реча  в  Павлине была  свежа в его
памяти.  Он  только  начинал обдумывать  ее  последствия и развязывать  нить
воображения. Как бы предвидя ситуацию, в  которую он попадет, он в интересах
безопасности  меняет все местами:  в положении доктора  оказывается девушка,
"беда" исходит не от него, а от нее.
     Письмо  это было ответом на просьбу Смирновой поближе сойтись с дочерью
С. Т. Аксакова Машенькой  (которая была на год  старше Нози). "Вашим советом
позаняться  хандрящею девицею... не воспользовался", --  резко отводил совет
Смирновой Гоголь. Он как  бы  отводил  этим  подозрения  Александры Осиповны
(знавшей его лучше, чем  кто-либо) от того, что уже занялся одной "хандрящею
девицей" и что "инстинктивно другое чувство" уже заронилось в нем. Но он  же
сам себя от  этой  "беды"  и вылечил.  "Здоровье мое  лучше",  "здоровье мое
порядочно", --  пишет  он. "Время  летит в занятиях",  -- сообщает он осенью
1849 года Смирновой. "Все время мое отдано работе"  -- это уже из  письма С.
М. Соллогуб и А. М. Вьельгорской. Заметим, что у этого письма два адресата и
на  первом месте  на  этот  раз  стоит сестра,  а  не сама  Нози.  С романом
покончено. "...Часу нет свободного, -- продолжает он. -- Время летит быстро,
неприметно. О, как  спасительна работа и как глубока первая заповедь, данная
человеку по изгнанию его из рая: в поте и труде снискивать хлеб  свой! Стоит
только на миг оторваться от работы, как  уже  невольно  очутишься во  власти
всяких  искушений.  А у меня  было  их так много  в  нынешний мой  приезд  в
Россию!"
     "Изгнанье из рая" выглядит весьма красноречиво. Но и за пределами "рая"
Гоголь продолжает жить. И может быть, веселее, чем тогда, когда -- хотя бы в
воображении  -- находился  в  нем.  Все  его  письма Вьельгорским  (то  Анне
Михайловне, то Софье Михайловне и Анне  Михайловне вместе) летом  1849  года
говорят о полном "излечении" от болезни.
     Он шутит,  он  смеется,  он  позволяет  себе весело откликаться  на  их
веселости, шлет им  книги по  ботанике, тетради  для записи названий трав --
одним  словом,  поддерживает  прежние  отношения.  Такое   спокойствие  даже
шокирует  их. Во  всяком  случае,  оно отзывается обиженным  любопытством  в
младшей Вьельгорской. И она пишет, что не отдаст сестрице  его  ботаники, не
поделится с нею его тетрадями, -- Гоголь в ответ ни звука.
     Он пропускает  все это мимо ушей и лишь на приглашение заехать во время
своего  путешествия  по   северо-восточным  губерниям,   которое  он   хотел
предпринять, шутовски отвечает:  заехать?  Отчего  не  заехать? Я все  равно
"живу сегодня у  одного, завтра у другого. Приеду  и к  вам тоже и проживу у
вас, не заплатя вам за это ни копейки".
     20 октября, поздравляя Софью Михайловну с новорожденной дочерью, насчет
своего  обещания заехать  уточняет:  "С  удовольствием помышляю, как  весело
увижусь с вами, когда кончу свою работу".
     Эти обещания приехать его ни к чему  не обязывали. И вовсе не собирался
он к ним ехать, раз ставил условие: когда кончу работу.
     Такой  тон уже обижает Вьельгорскую.  Вот что она  пишет  ему 17 января
1850 года: "Как я рада, что вы прилежно занимаетесь... это доказывает... что
вы здоровы  и хорошо расположены...  Прекрасна судьба истинного... писателя,
которому дано свыше владеть умами  и сердцами людей, которого влияние  может
быть так важно, так  обширно! У вас цель в жизни, любезный  Н. В.!  Она  вас
совершенно  удовлетворяет  и  занимает все  ваше время,  а  какую  цель  мне
выбрать? Из  всего  моего рисованья, чтения  и пр. и  пр.  никакого толку не
будет. Не сердитесь и не  браните  меня мысленно! Я  только шучу,  хотя и не
совсем". "За что же мне бранить вас, добрейшая Анна Михайловна? -- пишет  он
ей 11 февраля 1850 года.  -- За  ваше доброе милое письмо? За  то, что вы не
забываете меня?" --  и далее пускается с  нею в  споры  о  преимуществе доли
писателя. "А меня не забывайте в  молитвах, -- заканчивает он письмо. -- Ваш
весь Н. Г.".
     Как  и  Гоголь, мы могли бы здесь поставить точку. Но роман закончен, а
слухи о нем лишь начинают жить. Бывает, что слухи опережают события, бывает,
что они совпадают по времени с событием. Но в гоголевском случае, где все --
конспирация и неопределенность,  где  каждый  пустяк двусмыслен  и  тайна за
семью печатями,  слухи выскакивают наверх,  как опоздавшие  школьники, когда
уже прозвенел звонок.
     Уже в начале 1850 года, после того как Гоголь провел несколько недель у
А. О. Смирновой и ее мужа в Калуге, он пишет ей по поводу нового приглашения
приехать: "Думаю даже,  не повредил бы чем-нибудь  мой  приезд;  пойдут  еще
новые какие-нибудь  нелепые слухи". А в мае он почти то же самое повторяет в
письме к матери: "Теперь время лжей и слухов. И о себе я слышал такие слухи,
что волосы могли бы подняться на голове, если б я ими покрепче смущался..."
     Все это, без  сомнения,  имеет  отношение и к А. О. Смирновой. Слухи об
его увлечении ею распространились в России (преимущественно в Москве) еще до
появления  Гоголя  здесь.  По приезде --  когда  их  встречи  с  Александрой
Осиповной возобновились --  слухи могли ожить. Поездка  Гоголя в Калугу тоже
работала на них. Но распространительница  этих слухов --  Москва  уже успела
воочию убедиться, что фактов  никаких  нет.  Гоголь  и  Александра  Осиповна
успели за  это время  не раз показаться  ей  на глаза вдвоем,  и приметливая
матушка-Москва ничего не заметила.
     Разве только до маменьки могло доползти  что-то столетней  давности, но
не из-за одной Александры  Осиповны страхуется тут сын. Как ни замаскировано
было   сватовство,   как  ни  хладнокровно  --  в  смысле  утаения  существа
происходящего -- провел эту операцию  Гоголь, он все же не  мог рассчитывать
на ее полную секретность. Он и Смирновой говорит:  вот видите, ходят слухи и
о нас,  а  ничего ведь нет. Но  Александру Осиповну,  пожалуй, труднее всего
было провести...
     Последнее  письмо  к  Вьельгорским  --  точней,  к  одной  только Софье
Михайловне --  написано Гоголем 29 мая 1850 года. "В России мне не следовало
заживаться, --  пишет  он. -- Я "странник",  и мое дело -- только "временный
отдых на теплой станции".

        "Глава вторая"
        "СНОВА В ДОРОГЕ"
     Хотелось бы  живо,  в  живых примерах,  показать  темной  моей  братии,
живущей в мире, играющей жизнию, как игрушкой, что жизнь -- не игрушка.
        "Гоголь -- М. А. Константиновскому, апрель 1850 года"
        "l"
     Теперь,  когда  отдых кончился, можно  было  снова подниматься  в путь.
Вновь  звала  его  дорога  --  дорога  Чичикова  и  дороги России.  Хотелось
"проездиться", посмотреть невиданные места и дать новую работу душе и глазу.
Глаз  истосковался.  Накатанный  путь  из  Полтавы  в  Москву,  из  Москвы в
Петербург  и  обратно,  дороги  Европы,   даже  морской   путь  в  Иерусалим
представлялись ему теперь  объезженными, заезженными. Он отвык от русского и
от России, отвык на этих избитых  дорогах, когда по сторонам мелькало одно и
то же.
     Желание свернуть в  сторону  все  сильней одолевало его. Он не был ни в
Симбирске, ни в Нижнем, ни во Владимире (хотя тот совсем близко от  Москвы),
ни   в   Ярославле.  Хотелось   заглянуть  и  в  северо-восточные   губернии
(хранительницы русской старины и языка), и на юг, где темперамент славянской
природы сказался во  всей  силе.  В мыслях маячила  и Сибирь, куда, как  уже
решил он, должен был отправиться (не по своей  воле) один из героев  второго
тома.
     Все  теперь  в  нем  работало на этот  том, уже  однажды  написанный  и
сожженный и вновь воскресший за годы скитаний в виде  разрозненных набросков
и глав. Все, все нес он туда --  и сведения из русской ботаники, и анекдоты,
услышанные  от  знакомых  и  встречных,  и  записи  о  хозяйственных  нуждах
различных губерний, и собственные страдания и  переживания этих лет. Память,
все  еще  уязвленная  и  болевшая, начинала  тем не менее плодоносить -- она
отдавала себя поэме.
     Не  было  минуты, когда Гоголь перестал бы думать о ней.  Даже во время
качки на пароходе, во время одинокого сидения на Мальте, в древнем Назарете,
где их  с  Базили застал  дождь  и где они просидели  два дня у стен Святого
Града, и в Москве, когда он, запертый  в своих двух  комнатках на Никитском,
ждал вестей из Петербурга.
     И  в дни  "тревог  и  колебаний"  не оставлялась  работа. Смешной сюжет
вырабатывался  в несмешной, что-то  произошло  с  его Чичиковым, как и с ним
самим, и, хотя  он называет его в  письмах  "скотина  Чичиков", это ласковое
название: он уже  привязался  к  своему герою,  хотя, кажется, привязаться к
нему трудно.
     На смехе,  на  извечном его даре, в котором он начал  сомневаться и  от
которого было отрекся, и на проповеди, которая тоже была его стихией, и стал
он возводить новое  здание  новой части поэмы. Начал возводить, приневоливая
себя и стараясь помирить раздваивающие ее начала.
     Порой,  развеселясь,  он  смотрел  на  Чичикова  как  на вечного своего
попутчика,  оба они как  "барки среди  волн" качались -- один по чужеземным,
другой по русским дорогам, оба были одиноки, и поклажа у них была одинаковая
-- у  Чичикова чемодан  и шкатулка, у Гоголя чемодан и портфель. Чичиковские
бумажки заменяли  Гоголю его бумаги, которые он, как и Павел Иванович, ни на
мгновение не  отпускал от себя, спал и ел с ними, а садясь  в экипаж, ставил
портфель между ног или под руку и, дремля, опирался на него рукой.
     Когда был начат второй том?  Еще во время переписывания первого.  Когда
был начат он в мыслях? Может быть, еще тогда, когда Гоголь набрасывал  главы
первого. Но стал складываться  он как капитальное здание а капитальная мысль
после  выхода в  свет  "Мертвых душ". Отклик  России  на  них стал одним  из
соавторов Гоголя в строительстве второго тома.
     В то  время когда  Гоголь переписывался  с  Вьельгорской и надеялся  на
изменение своей судьбы, второй том медленно, но верно подходил к завершению.
Л. И. Арнольди,  совершивший  с  ним летом 1849 года путешествие  в Калугу к
своей сестре  А.  О. Смирновой, вспоминает, что однажды, будучи  у Гоголя на
квартире, заглянул из любопытства  в  его  тетрадь, лежащую  на конторке,  и
прочитал   слово   "генерал-губернатор".   Генерал-губернатор  --  князь  --
появляется у Гоголя в конце  второго тома,  стало быть, уже  в середине 1849
года  том этот был,  по-видимому, вчерне готов. Готов  или  набросан во всех
своих частях, так как речью князя перед чиновниками города и его  отъездом в
Петербург, как и отъездами остальных действующих лиц, хотел Гоголь закончить
вторую часть поэмы.
     То был финал всеобщего разъезда --  герои Гоголя  как бы  скрывались во
глубине  России,  выполняя  его  заветную  мечту  самому  окунуться  в  нее,
попробовать русской  жизни  и набраться русского духа. Уезжали из Тьфуславля
Муразов  и  Хлобуев,  выезжал  Павел Иванович  Чичиков,  и, произнесши перед
своими  крестьянами  прощальную речь,  отбывал  в  сопровождении  жандарма в
Сибирь Тентетников. (Эту прощальную речь Тентетникова и читал  Гоголь С.  П.
Шевыреву на его даче летом 1851 года.)
     Калуга -- первый город, который Гоголь посещает после зимнего сидения в
Москве.  Он  едет  к  старому  другу  Александре  Осиповне  зализать   раны,
пожаловаться, а  заодно пощупать своими руками губернию, пошевелить  русскую
тину, как Балда у Пушкина шевелит веревкой море.
     Арнольди  вспоминает,  что  Гоголь  выехал  в  путь добрый  и  какой-то
возбужденный. "Я взял с собою  в Калугу одного француза вместо  камердинера,
-- пишет Арнольди -- ...Француз, не привыкший к такому экипажу, беспрестанно
вскрикивал, держась за бока, и ругался на  чем  свет стоит... Гоголь смеялся
от  души  и  при  всяком  новом  толчке  все  приговаривал: "Ну  еще!..  Ну,
хорошенько его,  хорошенько...  вот  так! А  что,  француз,  будешь  помнить
тарантас?"
     Дорога его  развеяла.  Он много шутил, рассказывал анекдоты,  вспоминал
Пушкина, Малороссию. Потом вдруг  соскакивал с  тарантаса и принимался рвать
траву,  приносил ее  охапками  и радостно объявлял  об  ее названии  --  как
по-латыни, так и по-русски. При этом он приговаривал, что русское название в
тысячу раз благозвучнее латинского. Все его волновало -- и виды по сторонам,
и прохожие. Если  попадался навстречу умный мужик, он  заводил  речь  с  ним
(кажется,  уже  за  полверсты видел,  что  тот  умен), купец  подсаживался в
трактире напиться чаю -- говорил  с купцом, а  в Малоярославце,  пока чинили
треснувшую  дрогу  и колесо, насел на местного городничего. Он  расспрашивал
его,  "кто именно и  чем торгует, где  сбывает свои  товары, каким промыслом
занимаются  крестьяне",  и,  по  выражению  Арнольди,  как  пиявка,  не  мог
оторваться  от  подателя  сведений.  По  пути  заехали  в  имение  Смирновых
Бегичево. Губернаторша встретила его объятиями.
     В Бегичеве  и Калуге, куда они приехали  вместе,  Гоголь потребовал  от
Александры Осиповны выложить все губернские  новости, сплетни,  рассказать о
делах  ее  мужа,  о примечательных  людях города. Он почти не  бывал в своей
комнате в огромном губернаторском доме на берегу реки, его тянуло на люди: в
торговые  ряды, в  лавки, он толкался среди гомонящего народа, заговаривал с
половыми, с кузнецами, с квартальными, а в деревне, напившись с утра  кофию,
пропадал  в  поле  с  косцами, на  пасеке.  Однажды они  съездили в соседний
Полотняный Завод, и он  увидел узкую речку  Суходрев, осененную раскидистыми
ветлами,  под  которыми  когда-то удил  рыбу  Пушкин,  имение  деда  Натальи
Николаевны и вспомнил, что здесь она и прожила с детьми первые несколько лет
после смерти поэта... Все здесь приходило в упадок, громадный дом Гончаровых
разрушался,  земля была заложена  и перезаложена, и мелькнул перед ним образ
красавицы,  которую  ни  за какие  коврижки  нельзя  было  запереть  в  этом
"монастыре", среди прекрасных (но  скучных для  нее) видов, ее, привыкшую  к
блеску  паркета и бальным свечам, как воздухом дышащую  поклоненьем и жадным
вниманием к ней.
     Еще  одно  событие из  этой поездки запало ему  в память.  Отобедавши в
малоярославском трактире, они вышли  пройтись. Кучер все еще чинил колесо, и
городничий предложил  им  посмотреть монастырь святого  Николая, стоящий  на
возвышении,  над  тем  самым полем,  на  котором  в  1812  году  разыгралось
знаменитое Малоярославское сражение. Оно и решило участь великой армии.
     Поднялись  на холм.  Солнце  заходило.  Горели золотые кресты на куполе
собора. От стен монастыря открывался вид,  в котором легко  было  затеряться
взгляду. Внизу, под самым обрывом, вилась река, за ней  свежо зеленела рожь,
волны ее, чуть  колеблемые теплым  ветерком, уходили вдаль, к  синеющему  на
горизонте леску, откуда выходили когда-то идущие на смерть русские полки.
     Милый сердцу простор! Он вдруг отозвался  в сердце,  пробудил затаенные
струны, ударил по ним.
        "2"
     Взглядом с высоты открывается второй том "Мертвых  душ" *. Это взгляд с
высоты, на которой стоит дом  Тентетникова, и с высоты балкона его дома.  Но
это  не  просто физическое положение смотрящего --  будь  то  автор или  его
герой, -- а некое духовное парение их обоих и растворение в пространстве, их
окружающем.  Какая-то раскрепощенность  и свобода внутренние  чувствуются  в
этом  полете,  в  этом  вольном  озирании  русского  пейзажа  и  спокойствии
созерцающего.  Если  попробовать взглянуть с той же точки на первый том, то,
кажется,  увидишь  перед  собой  небольшой  клочок земли,  на котором  тесно
посажены:  губернский  город, деревня Манилова, деревня  Собакевича, деревня
Ноздрева. Чичиков как будто и ездит и передвигается в каком-то пространстве,
но ощущения  пространства  нет,  кажется, он  кружит  возле  одного места, и
некоторые виды, мелькающие по сторонам, не вызывают в нем интереса.
     * Здесь и далее использованы разные редакции и варианты оставшихся глав
второго тома "Мертвых душ".

     Во втором  томе  они просто хватают  его  за сердце. Тут что  ни  кусок
дороги, то  даль, что ни новый  вид, то новое отвлечение в мыслях  Чичикова,
новые его мечтанья, которые лишь изредка -- и на мгновения --  вспархивали в
его сознании в первом томе. Там он редко  отвлекался m задумывался, здесь он
только  этим и занят.  Уже не  кромешная ненастная  ночь сопровождает  его в
путешествии, не грязь и лужи русских дорог, а как-то все время ясно на небе:
солнышко светит, и далеко видно вокруг, и ведро, ведро стоит над всем вторым
томом.
     Обещанная в конце  первого тома  даль, разрывавшая его тесные границы и
уносившая уже не тройку Чичикова, а саму Русь бог весть куда, тут становится
явью.  С первых  строк читатель (и  герой) попадает  в  разлив этой шири,  и
вольно  и  неторопливо  плывет  знакомый нам  экипаж  по  русским  равнинам,
поднимаясь  на  гребни  возвышенностей,  плавно  спускаясь  с  них  и  вновь
оказываясь  на равнине,  за  которой  опять открываются  горы, леса,  извивы
бесконечных рек, неровная  линия горизонта и что-то еще  за  горизонтом, что
нельзя описать словом, а что может только видеть душа.
     "На  тысячу  слишком верст, --  пишет  Гоголь,  -- неслись,  извиваясь,
горные  возвышения.  Точно  как  бы  исполинский  вал  какой-то  бесконечной
крепости, возвышались они над равнинами то желтоватым отломом, в виде  стен,
с промоинами и рытвинами, то зеленой кругловидной выпуклостию, покрытой, как
мерлушками,  молодым  кустарником,  подымавшимся  от  срубленных  дерев, то,
наконец,  темным лесом, еще уцелевшим от топора.  Река, верная своим высоким
берегам, давала вместе с ними углы и колена по всему пространству; но иногда
уходила  от  них прочь,  в  луга, затем, чтобы,  извившись  там  в несколько
извивов, блеснуть, как огонь, перед солнцем, скрыться  в рощи берез,  осин и
ольх  и  выбежать  оттуда  в торжестве,  в сопровожденьи  мостов,  мельниц и
плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте".
     Это и есть вид с холма, на котором стоит деревня Тентетникова. "Вид был
очень недурен,  --  продолжает Гоголь, -- но вид  сверху  вниз, с надстройки
дома на равнины и отдаленья,  был еще  лучше... Пространства открывались без
конца. За лугами, усеянными рощами и водяными мельницами,  зеленели и синели
густые  леса, как моря  или  туман,  далеко разливавшийся. За  лесами сквозь
мглистый  воздух  желтели пески. За  песками  лежали гребнем  на  отдаленном
небосклоне  меловые  горы,  блиставшие  ослепительной  белизной  даже   и  в
ненастное время, как бы освещало их  вечное  солнце. Кое-где дымились по ним
легкие туманно-сизые  пятна.  Это были отдаленные деревни; но их уже не  мог
рассмотреть  человеческий  глаз...  Словом, не  мог  равнодушно выстоять  на
балконе  никакой  гость  и посетитель,  и после  какого-нибудь  двухчасового
созерцания издавал он то же самое восклицание,  как и в первую минуту: "Силы
небес, как здесь просторно!"
     Кажется, весь опыт классики, римского величественного искусства впитала
здесь кисть Гоголя. Кажется, это уже  не проза,  а  монументальная фреска на
стене  храма,  застывшая  в своих гигантских пропорциях, как вечное солнце и
вечная  красота. И  вместе с  тем это  пейзаж России.  Он кажется недвижным,
некая  застылость созерцания  чувствуется  в  нем,  но  бег  реки,  движение
возвышений  (они "неслись") придают  ему  льющийся  эпический эффект. Даже с
недвижной точки,  с которой  наблюдает эту  картину художник, он видит в ней
жизнь,  перемещения, колебания,  одушевленный  простор, а  не немое полотно.
Этим и объясняется  восклицание созерцателя,  и созерцатель тот не кто иной,
как Чичиков, попавший в гости к Тентетникову.
     Чичикову  Гоголь  во  втором  томе  отдает  не  только  свою  любовь  к
голландским  рубашкам   и  хорошему  мылу,  но  и  это   тревожное  ощущение
вдохновения  посреди  простора "беспредельной  Руси".  Даже в главе о  Петре
Петровиче  Петухе,  главе, каж