на пароход "Капри" и  отправляется в путешествие. Он  отправляется уже
против  воли  своей,  душа черства  и  холодна,  признается  он.  Лишь после
Константинополя,  где на пароход село много русских,  он  почувствовал  себя
лучше.  Он  подумал, что все-таки хорошо сделал,  что  поехал.  Тем  более и
морская  стихия на этот раз смирилась и выстелила перед  ними ровное зеркало
воды, пароход будто не плыл, а летел, подгоняемый легким бризом, и восточное
солнце пекло, как на Украине в самые  жаркие дни  лета. Он  снял все черное,
облачился  в  белую поярковую  шляпу  с  широкими  полями, светлый сюртук  и
панталоны. Поля шляпы хорошо скрывали его лицо, но, когда ему нужно было, он
приподнимал край и  быстро оглядывал физиономии, костюмы, группы и одиночные
фигуры.
     Тут  были  и греки, и турки, и французы, и англичане, и,  наконец,  его
соотечественники. Возле него  все время крутился какой-то русский генерал  в
темно-синей с коротким капюшоном шинели  и красной феске  (подлаживался  под
Восток), но  он  предпочел ему  молодого  священника  с выговором  киевского
бурсака,  с  которым  легко  сошелся.  Как-то  вечером,  на  закате  солнца,
заговорили о Киеве, Полтаве и Нежине, где тот, оказалось, бывал.
     Они  настолько  сжились  за  эти  часы путешествия, что  на Родосе, где
пароход  сделал стоянку,  сошли  на берег  вдвоем  и  отправились  осмотреть
остатки  Колосса  Родосского.  На  острове их  принял  местный  православный
митрополит,  он  ласково  по-русски  приветствовал  их и  преподнес  корзину
померанцев из  своего сада. Гоголь вглядывался в этот сад, в русское лицо  с
окладистой --  с проседью -- бородой, в умные глаза митрополита и думал, что
сама судьба сводит его последнее время со священниками.
     Последние годы он  искал встреч с ними -- тут действовали  и его  новые
привязанности, и писательское любопытство.  Оно-то, может быть, и мешало ему
целиком отдаться тому, чему отдавались эти люди, хотя замечал он в них (даже
лучших) и светский интерес,  и  тщеславие,  и неполное служение своему делу.
Этот тип как-то выпал из русской литературы, никто почти не касался  его, и,
размышляя о втором томе  своей поэмы, он размышлял  и об этом. Была какая-то
несправедливость в том, что литература  обошла священника. Пушкин, правда, в
"Борисе Годунове" изобразил Пимена. Но Пимен -- летописец, он записывает то,
что  было, Гоголь  хотел видеть  в  священнике современный  пример,  учителя
народа и истинного его  отца.  Когда он думал так о нем, он вспоминал Сергия
Радонежского, митрополита Филиппа, грозно обличавшего царя  Ивана  и  других
русских людей, которые в этом сане послужили отечеству. Он вез с собой икону
Николая-чудотворца  --  покровителя путешествующих  по  морю  и  посуху,  --
митрополит Родосский перекрестил ее и благословил их.
     На пароходе "Истамбул" они прибыли в Бейрут. Здесь его  ждала радостная
встреча. На одной  из улиц он отыскал дом русского  генерального  консула  в
Сирии и Палестине и постучался в дверь. Ему открыл слуга.
     -- О ком изволите доложить? -- спросил он на чистейшем русском языке.
     --  Скажите, что  господина  консула  желает видеть  Николай Васильевич
Гоголь.
     Не  прошло  и минуты, как  по  лестнице  сбежал  все такой же  крепкий,
молодой, смуглолицый  друг его юности  Константин Базили.  Он  был  уже  его
превосходительство,  но они обнялись, как когда-то, по  окончании  гимназии,
прощаясь перед тем, как разъехаться кто куда.
     Грека  Базили   потянуло  в   родные  края,  но  и  здесь   он  остался
воспитанником России -- рядом с книгами на арабском на полках его библиотеки
стояли  русские  книги;   Державин,  Пушкин,  он,  Гоголь.  Эта  библиотека,
разговор, рукопись, которую Базили дал гостю  прочесть (то была его работа о
Сирии  и  Палестине), -- все растрогало  Гоголя.  Он  слушал  Константина  с
восторгом. В рассказах Базили перед Гоголем открывался Восток. Из полутемных
и  прохладных комнат  консульского  особняка  хорошо  было видно  море,  его
ослепительно  синий блеск,  до  боли  режущий своей  яркостью,  я  столь  же
ярко-белая земля окрестных гор, окаймленных у подножий зеленью садов.
     В доме Базили было уютно,  тому способствовало и присутствие хозяйки --
миловидного  существа с  большими  серыми глазами, с  русской простой косой,
сложенной  на затылке  кольцом,  в  простом  белом  платье и  с  невыразимой
мягкостью движений,  предупредительностью негромкого голоса, ненавязчивостью
и внимательностью.
     Обрадовавшись   вначале   этому  веянию   доброты   и  дружбы,  Гоголь,
уединившись  в  отведенной  ему  комнате,  заскучал.  Одиноко смотрел  он на
картинный пейзаж за окном и размышлял о том, что опять застигло его  в  пути
то чувство  -- чувство бездомности, чувство путника, не имеющего ни угла, ни
очага. Сколько раз вот  так, промокший, уставший, он  заезжал  по  дороге  в
чей-то  дом, и находил на него счастливый сон, казалось  ему, что спускается
на него с высоты прошедшего его детство,  шум в комнатах, голоса папеньки  и
маменьки, сестер,  тот обычный шум жилых  покоев,  где  поселилась и обитает
семья,  где есть люди,  есть  кому ткнуться головой в руки (как в детстве --
матери), где любому до тебя дело, потому что ты свой, ты родной.
     Много раз переживал он это, гостя у Смирновой, играя с ее детьми, бывая
у Репниных, у Чертковых, Аксаковых, в большой семье Вьельгорских.
     Потребность в дружбе, в любви, в остановке на пути, в прочной оседлости
посреди беспокойств мира (и собственных беспокойств) вновь вспыхнула в нем в
Бейруте. Он вспомнил  об  Александре  Иванове и  его истории.  Тогда  Гоголю
пришлось быть  поверенным в  сердечных делах  художника. Тот полюбил молодую
графиню  М. В. Апраксину. Все  всколыхнулось в  этом  медлительном  и  тихом
человеке, он посвежел, глаза его зажглись надеждою, и Гоголь, глядя на  него
и не  веря  в успех  его предприятия,  подумал:  а что,  если?  История  эта
закончилась  ничем,  никто   даже  не  обратил  внимания  на  это  увлечение
Александра Андреевича -- настолько оно показалось нелепым: кто он и кто она?
Нищий  художник без будущности, почти неудачник,  да к тому же  немолод -- и
красавица, аристократка. Впрочем,  на пользу пошла эта неудача -- не смог бы
отшельник Иванов распроститься со своей картиной и променять  писание  ее на
иную жизнь. Или -- или -- так решался для него вопрос. Но и этого "или"  ему
никто не предложил.
     ...В  Иерусалим Базили и Гоголь въехали вечером.  Въехали на ослах, как
древние  христиане, по  каменистой  дороге,  после зноя  полупустыни,  после
недели тяжкого  путешествия верхом по палящим равнинам Сирии. Все эти дни их
окружала  пустая,  рассыпающаяся под копытами  в  пыль земля.  Сверху палило
солнце, пи  облачка  не  появлялось  в  небе,  и Гоголь замертво свалился на
кровать, когда ему отвели номер.
     Засыпая, он слышал какой-то разноязыкий шум на улице, удары колотушки о
доску, крики  ослов  и то ли говор реки, то ли ручья,  то ли  просто падение
струй фонтана, который он заметил, въезжая в гостиничный двор.
     Что осталось у него в памяти от Иерусалима? Вид с Елеонской  горы? Храм
на Голгофе?  Или  монастырь  св. Иоанна?  Ему показали  то  место, где росло
дерево, из которого  срубили крест Христу,  Гефсиманский сад  с  несколькими
одинокими  маслинами.  Травы  не было: одни невысокие деревья росли на  этой
каменистой почве.
     Люди со  всего света толпились  на Голгофе,  и  не было торжественности
покоя, того  способствующего  размышлению уединения,  о котором  он  мечтал,
стремясь  сюда.  Он искал  интимной  встречи,  свидания  без  свидетелей,  а
попал... на ярмарку.
     Но  еще был час или  часы, показавшиеся ему минутой, по  об этом  пусть
расскажет его письмо Жуковскому: "Уже мне почти  не верится, что и  я  был в
Иерусалиме.  А между  тем я был точно, я говел и  приобщался  у самого гроба
святого... Я не  помню, молился ли я. Мне кажется, я только  радовался тому,
что  поместился  на  месте,  так  удобном  для  моленья и так  располагающем
молиться. Молиться же  собственно  я  не  успел. Так  мне  кажется. Литургия
неслась,  мне казалось, так быстро, что самые крылатые моленья не в силах бы
угнаться за  нею. Я не успел  почти  опомниться,  как очутился  перед чашей,
вынесенной священником из вертепа для приобщенья меня, недостойного..."
     Но то был только миг, в котором было повинно скорей его  ожидание,  чем
его вера. "Мои же молитвы, --  писал он  о том же  событии А. П. Толстому, с
которым  все  более  сближался  последние  годы,  --  даже не в  силах  были
вырваться из груди моей,  не только возлететь, и никогда еще так ощутительно
не виделась мне моя  бесчувственность, черствость и деревянность". Как будто
предчувствуя, что так будет, он писал еще из Неаполя: "Мне кажется даже, что
во мне и веры нет вовсе; признаю Христа богочеловеком только потому, что так
велит  мне  ум мой,  а  не  вера. Я  изумился  его  необъятной мудрости и  с
некоторым страхом почувствовал, что невозможно земному человеку вместить  eo
в себе, изумился глубокому познанию его  души человеческой... но веры у меня
нет. Хочу верить".
     Чтобы  убедиться,  он  и поехал в Иерусалим. Поехал  со  страхом воочию
увидеть свое  безверие -- и убедился, увидел. Это потрясло его. Будь  это  в
другом месте (как  не раз бывало в иных местах), это не произвело бы на него
такого впечатления. Но в ту ночь он вернулся в гостиницу с ясным  сознанием,
что опустошен. "Как  растопить мне мою душу  холодную, черствую,  не умеющую
отделиться от земных, себялюбивых, низких помышлений?"
     Раз  здесь  он  ничего  не  почувствовал,  то  где   же?  "Слышащие  да
услышат..." Деревянными  губами шептал  он свои  молитвы  --  и не были  они
услышаны, не могли быть услышаны, потому что молчала душа, посылавшая их.
     То  было  еще  одно крушение, падение  и  насмешка  над  его гордостью,
которая, как понимал  он  сейчас, и влекла его сюда. "А  диавол, который тут
как  тут,   раздул  до  чудовищной  преувеличенности..."   --  так   было  с
"Перепиской", так случилось в  этот раз.  Но и  тогда и сейчас... "намерение
было чистое".
     Он хотел совершенно очиститься и как бы сжечь себя (себя прошлого), как
сжигал  он раньше свои "маранья", но  огонь не вспыхнул,  не  сжег  его,  не
очистил. "Искупления", о котором он так молил  всех молившихся за  него,  не
произошло,  "...путь в Иерусалим, --  писал он Шевыреву из Бейрута, -- через
Сидон  и древний  Тир и Акру, а  оттуда  через Назарет,  совершил... Я точно
впотьмах и чувствую только одно алкание  знать..." (подчеркнуто  Гоголем. --
И. 3.).
     Его  тянуло  на  родину.  Накануне  отъезда из  Неаполя  Гоголь написал
Жуковскому письмо  об искусстве.  Это было  не письмо,  а статья, и он  даже
просил Василия Андреевича поберечь ее, так как она может пригодиться ему для
нового -- издания "Переписки" вместо "Завещания". Книга, начинавшаяся мыслью
о смерти, отныне  должна была открываться статьею  о труде, о творчестве.  В
ней Гоголь  объявлял  о своем возвращении, об отступлении. "Не  мое дело, --
писал  он Жуковскому,  --  поучать  проповедью...  я должен выставить  жизнь
(выделено Гоголем)  лицом,  а не трактовать о жизни".  "Искусство и без того
уже поученье", -- признавался  Гоголь,  выбрасывая  белый флаг,  оно  и  без
проповеди проповедует.
     Казалось, это отступление было единственное, на что он теперь надеялся,
в  чем видел спасение и возрождение. Искусство было и  его семья,  и жена, и
дом, и вера. Оно "стало главным и первым в моей жизни, -- писал оп, -- а все
прочее  вторым"  (подчеркнуто  Гоголем.  --  И.  3.),  "...уже  не должен  я
связываться  никакими  другими  узами  на  земле,  ни  жизнью  семейной,  ни
должностной  жизнью  гражданина",  так  как  "словесное  поприще  есть  тоже
служба".
     В  "Завещании" он  отрекался от  искусства  -- в  этом  письме он вновь
признавал его. "Искусство есть примиренье с жизнью!" -- писал он.
     В  этих словах заключена вся программа второго тома,  Отходя  к  "живым
образам",  Гоголь  отходил  с  идеей  об  уравновешивающем  и  художественно
уничтожающем порок  идеале, о  "прекрасном  человеке",  которого он "должен"
выставить  в последующих частях "Мертвых  душ" (наконец-то оправдав название
--  поэма), чтобы объять всю Русь, чтоб в них "предстало все, что  ни есть и
хорошего  и дурного в русском человеке, и обнаружилось  бы перед нами видней
свойство (выделено Гоголем. -- И. 3.) нашей русской природы".
     "Живым  образам"  придается  цель  --  так  Гоголь-учитель  остается  в
Гоголе-поэте, так остается  он на кафедре, с которой хочет проповедовать, но
иными средствами.  "Искусство должно, -- говорит оп, -- изобразить нам таким
образом людей  земли нашей, чтоб каждый  из них почувствовал,  что это живые
люди (выделено Гоголем. -- И. 3.). Искусство должно выставить нам на вид все
доблестные народные (выделено  Гоголем.  -- И. 3.) наши качества и свойства,
не  выключая даже и тех, которые,  не имея  простора свободно  развиться, не
всеми замечены и  оценены  так верно, чтобы каждый  почувствовал их и в себе
самом и загорелся бы желаньем  развить и возлелеять в себе самом  то, что им
заброшено и  позабыто.  Искусство  должно  выставить  нам  все  дурные  наши
народные качества  и свойства таким образом,  чтобы следы их  каждый из  нас
отыскал прежде в себе самом  и  подумал бы  о том, как прежде с  самого себя
сбросить  все омрачающее  благородство природы  нашей. Тогда только и  таким
образом  действуя,  искусство исполнит  свое  назначенье  и внесет порядок и
стройность в общество!"
     То,  что  ранее  возлагал он  на веру, он  возлагает на искусство.  Ему
придаются цели религии. "Итак, --  оканчивает Гоголь письмо, -- благословясь
и помолясь, обратимся же  сильней,  чем когда-либо прежде,  к  нашему милому
искусству".
     Таков Гоголь перед Иерусалимом, таков -- и еще более укрепленный в идее
возврата --  он после Иерусалима. Иерусалим  -- рубеж, который  он  сам себе
поставил и должен был перешагнуть.
     Он вновь (и на этот раз окончательно)  вернулся в  Россию. Затянувшееся
время бегства  закончилось.  Плутания  по  чужим  землям и  всяким  "кривым"
дорогам  привели его наконец  в  родную  гавань,  где ждали  его дом,  мать,
работа... и  смерть.  Но  он не  знал, что здесь подстерегает его  еще  одно
испытание, еще  один "крюк"  в сторону  от пути,  который он себе  назначил,
поклявшись отдаться только одному милому искусству и забыть о земном.
     Им станет, как скажет он позже, "отвлеченье на миг", отвлечение земное,
сильное, которое отзовется в нем содроганьем  всех нервов  и еще раз оторвет
его от труда и заставит вновь "пасть" в глазах самого себя.
        "2"
     Что ж, пора и в нашей книге явиться роману: что же за книга без романа,
и герой  без романа,  и жизнь без  романа?  Роман  Гоголя  непохож на другие
романы, он гоголевский роман: будто бы он  был  и вместе с тем его не  было.
Кажется,  есть все свидетельства,  и в то же время нет их, кажется,  на этот
раз был пойман он за руку, схвачен на месте  преступления  и опознан --