и первая...  Видно,  что Гоголь  знал  заранее о намерении  поэтов
приехать к  нему на лекцию и  потому  приготовился угостить их/  поэтически.
После лекции Пушкин заговорил о чем-то с Гоголем,  но я  слышал  одно только
слово: "увлекательно"..."
     Гоголь  "делал  вид, что  не знал  о  предстоящем визите, и  выслушивал
похвалы Пушкина и Жуковского с достоинством человека, не очень им знакомого.
Он угодил Пушкину не только исполнением, но и идеей лекции  -- лекция была о
восточном   правителе   Аль-Мамуне,   который   "государство   политическое"
вознамерился  превратить в "государство муз".  Мысли Пушкина о  просвещенном
монархе слишком сквозили в  этой поэтической компиляции. Поэты подают советы
царям,  говорил  Гоголь,  но не служат  правительству.  "Их сфера совершенно
отдельна;  они  пользуются  верховным  покровительством  и  текут  по  своей
дороге". Правда, он делал исключение для некоторых, подразумевая при этом не
только присутствующих  в зале Пушкина и Жуковского,  но  и себя, --  еще тех
"великих  поэтов, которые соединяют в себе и философа, и поэта,  и историка,
которые выпытали природу  и человека,  проникли минувшее и прозрели будущее,
которых глагол  слышится всем народом. Мудрые  властители чествуют их  своею
беседою, берегут их драгоценную жизнь и опасаются подавить ее многосторонней
деятельностью правителя.  Их  призывают они  только в важные государственные
совещания, как ведателей глубины человеческого сердца".
     Одним  словом, это  была лекция  о поэтах  и для  поэтов.  Исторический
идеализм Гоголя не смущал студентов, он, наоборот, увлекал их, и они мечтали
о  чем-то  подобном:  юность  верит  в  утопии,  верил в них  и  ее  молодой
наставник.
     Но  недолго  держалось  его  вдохновение. Вскоре  оно  стало  иссякать,
блеснувший, как метеор, на университетской кафедре, взлетевший,  воспаривший
над  аудиторией,  над  историческим  материалом,  над  скучными фактами,  оп
перегорел,  сгорел --  его хватило лишь  на  две-три  вспышки.  Потому что и
фактов  под  рукой не  было,  и  читать  было  не о  чем, а перечитывать уже
читанное другими,  пересказывать их он не мог. Надо было переходить на прозу
исторических занятий, на разработку курса во всей его последовательности, со
свойственной науке системою  и обстоятельным штудированием источников, но не
было ничего ненавистнее для него, чем система. "Все следующие лекции Гоголя,
-- пишет Иваницкий, -- были очень сухи и скучны... Какими-то сонными глазами
смотрел  он  на  прошедшие  века  и  отжившие  племена...  Бывало,  приедет,
поговорит с полчаса с кафедры, уедет, да уж  и не показывается целую неделю,
а иногда и две. Потом опять приедет, и опять та же история..."
     Нет,  история  не  "горела"  --  от  нее  уже  несло  холодом,  как  от
университетских  каменных стен,  от высокого потолка,  от Невы,  глядевшей в
окна, и  от самой северной Пальмиры, из  которой вдруг резко  потянуло его в
родные места, на юг.
     Попытку сбежать туда он предпринял  раньше, но она не удалась. Маясь  в
институте, маясь в своей тесной квартирке за столом, где ему не писалось, он
задумал  занять  кафедру  в  Киевском  университете  Святого  Владимира,  об
открытии которого объявили на исходе 1833  года. Он узнал, что туда  едет из
Москвы Максимович  -- возможность иметь при себе попутчика и единомышленника
соблазнила  его  еще больше. Он решил въехать  в  древнюю  столицу России на
белом коне -- в  качестве ординарного профессора всеобщей истории. Он думал,
что ему, знакомому с  Пушкиным, Жуковским, с Плетневым, Вяземским и другими,
это ничего не будет стоить. Одно  слово министру, которое  скажет  каждый из
них, один намек Жуковского, оброненный  им при дворе, -- и Киев откроет  ему
гостеприимно ворота.
     "Туда, туда! в Киев! в древний, в прекрасный  Киев!"  -- взывает  он  к
Максимовичу. "Я восхищаюсь заранее, когда воображу, как  закипят труды мои в
Киеве, -- уверяет он Пушкина. -- Там я выгружу из-под спуда многие  вещи, из
которых я не  все еще читал вам.  Там кончу я историю Украины и юга России и
напишу  Всеобщую историю,  которой,  в настоящем  виде  ее,  до  сих  пор, к
сожалению, не только на Руси, но даже и в Европе, нет".
     И Пушкин  верит ему.  Он идет  и кланяется бывшим  "арзамасцам", а ныне
министрам  и  товарищам министров Уварову, Блудову  и  Дашкову, и просит  за
Гоголя.  Он убеждает их, что лучшего ординарного профессора, чем Гоголь, для
Киева  не найти. То  же  повторяют  своим высокопоставленным  друзьям  князь
Вяземский и  Жуковский.  Жуковский  готов  при  случае  в присутствии самого
государя  завести  речь  о  некоем  Пасичнике,   веселые  сказки   которого,
поднесенные  в  свое  время  его  императорскому  величеству,  должно  быть,
понравились ему. Гоголь инструктирует своих ходатаев, как расположить к нему
сильных мира сего, о каких сторонах его  бедственного положения  вести речь:
одному  о недостатках в средствах, другому о болезнях, которые  не позволяют
ему жить в петербургском климате, третьему  о том, что сам Сергей  Семенович
(Уваров) выше Гизо, а в своей речи о Гете обнаружил незаурядное литературное
дарование. "Теперь  же я буду вас беспокоить вот какою просьбою, -- пишет он
Пушкину, -- если зайдет обо мне речь с Уваровым, скажите, что вы были у меня
и  застали меня еле жива... И сказавши, что я  могу весьма легко через месяц
протянуть совсем  ножки,  завести  речь о  другом,  как-то  о погоде  или  о
чем-нибудь подобном. Мне кажется, что это не совсем будет бесполезно".
     Пушкин шутливо отвечает ему, что пойдет "сегодня же назидатъ Уварова".
     Гоголь  и  сам таскается  к министру и лично расточает  ему  похвалы  в
высокой  философичности   его   переводов,  в  замечательных  мыслях,  какие
содержатся в его  исторических  статьях, о  новом  веке просвещения, который
открывается  с его приходом в правительство. "Третьего дня я был у министра,
--  сообщает он посвященным в это дело. -- ...Министр  мне обещал непременно
это место".
     Он настолько  был  уверен в успехе своего  предприятия, что уже собирал
пожитки  и  ожидал  денег на  подъем.  Он  даже  заказал  отбывшему  в  Киев
Максимовичу квартирку  рядом с ним, писал об общих изданиях, которые они оба
"удерут", соединив свои силы на берегу Днепра.
     Но  никакие высокие ходатайства не помогли. Гоголь забыл,  что  пока не
подмажешь простого дорожного колеса, вся колымага не стронется с места. Дело
застряло не  в Петербурге  и не в  министерстве,  а у  попечителя  Киевского
учебного  округа Брадке, который резонно  рассудил,  что лучше  поставить на
теплое место своего человечка, а какого-то там Гоголя из  Петербурга, к тому
же   с   огромной   амбицией,   --   попридержать.  Склоняясь   на   просьбы
высокопоставленных  покровителей, он готов был предложить ему место адъюнкта
на  той  кафедре, но Гоголь высокомерно отказался. Тогда его  запросили,  не
хочет ли  он вместо  всеобщей  преподавать  русскую  историю,  --  и  на это
последовал отказ. Проситель был упрям, но  и попечитель оказался с  крепкими
нервами.
     "...В  Киев...  я все-таки  буду, -- писал Гоголь Максимовичу. -- Я дал
себе слово,  и твердое слово; стало быть, все кончено: нет гранита, которого
бы не пробили человеческая сила и желание".
     Но  самолюбие его больно  стукнулось об  этот гранит. Это был не первый
удар такого рода, но удар самый чувствительный. Ибо прежние удары наносились
втайне,  о них  знал  только  он  один, и  пережить их было легче.  Это  был
публичный  щелчок по  носу. Он раззвонил о своих намерениях по своим  домам,
всем знакомым, и теперь  все спрашивали  его: "Ну  как  дела?", "Скоро  ли в
Киев?" Отвечать было нечего. "Я немного обчелся в обстоятельствах своих", --
признается он в письме к нежинцу В. В. Тарновскому. "Я же бедный, почти нуль
для него", -- пишет он с жалобою Максимовичу о Брадке.
     Ему  снова  указали  на его  место.  Ласки  столиц, которые он пережил,
оказывается, были лишь ласками небольшой кучки людей, которая читала книги и
могла  оценить   талант.  В  необъятном   российском  море   его   сочинения
растворялись  без звука, без следа. Никто не следил за журналами,  не  читал
газет,  особенно  библиографических  подвалов с рецензиями  на новые  книги.
Болезненное чувство ничтожности он пережил еще в 1832 году, когда отправился
на  каникулы в Васильевну.  Стоило ему отъехать  от  московской заставы,  не
успели еще развеяться звучащие в его ушах восторженные речи, какие он слышал
в московских  литературных  гостиных,  как  пошла  Русь, потянулась  дорога,
почтовые  станции  стали  мелькать  одна  за  другой,  и  ни  одна  душа  не
подозревала здесь, что есть Гоголь и с  чем его едят. Смотритель, заглянув в
его  подорожную и прочитав, что титулярный советник  Гоголь-Яновский едет по
своей  надобности, отвечал: "Нет  лошадей".  Приходилось  ждать. Приходилось
смотреть, как со двора уносятся тройки с фельдъегерями, генералами, тайными,
статскими, коллежскими, надворными советниками. Его очередь была последней.
     И тогда  --  уже в который  раз -- он почувствовал себя "нулем", пустым
местом для всех этих чинов и чиновников, чьи лакеи даже посматривали на него
свысока,  на  его  тощий чемодан, на не  очень новую шинель, из-под которой,
однако, выглядывал модный галстух.
     Его  амбиция не  была  удовлетворена и  когда  получил  он  адъюнкта  в
столичном университете  -- в письмах он  называл себя просто  "профессором",
опуская прибавку  "адъюнкт",  но для  людей простого  звания  он  произносил
название  своей  должности полностью:  в  "адъюнкте"  было  что-то  общее  с
"адъютантом". В полицейской  управе,  в  апартаментах  хозяина  дома, где он
снимал  квартиру,  его могли принять за  кого-нибудь  повыше. А квартиру  он
теперь снимал не  в Мещанской и не на  "канаве", в  одном из лучших мест 1-й
Адмиралтейской  части  -- в Малой  Морской, вблизи от Невского, Исаакиевской
площади и Сената. Отсюда два шага  было и до Зимнего дворца, и до строящейся
на Дворцовой площади огромной Александровской  колонны, и до Адмиралтейства.
На этой  улице  жили не мелкие чиновники и  ремесленники,  а артисты (Гоголь
снял квартиру в доме бывшего  артиста Императорских театров Лепена), хозяева
ресторанов, банкиры, из его окон был виден угол дома княгини Голицыной -- со
старинными екатерининскими  узорами на окнах, богатым парадным с навесом, со
стенами,  выкрашенными  в  модный в XVIII  веке  розово-фиолетовый цвет.  Не
пьяный немец, или  купец, не портной и лавочник  встречались ему по вечерам,
когда  он  шел домой,  а  кареты  карточных  игроков,  кареты  с  лакеями на
запятках, высокие цилиндры франтов  и  шелка  аристократок,  обдававшие  его
запахом дорогих французских Духов.
     Ничто так не  учит, как поражения.  Отступивши, чувствуешь, что и на не
положенное тебе пространство продвигался не напрасно, иначе  не знал бы, что
оно не  твое, что другим предстоит занять его. "Путь у меня иной",  -- писал
он еще давно матери, имея в  виду, что не должность и не служба его поприще.
Теперь  он убеждался  в  этом  окончательно.  Он казался  сонным  студентам,
слушавшим  его,  а  ему  они казались  сонными:  "Хоть  бы одно  студентское
существо  понимало меня. Это  народ  бесцветный, как Петербург".  И  тут  же
признавался, что сам тому виной: "Я с каждым месяцем, с  каждым днем вижу...
свои ошибки".
     Но то были благие ошибки. Признавая их, он  признавался  себе  и в том,
что его ждет "цель высшая". "Я,  может  быть, еще мало  опытен,  я  молод  в
мыслях...  --  писал он  Погодину. --  Отчего  же передо  мною  раздвигается
природа и человек?"
     Так ломалась молодость Гоголя,  так расставался он с ее горячностью,  с
ее преувеличениями, с  попытками в один миг перескочить то расстояние жизни,
на которое  требуется трата ума и сердца и где синяки и шишки  есть  золотой
фонд писателя.
     И  как-то само  собой, как  остановилось  все в  его  писаниях,  так  и
полилось вновь. И  Украина, и  ее история уже  не были ему препятствием, они
легко сходились  в  одной  тетради с  бесцветными  петербургскими  фризовыми
шинелями, чиновничьими носами, с пьяной речью немца-мастерового, с танцующей
походкой ловеласа-поручика, с отрыжкой наевшегося  луку купца и стуком копыт
по  торцовой  мостовой.  Смех его перебрался  без труда  в Петербург, он уже
осваивался здесь: в один вечер он писал роман о битвах с ляхами, о рыцарских
подвигах на поприще любви и брани, в другой -- его перо выскребало что-то из
петербургского "осадка человечества", заглядывало в неметеные  улочки темной
по вечерам  Коломны, за Калинкин мост, в  места его одиноких скитаний в пору
безвестности.
     Это был не тот Петербург, который видел с высоты сверкающим и утопающим
в  праздничных огнях  кузнец Вакула, --  он стелился  перед  взглядом Гоголя
ровной безмерностью своих проспектов, уходящих в пустоту, в ничто, он гремел
жестяной  посудой на грязном  Щукином рынке, он давал взаймы и брал проценты
со старух, с разорившихся  негоциантов, с игроков и  бедствующих художников,
он внушал химеры и сам был отчасти химерой, таявшей  лишь при свете утра или
затянувшейся белой ночи. В этом городе стрелялись и убивали себя посредством
вскрытия  вен  те, кого  он отверг, кого  сломал, кому внушил неосуществимые
надежды.  В  нем  гибли  и  возвышались  на  мгновенья  ложные  самолюбия  и
искренние,  детские  мечтания  -- величественные  трагедии,  эхом окликавшие
трагедии  средних  веков,   совершались   на  его  чердаках   и  за  столами
департаментов.
     Он вдруг  ощутил вольный размах полета, обозримость  того,  что  раньше
частями  бросалось ему  в  глаза, обозримость  с  той необходимой  художнику
высоты, откуда  видно  все,  где творец  --  царь творимого им, повелитель и
пророк.
     В августе 1834 года Гоголь писал Максимовичу: "Я тружусь, как лошадь...
но  только  не  над  казенною  работою, т.  е.  не над  лекциями...  но  над
собственно  своими  вещами...  Город  весь застроен подмостками для  лучшего
усмотрения   Александровской   колонны...  Офицерья  и  солдатства  страшное
множество  и  прусских,  и  голландских,  и  австрийских.  Говядина и  водка
вздорожала страшно. Прощай".
     Он  прощался и с историей, и  с Киевским университетом.  "Время ужасных
кризисов",  каким  он назвал  минувший  1833 год, кончилось. И хотя он перед
друзьями  делает вид,  что все еще поборется с Брадке, Брадке ему  теперь не
нужен.  Брадке канул в вечность, и если потомки извлекут его имя на свет, то
только в связи с тем, что он когда-то отказал Гоголю.

        "Часть 3"
        "СВЕТЛЫЕ МИНУТЫ"
     Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил.
        "Гоголь -- М. П. Погодину, март 1837 года"

        "Глава первая"
        "СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ"
     Трудно, трудно удержать середину, трудно изгнать воображение  и любимую
прекрасную  мечту,  когда  они  существуют  в голове нашей;  трудно вдруг  и
совершенно обратиться к настоящей прозе; но труднее eceгo  согласить эти два
разнородные предмета вместе -- жить вдруг и в том и другом мире.
        "Гоголь -- М. П. Балабиной, 1838 года"
        "1"
     "Мелкого не хочется, великое не выдумывается..." Не знал Гоголь,  когда
писал  эти слова, что  из  мелкого он  и извлечет великое и  это станет  его
поприщем.
     Конец 1833 года напоминает  в биографии Гоголя  счастливый  вдох  после
остановки дыхания. Кажется,  он всерьез садится писать, и ему пишется. Писал
он, конечно, и ранее, но, как сам признавался, рвал и жег. Сейчас он не рвет
и  не жжет  написанного. Из  хаоса начинаний  и планов  вырисовывается нечто
определенное.  Это прежде всего повести "Арабесок" и "Миргорода". Великое, о
котором он писал Погодину, не только выдумывается, не  и ложится  на бумагу.
Почти в год Гоголь создает "Тараса Бульбу" (первую редакцию), "Старосветских
помещиков", "Портрет",  "Невский  проспект",  повесть  о  Поприщине,  "Вия",
"Женихов" (будущую "Женитьбу"), статьи. Все это начинается  и обдумывается в
1833-м и завершается в 1834 году, ибо в самом начале  1835 года и "Арабески"
и "Миргород" уже выходят в свет,  1834 год -- счастливый год в жизни Гоголя.
Он  полон сознания,  что ему все удается и удастся. Клятва, данная им в 1833
году, сбывается, сбываются ее слова: "Я совершу... Я совершу..."
     Эта клятва сохранилась в  бумагах  Гоголя без  всякого названия, вверху
листа стоит только дата:  1834-й. Для Гоголя такой способ разговора  с собой
естествен.  Во-первых, потому,  что он верит  в обет  клятвоприношения,  как
верят,  кстати  сказать, в  это  и его герои (Андрий, например). Гоголевское
напряженное отношение к творчеству, к себе, к своему предназначению на земле
-- все выливается  в музыкальном строе этого обязательства влюбленного перед
возлюбленной,  рыцаря перед своей избранницей, Гоголь приносит клятву своему
гению, но он клянется  и музе, хотя имя ее не названо здесь" И  вместе с тем
его  обращение  адресовано  конкретному году. Что такое "год"  в той системе
бытия, в  которую  переходит Гоголь? То  же, что  цифры,  которые выставляет
перед главками своих записей Поприщин.
     "Великая торжественная минута, -- пишет  Гоголь. -- ...У ног моих шумит
мое  прошедшее, надо  мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее. Молю
тебя, жизнь души  моей, мой гений! О  не скрывайся от меня, пободрствуй надо
мною в эту  минуту и не отходи от  меня весь этот, так заманчиво наступающий
для  меня год. Какое же будешь  ты, мое будущее?.. О будь блистательно, будь
деятельно, все предано труду и спокойствию! Что же ты так таинственно стоишь
предо   мною,   1834-й  (год)?  Будь  и   ты  моим  ангелом.  Если  лень   и
бесчувственность  хотя на  время  осмелятся коснуться меня,  о разбуди  меня
тогда,  не дай  им овладеть мною... Таинственный, неизъяснимый 1834  (год) !
Где означу  я тебя великими трудами?  Среди ли этой кучи набросанных один на
другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, этой  безобразной кучи
мод,   парадов,   чиновников,   диких   северных  ночей,   блеску  и  низкой
бесцветности? ...Я не знаю, как назвать тебя, мой гений! Ты, от колыбели еще
пролетавший с своими гармоническими песнями  мимо моих ушей,  такие  чудные,
необъяснимые доныне зарождавший во  мне думы, такие необъятные ж упоительные
лелеявший во мне мечты. О взгляни! Прекрасный,  низведи на меня свои чистые,
небесные очи. Я на коленях, я у  ног твоих! О не разлучайся со мною! Живи на
земле со  мною  хоть  два  часа  каждый  день,  как прекрасный  брат  мой. Я
совершу... Я  совершу!  Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над
ними будет  веять  недоступное  земле  божество! Я  совершу...  О поцалуй  и
благослови меня!"
     Клятва эта не только  вписывается  в контекст  гоголевского  настроения
того времени, она свидетельство того, что им уже пишется, уже свершается. Мы
улавливаем в ней знакомые интонации "Тараса Бульбы" (в панегириках Киеву,  в
мольбах к  гению),  интонации  "Записок сумасшедшего" (особенно финальной их
части).  Здесь есть прямые  стилистические совпадения с "Невским проспектом"
("кучи  набросанных один на другой домов,  гремящих улиц"). Какая-то "жалоба
идеального", говоря словами Гегеля (так  Гегель определял сокровенный  смысл
музыки), слышна здесь, жалоба, переходящая, пожалуй, в вопль или крик. И эта
надежда, светлеющая сквозь туман...
     Все это  написано одним пером и, что важнее, одною душой, которая здесь
уже не душа отвлеченного  рассказчика,  а душа Гоголя, ибо  это он стоит  на
коленях перед ангелом своим и молит его.
     Это призывы к себе и призывы к искусству. Некая исступленность слышится
в этих строках. Слишком высоко взят звук, слишком натягивается струна смычка
душевного, но таков уж Гоголь --  иначе он  не может.  Вновь сходятся  здесь
"мечта" и  "существенность", вновь являет  себя  двойная природа его  гения,
который   из   низкого,   обыкновенного   тянется