родине?
Сердце бьется -- три года отсутствия, и столько событий. И Россия ждет тоже.
И она за  эти три года переменилась. "Северная пчела" уже имеет десять тысяч
подписчиков, а  не пять.  Растет  доход "Библиотеки для чтения". Увеличились
тиражи, умножился  читатель, а главное,  освободилось  место духовного вождя
поколения: Пушкина нет. "На нашем  веку,  -- писал  в эти годы Вяземский, --
литературное  первенство  долго  означалось в  лице  Карамзина.  После  него
олицетворялось оно в Пушкине, а  по смерти его верховное место  в литературе
нашей праздно...  и  нигде  не  выглядывает хотя  бы литературный Пожарский,
который  был  бы, так  сказать, предтечею  и поборником  водворения законной
власти". Это писалось в 1838 году, накануне приезда Гоголя в Россию.
     Но Вяземский ошибался. Не "предтеча", а законный глава уже  существовал
в русской литературе. Пока он был далеко, Россия это не сознавала. Когда  он
вновь ступил на ее землю, она встретила его чуть ли не колокольным звоном.
     Привез Гоголя  Погодин.  Они вместе въехали на  Поклонную гору, и здесь
Гоголь велел  вознице остановиться. Вышли  из  коляски. Гоголь  снял  шляпу.
Вдали блестели на солнце золотые купола  и кресты, виднелись  главы  церквей
Новодевичьего монастыря. Поклонились в пояс Москве-матушке.
     Москва ликовала: "Гоголь здесь! Гоголь приехал!" "Я до того обрадовался
его  приезду, что совершенно обезумел, -- писал  Щепкин С.  Т.  Аксакову, --
даже до того, что едва ли не сухо его встретил; вчера просидел целый вечер у
них  (Гоголь остановился у Погодина. -- И. 3.) и,  кажется, путного слова не
сказал; такое волнение его приезд во мне произвел, что я нынешнюю ночь почти
не спал".
     Максимович благодарил Погодина  из Киева: "Ты  говоришь, привез Гоголя.
Спасибо великое тебе за  это  все  говорят  здесь". "Вы привезли с собой,  в
подарок  русской  литературе, -- откликался один  из  знакомых  Погодина  из
Петербурга, -- беглеца Пасичника, знаете ли, что известие  об этом возбудило
у нас энтузиазм.  Теперь только разговоров, что о Гоголе... Только и слышим,
что цитаты из Вечеров  на хуторе, из Миргорода, из Арабесков.  Даже вздумали
разыгрывать  "Ревизора".  Любители  петербургской  жизни  и   петербургского
общества  завидуют  теперь  москвичам...  Вот что  значит  побыть  несколько
временя за границею, возбудив перед тем всеобщее внимание. Петербург жалеет,
что   потерял   одного   из   достойнейших  литераторов,  и  возвышает  цену
произведений  Гоголя. Ревизора едва  можно достать, и  то  не меньше, как за
пятнадцать  рублей.  Потрудитесь предостеречь  Гоголя,  чтоб  он  не  медлил
изданием  своих  творений,  если  не  хочет  возбудить  против  себя  ярости
почитателей его таланта".
     Он  не ждал ни такого  приема, ни  таких упований.  В  театре, куда его
уговорил  прийти Аксаков и где давали "Ревизора", Гоголь не высидел до конца
представления.  Смущенный  взорами,  обращенными  на  него, и ожиданием  его
выхода на сцену, он бежал,  озадачив  Аксакова и обидев директора московских
императорских  театров  M.  H. Загоскина.  Пришлось Гоголю  оправдываться  и
писать письмо, что  он  якобы узнал в этот  момент о болезни своих близких и
вынужден был покинуть зал. Ничего этого не было, никто из  близких Гоголя не
был болен, да они (в частности, маменька) и не знали еще, что он на родине.
     В то самое время,  когда Гоголь  гостил  у  Погодина на Девичьем поле и
разъезжал  по московским  знакомым, в  Полтаву, а оттуда  в  Васильевку  шли
письма  с  пометкой  "Триест",  "Вена",  в  которых сын  предупреждал  Марию
Ивановну, что еще неизвестно, будет ли он в России.  Лишь в конце октября --
через  месяц после  прибытия в Москву --  он написал  ей будто  из Вены:  "Я
сегодня выезжаю. Решено, я еду в Россию..."
     Не очень-то  ему хотелось показывать матери свою бедность и зависимость
от  московских знакомых. Как ни был он знаменит и желанен в их домах, жил-то
он в чужих  людях и почитай что на чужие деньги. Приходилось занимать у  тех
же  доброхотов  москвичей, занимать почти  по-хлестаковски,  говоря:  я  сию
минуту, я завтра, я сей час отдам.  Но  надежд на быструю расплату с долгами
не было.  Он  был  должен  и Аксакову  и Погодину -- последнее его  особенно
огорчало.
     Погодин был  не  из тех, кто давал  из  слепого бескорыстия, из любви к
таланту. Увлеченный  общим восторженным  отношением к Гоголю и  гордясь тем,
что Гоголь остановился именно у него, он все же скоро предъявил и свои права
на постояльца.  В руках  Погодина был журнал,  он  хотел от Гоголя отрывков,
публикаций, он рискнул заикнуться об этом. Гоголь был взбешен. Так пробежала
между ними первая тень,  которой  не могло быть на расстоянии,  когда Гоголь
жил  в Петербурге  и  имел  с  Погодиным  платоническую  переписку,  или  за
границей,  где  он  жил на  средства,  занятые  ему Погодиным.  В  характере
Погодина было что-то  собакевичское. Если уж что-то попадало ему в кулак, то
он  не выпускал ничего. И внешне он походил  на гоголевского героя:  неладно
скроен, да крепко сшит. Сын крепостного и сам в юности  крепостной, Погодин,
выбившись  в  профессора  Московского  университета,  до  этого  прошел путь
унижений на поприще учителя в богатых домах, домах  московской аристократии,
где  его никто не  почитал  за равного. У него была хватка человека, который
все нажил  сам, все завоевал и обрел собственными трудами,  каких бы потов и
низких поклонов  в адрес  сильных  мира  сего  это  ему  ни  стоило. Издание
"Московского вестника" приблизило его к Пушкину, но, как ни пытался  Погодин
и в литературном отношении подняться до круга "аристократов",  не получилось
-- таланта не хватило. Пушкин, считаясь с  его влиянием в Москве, не  трогал
самолюбия Погодина, даже хлопотал, чтоб тому разрешили писать историю Петра,
но   хлопоты   не   удались   --   Николай   не   очень-то   ценил   авторов
верноподданнических статеек во всяких "Ведомостях". Так же не  удалось ему и
занять важного места  при министре  просвещения,  как он ни добивался этого.
Оставалась частная инициатива и  почти полуторговая  деятельность, к которой
он  выказал недюжинные способности  человека, привыкшего сызмальства кормить
себя и не надеяться ни на папеньку, ни на маменьку.
     Этот человек,  не лишенный эстетического чувства и  добрых порывов, был
все  же в  отличие  от Гоголя чисто земной  человек,  не  чуткий в отношении
странностей ближнего  и  не  считавшийся с  особым устройством художнической
натуры.  Он   почитал   за   спесь  гоголевское   нежелание   печататься   в
"Москвитянине",  его отказы давать  что-либо в печать,  а потом уже посчитал
это и неблагодарностью  за предоставление крыши и стола, за бесплатное житье
у  него. Гоголь, конечно, пользовался Погодиным, как  привык пользоваться он
всеми  при случае,  но  при этом  не  мог  платить  ему тем, на  что  тот  в
минимальной мере претендовал, -- откровенностью в  своих творческих делах  и
материальным вознаграждением,  опять же в виде допуска до своих литературных
(и  душевных) тайн, которых  более всего требовал Погодин.  Он не  денег  от
Гоголя требовал,  а  этой откровенности,  а то  была  плата,  гораздо  более
неприятная для Гоголя, нежели ассигнации.
     Все это обнаружилось не сразу, в этот приезд Гоголя отношения их еще не
омрачались  молчанием,  недоверчивостью  и открытыми  ссорами,  Гоголь  лишь
начинал  вступать  в круг  семьи  Погодина, но первые  облачка непонимания и
недовольства уже появились на горизонте их отношений.
     Приходилось  думать о заработке,  об издании своих сочинений и кабале у
Смирдина, который, конечно же, не даст за них много, понимая, что более не у
кого издаваться. Скряга Смирдин уже видится Гоголю хозяином  его  трудов  --
хозяином беспредельным  и  неоспоримым,  которому  он все-таки должен  пойти
поклониться:  ради  себя, ради сестер, ради маменьки.  Поэтому он спешит, Он
спешит  отбыть  свой  срок,  отдать дань  вежливости  гостеприимной  Москве,
куда-то распихать своих институток и скрыться с глаз долой.
     Еще в декабре 1838 года он писал из Рима Погодину: "Литературные разные
пакости и  особливо  теперь, когда нет тех,  на коих почиет надежда (речь  о
Пушкине. -- И. 3.), в состоянии навести большую  грусть,  даже,  может быть,
отравить торжественные  и  вдохновенные минуты души. Ничего не могу  сказать
тебе в утешение. Битву, как ты сам знаешь, нельзя вести тому, кто благородно
вооружен  одною  только  шпагой,  защитницей  чести,   против  тех,  которые
вооружены дубинами, дрекольями. Поле  должно остаться в руках  буянов. Но мы
можем,  как  первые  христиане  в  катакомбах  и  затворах,  совершать  наши
творения..." Если сам он и был способен на такой образ жизни,  то, приехав в
Москву, он убедился, что и Москва жаждет, чтоб он вышел из катакомб.
        "3"
     Тридцатые годы подходили к концу, истаивали, и вместе с ними уходило то
время,  когда  в  литературе  велись порой и ожесточенные схватки, но все же
схватки  на  правах чести  и где шпага  еще считалась оружием. В новые битвы
вовлекались уже  новые  виды оружия  и новые люди,  ситуация  изменилась  --
читатель  на  Руси увеличился  и на месте  стычек  из-за  самолюбия, зависти
неталанта  к таланту  и  за  кусок  земли  под  литературным  солнцем  стали
возникать распри идейные, народились течения, направления, каждое из которых
хотело первенствовать не только на поприще тиражей и  успеха торгового, но и
в умах молодежи, в  умах просвещенной части общества,  завоевывать эти умы и
вести их куда-то.
     Одним словом, Гоголь столкнулся с совершенно новой ситуацией. Через три
дня после приезда в Москву он пишет  письмо Плетневу: "Я в Москве.  Покамест
не сказывайте об этом никому. Грустно и не хотелось сильно!..  Как  странно!
Боже, как странно. Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург и Пушкина нет. Я
увижу вас  --  и Пушкина нет.  Зачем вам теперь Петербург? к чему вам теперь
ваши милые прежние привычки, ваша прежняя жизнь? Бросьте все! и едем в Рим".
     Тридцатые  годы  канули  в  вечность.  Все   изменилось  --   наступали
сороковые,  и  Гоголь  инстинктивно  чувствовал,  что  сменяется  не  просто
десятилетие, но меняется эпоха.  Грядущие сороковые годы уже вглядываются  в
Гоголя, в его облик, ища в нем преемника Пушкина. Они как бы обращают -- еще
бессознательно,  стихийно -- на него "полные  ожидания  очи".  Петербург без
Пушкина пуст, пуста без него и Россия. И вот является Гоголь, и оказывается,
что он у России один и более поклониться некому.
     Письма Белинского той поры все полны Гоголем. Чуть ли не через  строчку
в них  цитируется Гоголь, поминается Гоголь. Его словечки  и  фразы, фразы и
словечки  его   героев,   разумеется,   становятся  летучими,  обозначающими
типические  чувства,  типические  мысли -- Гоголь входит  в  плоть  и  кровь
русского  сознания,  как  некогда  Пушкин.  Так  он  сам  цитировал  Пушкина
когда-то.  И не только  письма Белинского, но  и переписка  молодого  Ю.  Ф.
Самарина, Константина Аксакова, вся  бесцензурная  литература  русской почты
полна Гоголем. И это не только  господство гоголевского стиля,  гоголевского
языка -- это торжество его образа мышления, его понимания русского характера
и России.
     Пушкинский "Современник", попавший сначала в руки нескольких редакторов
и  издававшийся  в  пользу семьи  поэта,  выдыхается и чахнет.  Вокруг  него
завязываются нелитературные споры из-за гонораров и  прав вдовы на доходы со
статей. Соиздатели  не находят общего языка, и сменивший их редактор Плетнев
ничем не  может поднять престиж журнала. Иссякли пушкинские архивы, печатать
стало нечего, державной руки и почерка бывшего редактора не чувствовалось, и
пушкинское стало умирать  вместе с детищем  пушкинским.  Умер в апреле  1839
года П. П. Свиньин, у которого печатался Гоголь в  "Отечественных записках".
Сами  "Записки"  перешли  в руки  А.  А.  Краевского  -- бывшего  сотрудника
"Современника" и издателя "Литературных прибавлений к Русскому инвалиду".
     Краевский получил права на  "Записки" еще до смерти их основателя и тут
же написал большое письмо Гоголю с призывом сотрудничать. Гоголь не ответил.
Он  хорошо помнил Краевского  по "Современнику"  и не  доверял  его призывам
воевать против "булгаринско-сенковской" партии.  Но в Петербурге на вечере у
Одоевского  к  нему  подсел  смущающийся   Белинский  --  молодой  сотрудник
"Отечественных  записок". Он  только что переехал в новую столицу из Москвы,
разошедшись  с  "наблюдателями" и своим  московским кружком, куда  входил  и
Константин Аксаков.
     Пока  Белинский  лишь приближался к  новым идеям,  отходя постепенно от
своих  гегельянских  очарований, от  влияния  М.  А.  Бакунина и  германской
философии. В  ту  пору он  еще печатал  статьи,  где писал,  что истина выше
человека, и ставил  человечество выше  отдельной личности,  делая исключение
лишь для гения, который стоял  выше и человека и  человечности. Да и будущие
радикальные идеи,  апологетом  которых  он станет  через  несколько лет, еще
осмеивались им. Вот как, например,  он писал в статье "Менцель, критик Гете"
о французской  революции: "Явилось множество маленьких -- великих людей и со
школьными тетрадками  в  руках стало  около машинки, названной ими la sainte
guillotine *,  и начало всех  переделывать в римлян".  Статью эту  Белинский
писал еще в Москве,  а заканчивал  в Петербурге.  Ее выход совпал с приездом
Гоголя в Петербург.  Они  с Белинским явились  туда  почти одновременно -- с
разрывом в несколько дней.
     * Святая гильотина.

     Их пути, до  этого шедшие где-то вдалеке друг от друга,  скрестились, и
Белинский вглядывался в своего  кумира.  Кумир  отшучивался  и не отвечал на
вопросы.  Мог  ли  он  знать, как  близко проходили их  пути?  Оба они  были
провинциалы, оба  явились в  столицы  с наполеоновскими  замыслами  (один  в
1828-м, другой в 1829 году).
     Но  Белинский был сын военного лекаря, лишь к концу службы приобретшего
дворянство.
     И   социальные   страсти,   бушующие  в  груди  неистового  героя   его
драматического  первенца  "Дмитрий  Калинин"  (1830  год),  --  это  страсти
провинциала и  изгоя  в  дворянской  среде  Белинского, терпевшего  нужду  и
унижения в детстве и прибывшего в  Москву с тощим рекомендательным письмом и
почти без гроша в  кармане. У него  не было  такой  маменьки, как у  Гоголя,
которая могла бы снабжать его на первых  порах деньгами и теплыми чулками, у
него не  было двоюродного  дядюшки-генерала и родственника-министра (у  деда
Белинского была  одна  крепостная  душа,  а мать его была дочерью артиллерии
сержанта),  ему приходилось  все  завоевывать самому. Его  первые письма  из
Москвы так  же  честолюбивы,  как и  письма молодого Гоголя. "В  моей  груди
сильно пылает пламя тех чувств, высоких и благородных, которые бывают уделом
немногих избранных  --  и при  всем том меня  очень  редкие  могут ценить  и
понимать", -- пишет он домой.  "Смейтесь,  хохочите,  --  когда сердце  Ваше
разрывается на миллионы частей, пойте, -- когда душа Ваша желала бы вылиться
рыданиями и  воплями; пляшите, -- когда судороги отчаяния начали бы  сводить
Ваши члены. Поступайте так, и я буду гордиться тем, что я Ваш сын", -- пишет
Белинский матери. Вспомним письма молодого Гоголя -- и мы увидим, как близки
они были в то время. Близки и непоправимо далеки друг от друга.
     В 1839 году, когда они встретились в Петербурге (сначала у Прокоповича,
потом у Одоевского), Белинский был уже не безвестный студент, исключенный из
университета и  дававший  (как и некогда Гоголь) уроки  в  богатых домах. Он
прошел школу Надеждина, школу "Телескопа", его заметил Пушкин, его позвали в
Петербург  сотрудничать  в  лучшем журнале.  Булгарин,  встретя  на  Невском
Панаева, спросил того, имея в  виду Белинского: "бульдога-то это вы привезли
меня травить?"
     Белинский приехал  в Петербург  не  громить Булгарина (тот уже  сошел с
литературной  арены),  а  развенчивать  Марлинского, писать о Лермонтове,  о
"Ревизоре",  преодолевать  свое  гегельянство  и  излечиваться  от  любви  к
отвлеченной истине. В то время слово "действительность" как бы мучает его --
внутри этого  понятия  происходят перемены,  теперь  это не действительность
вообще,  не философская действительность, а  русская  жизнь,  с которой он в
своих писаниях сближается  все тесней и тесней. Да, он  должен был проделать
этот параболический путь  -- от  грязных  стен чембарского училища, от ремня
пьяницы отца, больно  секшего его, от отсутствия теплой шинели, через высоту
заоблачных вершин царства  духа и  отвлеченной истины,  которая,  повторяем,
выше  человека, через  "гармонию  и самонаслаждение  духа", чтоб со страстью
потом сорваться с этой высоты.
     "Идея для  тебя  дороже  человека",  --  напишет он  М.  А. Бакунину  и
обратится к человеку, к  реальному  человеку  в себе и  в  литературе,  и на
этом-то  переломе  и  застанет  его  уже  "охлажденный"  Гоголь.  Белинский,
конечно, начнет вербовать  его в свой журнал, где печатаются лучшие стихи  и
проза (в том числе "Герой нашего времени", пока  означенный лишь главами) и,
конечно,  критика.  Но  Гоголь,  давший  себе  слово  отказываться  от  всех
предложений  такого рода (идея: не принадлежать никому) и привыкший  сначала
все обсмотреть  и обнюхать,  отделывается  какими-то  туманными  обещаниями.
"Гоголь хандрит... -- пишет  Белинский В. П. Боткину, -- и все с ироническою
улыбкою спрашивает меня, как мне понравился Петербург".
     Но  Гоголь  присматривается  и  к  Белинскому, и к другим  журналистам:
список  его знакомств растет за  время пребывания на  родине.  В Москве  его
везут к Чаадаеву:  он едет,  забирается в угол на диван и,  слушая все,  что
говорят,   делает  вид,  что   дремлет.  Его  однокорытник  Редкий,  ставший
профессором  Московского  университета, или  Погодин  сводят  его  с  Т.  Н.
Грановским  -- это  уж  из другой оперы,  это  нить,  тянущаяся  к  Герцену,
Огареву.
     Все будущие деятели  и герои сороковых годов  как бы проходят перед его
глазами -- и братья Киреевские, и Аксаковы (в том числе сыновья старика Иван
и Константин), и Ю. Ф. Самарин,  пишущий диссертацию  о  Стефане  Яворском и
Феофане Прокоповиче, и А. С. Хомяков, и Д. Н. Свербеев, и С. П. Шевырев (все
ядро начавшего выходить через год  "Москвитянина"). Конечно, из этого списка
выпадают несколько лиц  (в  том числе  Герцен  и  Станкевич), но  все же для
внимательного взгляда Гоголя этого  уже достаточно. Как  достаточно ему двух
месяцев пребывания в Петербурге,  чтоб  с грустью почувствовать, как выходят
"из игры"  прежние  отцы и творцы  общественного мнения,  осколки пушкинской
эпохи -- Вяземский, Жуковский, Плетнев.
     В  Петербурге   он  живет  сначала  у   Плетнева,  потом  переезжает  к
Жуковскому, который  имеет  квартиру  в Шепелевском дворце,  Гоголь  пробует
писать у  него, но холод  и пустынность комнат дворца гнетут его. О чем  они
говорят  в длинные  зимние вечера,  когда остаются  один на один или  едут к
Карамзиным, В. Ф. Одоевскому, А. О. Смирновой-Россет, Гончаровой? Вот запись
Жуковского сразу после возвращения в Петербург из заграничной поездки в 1839
году:  "Дворец, чудно  воздвигнутый в один  год (речь  идет о Зимнем дворце,
сгоревшем  в 1838 году) : совершенный образец России, огромно, без точности,
без общей связи,  выражение одной общей воли, которая, повелевая, рабствует.
Во всех мелочах отражается  тот  характер, который дал России  Петр Великий:
скорей во что бы  то ни стало.  Мы не  идем  вперед,  а скачем  от пункта  к
пункту, вперед ли, назад ли, все равно".
     Идея,  соответствующая  идее  "Мертвых  душ",  главы  из которых Гоголь
читает всюду, где он бывает с Жуковским.  В эти месяцы Гоголь предстал перед
встречавшей  его радушно  Русью  (опять-таки  это  были  дома  ею  знакомых,
некоторые аудитории  зачитывавшихся  им  студентов,  в  част