сказал, что женщина более  благодарный слушатель, нежели
мужчина.  Женщина  верит, мужчина  все  поверяет разумом. Мужчина  холоден и
эгоистичен, он  не может долго жить духовной  жизнью, ему нужна практическая
деятельность,  войны,  участие  в политике.  Он  грубее  и  в  чувствах и  в
мышлении, он -- каменистая почва, на которой может заглохнуть  павшее на нее
зерно.  Женщина  же  --  земля  без  терниев  и  без   каменьев,  где  вдвое
произрастает посеянное.  Может быть, поэтому Гоголь  и  окружал  себя всегда
женщинами,  его  постоянными  слушательницами  и знакомыми  были  они  -- им
передавал он свое учение, свои мысли  о воспитании,  о назначении человека в
обществе.
     Самой   близкой   из   женщин   к  Гоголю   была   Александра  Осиповна
Смирнова-Россет --  та  самая Россет, с которой познакомил  его  Жуковский в
1831 году в Царском. Тогда красавица фрейлина плохо запомнила стеснительного
"хохлика", который что-то забавно рассказывал и все жался  к  стенке, норовя
стушеваться или  удрать из дворца. Она запомнила только, что они в некотором
роде из одних мест (у матери Смирновой было имение под Николаевом -- туда ее
вывозили ребенком) и что у него длинный нос.
     Потом   они   встретились  в   1836  году  в   Париже.  Она   жила   на
Рю-дю-Монт-Бланк,  21,  ее  муж  был  при  посольстве, в  их  доме  гащивали
Карамзины.  Гоголь,  пишет  Смирнова,  "был  у нас раза  три один, и мы  уже
обходились с ним как с человеком очень знакомым, но которого, как говорится,
ни в  грош не  ставили. Все это  странно,  потому что мы читали  с восторгом
"Вечера"..." И тогда  он ей не  особенно запомнился, хотя у него за  плечами
были  и  "Арабески",  и  "Миргород",   и  "Ревизор".  Все  разделяло  их:  и
родословная, и  положение в  свете, и воспитание (ее французский и немецкий,
на  которых  по  мог изъясняться  Гоголь),  ее  близость  ко двору.  За  ней
ухаживали не только  царь, но и все придворные: в восемнадцать лет у нее был
роман с князем Голицыным -- 54-летним стариком.
     Получив второй шифр на  выпускных экзаменах в Екатерининском институте,
она   стала  фрейлиной   императрицы-матери   и   пользовалась   ее   особым
покровительством. Невысокая, смуглая,  с правильным овалом  живого  лица,  с
такими же  живыми  черными глазами в обрамлении  смолисто-черных волос,  она
выделялась  еще  и быстрым  умом,  умевшим  схватывать все на лету,  дерзким
языком  (за что Вяземский прозвал ее  донна Перец) и, наконец, страстностью,
приманивавшей к ней всех -- от  увешанных  звездами стариков до  гвардейских
офицеров.
     Ее отец, Осип Иванович Россет,  был родственником герцогов  Ришелье  --
герб  Россетов  красовался  в  Версале.  Мать  Александры  Осиповны  Надежда
Ивановна  Лорер по отцовской  линии  происходила  от выходцев из  Голштинии,
пришедших на Русь во времена  царствования  Петра III. Мать Надежды Ивановны
была княжной  Цициановой и состояла в  родстве с грузинским  царем  Георгием
XIII.  Скромненький дворянский род  Гоголей не мог  тягаться с  этим набором
титулов, родства и званий.
     Как  ни  счастливо складывалась  ее судьба,  замуж  Александра Осиповна
вышла не по любви.  "Я продала себя за  6000 душ из-за братьев", -- говорила
потом она.  Камер-юнкер H. M.  Смирнов был богач (22 тысячи десятин земли  в
Калужской,   Смоленской  и  других  губерниях),  но  человек   неинтересный.
"Красноглазый кролик" -- называл его Пушкин. "Какую глупость  вы делаете, --
сказал ей Пушкин, узнав  о  согласии  на брак. --  Я его  очень люблю, но он
никогда не сумеет вам  создать положения в свете. Он его  не имеет и никогда
не будет  иметь".  -- "К  черту, Пушкин,  положение в  свете.  Сердце  хочет
любить,  а любить совершенно некого". Тем страшней было  то, что ей пришлось
испытать потом, -- роды за родами, смерть детей, сидение дома.
     Мечась  между  потребностями  сердца  и   ума,  которые  не  насыщаются
страстями, она  и встречается с Гоголем  в 1843  году  в Риме. Ей  33  года.
Гоголю 34. Для женщины XIX века это уже начало старения, это последний цвет,
первые приступы хандры.  Поэтому с такой силой просыпается  в ней ум, вся ее
неистраченная  природа духовная,  которую она  глушила естественной  жизнью,
чтобы жить,  проживать  и наслаждаться  жизнью. Настала  пора, когда  бывшая
повелительница  лучших  умов России (ей  посвящали стихи  Жуковский, Пушкин,
Вяземский, Лермонтов) стала чувствовать,  что вокруг нее не так много людей,
не  так много мужчин, хотя она еще хороша собою и глаз ее  свеж, а понимание
человека стало совершенней и злее. Да, да, злее -- к жестокости и  жесткости
отношения к ближним ее приучил  двор, вся  эта двусмысленность положения при
дворе -- положения "генеральши" уже с юного возраста (фрейлины считались  по
табели о рангах в  четвертом классе) и вместе с тем рабыни повелителя дворца
или его братьев -- великих  князей,  рабыни их  каприза и  прихоти. Все  это
порождало  презрение  и к себе и  к другим, давшим  себя  увлечь этой игрой,
подчиниться  ее правилам  и,  с  другой стороны,  презрение к  донкихотству,
идеальности, всякому благонравию, чистоте душевной.
     Гоголь  в  этой ситуации  открылся ей  заново: он свалился на нее,  как
счастливый дар, она и не  думала когда-либо, что так повернется к  нему.  Он
сейчас лучше всего  годился ей в друзья,  потому  что ничего  страстного  не
могло  быть  между ними  -- при  всем  выросшем  для  нее авторитете  Гоголя
(особенно после "Мертвых душ") он  оставался  героем не ее романа, он был  в
некотором роде "моветон", как говорил ей о нем князь Гагарин еще в 1837 году
в Бадене. Их сблизил Рим, Рим февраля 1843 года.
     Гоголь чуть  ли  не  бросился  к  ней  с  раскрытыми объятиями. Тут  же
составил он подробный  план осмотра города,  окрестностей.  Он потащил  ее в
Кампанью, облазил  с  ней  купол  св. Петра, где  она  на  стене  внутренней
разглядела надпись царя: "Я здесь  молился  о  дорогой  России". Гоголь  был
расфранчен  как никогда: серая шляпа, голубой жилет, малиновые (цвета малины
со  сливками) панталоны.  Он, видимо, хотел понравиться ей. Она смеялась над
ним  в  душе,  над его неловкостью, безвкусицей, над  тем, как он,  не  имея
фрака,  подкалывал  булавками сюртук,  входя  под своды храма. Ему казалось,
вероятно, что он выглядит комильфо, что он вровень с  нею, и, когда она  без
желания обидеть  спросила  его: "А  где  же перчатки?" -- он обиделся. Так и
пахнуло  на него холодом аристократизма  и отдаленностью.  На следующий день
маскарад был снят, и он явился в обыкновенном платье.
     Зато  она  оценила  его  познания,  его  точную  ориентировку   в  мире
древности, в  мире искусства, в который  он  ввел  ее на  второй  же день ее
пребывания в великом городе.
     Эта  женщина была достойной  собеседницей  и  оппонентом,  с  ней  было
интересно,  кроме того, ее неувядшая красота волновала  его. Не такой он был
монах и отшельник, чтоб вблизи красивой, блестящей женщины не чувствовать ее
обаяния, не смущаться,  не тушеваться.  Как ни высоко он ставил себя, как пи
сознавал трезво невозможность какого-либо увлечения с обеих сторон,  все  же
эти часы общения в Риме были  не  только  беседами  и прогулками двух добрых
приятелей -- они удовлетворяли и эстетическое чувство Гоголя.
     С той  поры потянется  за ним  слава пленника Смирновой. И Петербург  и
Москва  (особенно  Москва)  станут  подозревать  его  в  романе,  в  слишком
страстной  привязанности  к  этой "сирене (как  называл  ее  С. Т. Аксаков),
плавающей в  волнах соблазна". Что ж, она и была сиреной, по  но только  ею.
Умная женщина,  она  понимала,  что Гоголь не  герой-любовник,  и отдавалась
дружбе с ним легко, просто, без чувства опасности. Опасность, впрочем, могла
существовать лишь для него, но  и этого она не боялась -- слишком умен был и
он,  слишком скрытен,  слишком  горд.  Опыт  жизни подсказывал ей, что  если
что-нибудь и случится,  то спутник ее никогда об этом не скажет, не подаст и
вида и  тем самым избавит и  ее и себя от  неловкости.  И  она  была  за эту
сторону их общения благодарна Гоголю. С  ним именно потому было просто,  что
во всех остальных  случаях начиналось  хорошо, а оканчивалось весьма  пошло.
Даже  в Риме,  когда они однажды  ехали  в открытой коляске  вместе с  В. А.
Перовским (Гоголь  в  другой  ехал  сзади),  Перовский  (генерал,  немолодой
мужчина) пытался обнять ее и сорвать поцелуй. С Гоголем такого не могло быть
никогда. Это  давало свободу;  и поняв  оба, что  именно эта свобода и  есть
лучшее  приобретение их дружбы, они как бы молча  согласились  блюсти  ее  и
дальше, охранять  ее,  культивировать  и пестовать. А  что было  в сердце  у
Гоголя...  Вся  дальнейшая их  переписка, их  разговоры  и  встречи, уровень
откровенности, который  они сами  себе поставили --  а  он  рос по  мере  их
сближения, --  говорят  о  том,  что романа  не  было, был  роман,  но иного
свойства.
     Он завязался  в  Риме  и  продолжился  в 1843--1844 годах в  Ницце, где
Гоголь и Смирновы  жили бок  о бок зиму. "Я тороплюсь  прожить молодость, --
писала Смирнова  поэтессе Е. П. Ростопчиной, --  мне кажется, что  известный
возраст есть гавань, в которой отдыхаешь после борьбы... Тогда только, когда
сердце  мое  будет преисполнено  одним-единственным  божественным  чувством,
только тогда  я найду  покой в  здешней  жизни и только тогда  смогу  любить
жизнь".
     Смирнова и Гоголь сближаются на почве душевного единоверства, понимания
внутреннего. Хотя причины тут разные,  у  нее пустота жизни,  у него слишком
полная  жизнь. Он от  полноты  жизни поворачивается к  вопросам, которые она
начинает  задавать  себе  от  отчаяния,  от  желания  спастись  хоть  этим в
ускользающем  из-под ее  власти  материальном мире. Слишком огромен  соблазн
этого мира  для нее, отдавшей ему половину  жизни, оттого и болезнен разрыв,
попытка отдалиться, перейти в другое сознание.
     Сколько стоит между  ними!  Прежде всего  идеализм наставника и реализм
наставляемой, чистый порыв Гоголя и  лукавство женского "спасения". Тут-то и
преткновение их  отношений,  их расхождение  в близости,  их ложность,  если
судить по высшему  счету.  Неужели Гоголь думал, что женщина в  тридцать три
года  может обратиться  против самой  себя,  забыть в  себе  женщину? Так не
бывает.
     И он это чувствовал. Но увлекался: Смирнова была действительно одной из
тех,  кто  хоть   отчасти   понимал   его.  Может  быть,  понимала  она  его
эгоистически,   тогда,  когда  ей  нужно  было  или  когда  попадал  он   па
благоприятное для него настроение, но были такие минуты, действительность их
он  ощущал. Иначе не привязался бы он так  к ней душою, не  писал  бы ей так
часто, не настаивал бы на том, что она ближайший его друг.
     Это произошло тогда,  когда оказался он как будто  бы  без  друзей: все
бывшие друзья  что-то  от него требовали (одни  внимания,  другие рукописей,
третьи посвящения в тайные замыслы), она  не требовала ничего. Его пленяла в
их отношениях независимость, в том числе независимость от чувств: они  могли
разъехаться, не видеться годами, она писала ему  о своих беременностях, даже
о  любовных  связях --  это  не  влияло на  дружбу, не  рвало  ее. Ни он  не
навязывался ей, ни она ему -- тут было полное равенство, а об ином равенстве
(скажем, светском) он и не помышлял. Оно просто не имело никакого значения.
     Он  понял  ее тоже.  Он понял страданье ее  возраста, страданье пустоты
женской,  не  заполненной  любовью  и  ищущей хотя  бы  иной любви,  понял и
страданья ума, как она сама сказала, или страсти ума, как  он позже напишет.
И  хотя  окрашены  они  были  женским, из  женского  проистекали и в женское
упирались,  то все  же были  именно страсти ума,  ибо ум Смирновой боролся с
чувством, пытался победить или  усмирить  его  на время,  когда  некуда было
податься  страсти, когда  глохла она сама по себе, не находя применения.  Ее
душа на этом перепутье тоже искала, и это исканье Гоголь ценил в ней.
     Они   встретились  в  Ницце  случайно,  но  в   ту  минуту,  когда  они
понадобились  для диалога,  для поверения  душевных тайн, и души  их "узнали
друг друга".
     Было ли это абсолютное узнавание? Конечно, нет. Гоголя не покидала  его
наблюдательность, Смирнову ее осторожность. Светская женщина, обученная, как
скаковая лошадь, ударам хлыста светского  мнения,  она и "самому ближайшему"
другу своему, "брату" не  могла открыться  совершенно. Во-первых, это вообще
невозможно  между людьми (да и  перед  самим  собой невозможно),  во-вторых,
инстинкт удерживал ее, и оба это чувствовали. Но и та мера откровенности,  к
которой они  подошли, была  редкостью  в свете,  оттого  Ницца  стала точкой
отсчета в их "породнении". С этих пор они  всюду поминают Ниццу,  восхваляют
Ниццу. Они много  читали, говорили по душам, ничего смущающего, казалось, не
было возле них, не мешало их духовному сближению. Впрочем, один случай  внес
тревогу.
     Был жаркий  летний день (летний по российским представлениям), Гоголь и
Александра  Осиповна  сидели  в гостиной, она вязала,  он читал  ей "Мертвые
души".  Внезапно  налетел  ветер,  ударил  гром.  Стекло в  окне  со  звоном
разбилось. Гоголь в страхе отбросил книгу и бросился  закрывать  окно. Когда
он вернулся, чтоб  сесть  возле нее, она посмотрела  на него пристально. Она
заметила,  что  он покраснел. "Признайтесь, Гоголь,  --  сказала она  вдруг,
впадая в кокетливый тон, -- что вы немного влюблены в меня?"
     Он встал, повернулся и вышел из комнаты.
     Несколько  дней  они  не  виделись.  Потом  он  явился,  и   все  пошло
по-старому. О  грозе и о сказанных  словах не было упомянуто -- все исчезло,
как та же гроза.
     Но  это   были  лишь  тени  на  их  отношениях,  которые  при  всей  их
литературности,  (что  греха  таить, был этот  элемент) являют собою  все же
редкий феномен как в биографии Гоголя,  так, думаю, и Смирновой. Недаром она
всю жизнь, прожитую после Гоголя (а жила она долго), вспоминала о чистоте их
"братства", о чистоте Гоголя и его превосходстве  над своими современниками.
Может, один  Пушкин  составлял  исключение,  ибо  она признавалась,  что  не
встречала в жизни человека, умней Пушкина. Но Пушкин был ее молодость, тогда
она мало разбиралась и  в жизни, и в себе самой -- с Гоголем судьба свела ее
в иные  годы. Тут была  попытка сближения  на  духовной основе,  попытка, во
многом удавшаяся, хотя отчасти и искусственная.
     Тут  сказалось учительство  Гоголя и его потребность  учить,  и  они-то
прежде всего  важны  нам,  хотя  и небезразлично,  на кого  они  направлены.
Смирнова была частицей России, частицей, изъятой на время из своей среды  --
из той  среды, в какую на родине не был допущен Гоголь, но  о которой  он не
мог не  печься, как учитель и как пророк. "Свет" был его постоянной заботой,
из "света"  исходили  все  веяния и  течения, которые,  разносясь по России,
диктовали  ход ее  жизни. Мы имеем в виду  не  тот  "свет",  где шаркают  по
паркету  ножкой  и   режутся   в   вист,   а  окружение   царя,  к  которому
непосредственно принадлежала Смирнова.
     Орудие гоголевского влияния проникло  с нею и во дворец --  разумеется,
косвенно,  разумеется,  опосредствованно. Гоголь  рассматривал  Смирнову  не
только  как задушевного друга (в  искренности такого отношения к  ней  мы не
можем  сомневаться), но и как объект воспитания. Сама "испорченность" ее, ее
грешность  и  порочность   были  надобны  ему,  ибо  иначе  нечего  было  бы
перевоспитывать, нечего  перестраивать.  Он  называл  ее "больной",  а  себя
"врачом", он и ее желал обратить во "врача", ибо вся Россия (и, в частности,
"свет") представлялась ему теперь большим  "лазаретом"  или "больницей".  То
была  и  личная  приязнь  к  умному  другу,  и  опробование  своей   системы
воспитания,  которая,  будучи  направлена  на  самого  Гоголя,  искала  себе
применения и вовне -- он не мог удовлетвориться собственной перестройкой, он
и других хотел перестраивать.
     С  некоторых  пор он выделяет  для своей корреспондентки "час", который
должен  принадлежать  ему, -- час после  обедни  в  воскресенье,  когда  она
обязана  садиться за  стол, думать о  нем  и записывать для него  факты  как
своей, так и чужой жизни. Этот час священен, он не может принадлежать никому
другому, кроме Гоголя. За сим следуют  советы, как вести себя в "свете", как
влиять на мужа, на своих светских друзей (читай, и на царя), как противиться
унынию  и  улаживать  домашние  отношения.  Гоголь,  как  всегда, мелочен  в
подробностях,  он любит все разложить по полочкам, расставить по параграфам,
определить  день и  час исполнения и меру отчетности -- даже  так! Таков уже
его ум, как  он оправдывается, ум,  который, не  вникнувши  в каждый пустяк,
укрытый от  взора другого человека, не может сообразить целого и дать совет.
Он  советует ей не  горячиться,  не преодолевать все скачками, прыжками, как
она привыкла при горячности своего южного темперамента, а приневоливать себя
(это его слова) к терпению, к постепенному  влиянию на человека и к самой...
молитве. Он и на молитву призывает ее становиться насильно,  чтобы вызвать в
себе святое чувство,  ибо  ничего  не появляется  само  собой  -- тут  нужно
усилие, и не надо стесняться его. Эту  систему приневоливания он применяет и
в  отношении  себя -- не  раз  в эти годы в его  письмах  звучит  это  слово
"приневоливать", оно адресуется  и  к  преодолению уныния,  и  к  любви, и к
творчеству.
     Первое  столкновение между  ними произошло  в  1844  году, когда Гоголь
отдал распоряжение Шевыреву все деньги за собрание его сочинений передать на
помощь  бедным студентам. То поручение  было дано одновременно Шевыреву, как
представителю деловых интересов Гоголя в Москве, и Прокоповичу, как издателю
этих сочинении. Посвящен в эту историю был и Плетнев. Более Гоголь никого не
хотел посвящать, в том числе и Александру Осиповну, зная  ее острый язычок и
способность разнести самую наиинтимнейшую весть  среди знакомых. На этот раз
он обошел ее,  и слух о его поступке  (это  был первый общественный поступок
Гоголя на поприще его нового верования) добрался до нее окольными путями: ей
просто пожаловались  на Гоголя,  который опять "чудит",  снова ставит всех в
недоумение, заставляя людей делать то, что они не желают, что, по их мнению,
очередной перегиб и прихоть. Не смея сами  ему это высказать, они пользуются
посредничеством Александры  Осиповны, и она выговаривает ему от их имени  за
то, что он лишает средств себя, не имеющего их, и  маменьку, сестер, которые
живут  в  надежде  помощи от него,  что,  наконец, у  него  есть долги,  что
подобное не  делается тайно, что  в  таких делах надо быть проще.  В  письме
Смирновой  чувствуется  обида  "брата",   которого   не  посвятили   во  все
"братское". С  другой стороны,  в нем слышен  и  ее трезвый  ум  --  ум,  не
принимающий  таких выходок, ум, с точки зрения  которого  поступок Гоголя --
"донкишотство".
     Столкновение это и непонимание, слышащееся в обвинениях в донкишотстве,
побуждают Гоголя объясниться,  хотя он сразу  дает почувствовать другу,  что
его  решение было  послано "не на усмотрение",  а "на  исполнение" (выделено
решительно Гоголем)  и  к этому  вопросу он  не  намерен  возвращаться.  Тут
искренний порыв Гоголя столкнулся с точкой зрения внешнего мира, который при
первом движении  его  обновленной души отказал ему  в  участии,  сочувствии.
Внешний мир восставал против этого поступка ввиду его вызывающего характера,
ввиду того, что Гоголь этим самым вновь ставил себя вне этого мира, над ним.
     Давая  урок своей  корреспондентке, Гоголь пишет,  что непонимание  это
давно стало его уделом, особенно со стороны людей литературы, которые всегда
замкнуты  на  себе,  считают свое  литературное  дело  главным  делом  и  не
помышляют о  том, что кто-то  может ставить  дело  души выше литературы.  На
примере   Плетнева