ковскому  занять  ему  три  тысячи  рублей,  что  он ему  скоро
возвратит,  --  и  в таком смешном виде написал,  что тот  показывал  многим
придворным  и, наконец, дошло  до Государя.  Он изволил потребовать  письмо,
много смеялся, читая его,  и велел послать  ему  четыре тысячи  рублей --  и
притом сказал: "пусть еще напишет такое письмо, и я еще пошлю ему денег".

     * * *
     Первые письма  Гоголя из Рима говорят  о настроении, с  каким пишутся и
переиначиваются  "Мертвые  души". Что-то  уже было написано в России, что-то
писалось  в Швейцарии и Париже,  но  смерть Пушкина прервала  писание. Мысли
Гоголя,  как  и его  душа,  сделались  "печальнее" и  "обнаженнее".  Веселая
история о проходимце, дурачащем на этот раз не  один городок и даже не уезд,
а губернию,  и не одну, а там, смотришь и всю Русь, так хорошо покатившаяся,
так смешно начавшаяся, прерывается. Теперь и смотрит Гоголь  на своего героя
иначе.  Отдалившись  от него, скрывшись  за Альпами от холодных  пространств
России, он и на  свою поэму начинает смотреть по-другому, желая отделиться в
ней от проклятой современности и не в силах этого сделать. Кругом  вечное --
Рим, развалины Колизея, дворцы и живопись. Сама природа, кажется, застыла со
времен цезарей в том же покое и ясности, в недвижимости, неизменяемости.
     Александр  Андреевич Иванов,  с  которым  он познакомился здесь,  пишет
картину о явлении Мессии. Давно задумал и давно  пишет, и не видно конца его
работе,  потому  что  велика и  необъятна  тема и  далек  художник  от всего
мелко-текущего, преходящего.
     И великая  идея  зарождается  в  уме у  Гоголя.  Это идея  преображения
ничтожного в великое, преображения в падении, в унижении и постижении на дне
падения великого и прекрасного в себе. Глядя на наброски  Иванова, он думает
о  тех,  кого  обратил Христос.  О грешниках и неверующих, о сомневающихся и
нищих духом.
     Все это  еще  пока мерещится  ему, как в полусне,  как серебряная дымка
римского  воздуха,  как синеющие вдали  горы и марево над вольной Кампаньей.
Тут  есть простор,  есть безбрежность,  соединенность с  прошлым  на  каждой
улочке, в виде из окна, за которым высится  купол собора  святого  Петра,  в
самом воздухе, который врачует душу.
     Две идеи соперничают у истока  "Мертвых душ" -- идея современная и идея
вечная.  Гоголь остается Гоголем. Несмотря  на урок, данный  "Ревизором", он
все  же пишет о  России и для России. И  хотя он  уверяет  своих друзей, что
"мертв для текущего", что в виду должно  быть  одно  потомство,  а не подлая
современность,  об  этой  современности  ему писать  и  писать.  Такой уж он
писатель.
     Поэма  о  плуте?  Новый "Ревизор"? Апология  обличения  и разоблачения,
борьба с злоупотреблениями и упрек соотечественникам? Да. А как же великая и
божественная идея? Она лишь вырисовывается, она грозно маячит вдали, не имея
контуров, как призрак, как облако, из которого и должен грянуть спасительный
дождь. Так маячит  на горизонте ивановской  картины фигура Христа --  она-то
более  всего и не дается ему, ее-то он пишет и переписывает, и подолгу сидит
Гоголь в мастерской художника, глядя на эти муки идеи, которые еще предстоят
ему.
     А пока он сам  пишет. Пишет и переписывает, пишет и... читает. В Париже
у него образуется новый круг слушателей. Александра Осиповна Смирнова-Россет
(она  вышла замуж,  муж  ее дипломат), семейство Карамзиных -- дети историка
Андрей и Софья и  их мать Екатерина Андреевна, Репнины, Балабины  (у которых
он  когда-то  давал  уроки  их  дочери  Марии  Петровне),  княгиня   Зинаида
Волконская,  с   некоторого  времени  живущая  в  добровольном  изгнании  за
границей, красавица,  умница, "царица муз и красоты", как называл ее Пушкин.
Сначала он  читает  себе,  потом  в собрании слушателей.  Перемаранное  раз,
перемарывается вновь, и каждое новое чтение приводит к следующим перемаркам.
По взглядам, по выражению лиц, неуловимым и ему лишь одному видным жестам он
угадывает, где  недописал, где  переписал.  Чтение как  бы выявляет  скрытые
огрехи текста,  которые  не открылись  ему  наедине и лишь  в этом публичном
испытании  на  слух  треснули  и  подались.  И  отпадают   грязь  и  шелуха,
отстраивается  еще  не  совсем  стройное  здание,  и  уже  спокойно  ложится
перебеленная страница на страницу, ожидая лишь одного -- печатного оттиска.
     "Мертвые души"  как бы выплывают стихийно из "Ревизора"  и зачинаются в
стихии его -- в стихии смеха, в стихии, и материально воспроизводящей стихию
комедии,  --  тот  же  городок  (только побольше),  тот же  проезжий, те  же
подробности, та же  интонация и,  кажется, тот же герой. Но... нет, с героем
что-то произошло. Как, впрочем, и с автором.
     Отойдя  на расстояние  от  "Ревизора"  и  от  прежних  своих  творений,
созданных  на  родине,  он  останавливается  в  раздумье. Жажда совершенства
овладевает им. Называя свои  прежние творения незрелыми (письма на эту  тему
летят  в  Москву  и  Петербург),   Гоголь  имеет  в  виду  прежде  всего  их
неотделанность, неряшество и  торопливость  в их оформлении.  Гармония Рима,
чистота и  прозрачность живописи  Рафаэля (кажется, сама  божественная  рука
водила  его   кистью!),  величественная  законченность  скульптур   великого
Микеланджело, эпическая  простота  Леонардо  да  Винчи  -- все отвечает  его
возросшему отношению к себе, его все набирающему рост максимализму.  Начав с
легкой  поездочки Чичикова  по  городам средней  России, он начинает строить
здание "Мертвых душ",  все более  заботясь о вечности  и прочности строения.
Вечное  же не  может быть сработано в час, в миг.  Оно  должно  отстаиваться
годами,  вылепливаться,  отливаться  в  вечные формы, которые увековечили бы
быстро меняющееся содержание. Вот почему он примеривает и осматривает каждый
камушек, каждый кирпич, вот  почему сад  Плюшкина -- это уже не русский сад,
не запустенье во владениях русского помещика, живущего неподалеку  от  обеих
столиц,  а  какой-нибудь  сад  Волконской в Риме  или сам  Рим,  застывший в
каменном   совершенстве   своем.  Это  античный  сад,  уставленный  русскими
деревьями. Он недвижим, он застыло-прекрасен, он как бы отлит из бронзы. Это
писалось уже в Италии.
     "Мертвые души" распадаются на  части, написанные до Италии и после нее,
точнее,  в ней  же, но  с опытом  ее знания.  Лишь в первой  главе  мелькнет
иронически  тема  Италии -- Гоголь пишет об  итальянских видах,  висящих  на
стенах  гостиницы,  где  остановился  Чичиков.  Тут  Италия приравнивается к
закопченным окорокам и натюрмортам, выглядывающим с тех же стен, и грудастой
нимфе. Но, уже приближаясь к деревне Манилова (в третьей главе),  Гоголь как
бы начнет пробовать  крепость своего пера,  и открывающийся Чичикову  вид --
вид дома Манилова,  бугра,  на  котором  он  стоит,  и  всей перспективы, --
обозначит новый звук струны, натянутой автором.
     Новое  настроение  автора  "Ревизора"  сказывается  не  в   одном  лишь
восхищении Римом.  Не в том лишь, что тот вдохновляет его  на подвиг великой
отделки и переделки.  К  этому обязывают и  столь же стихийно завязывающаяся
идея  книги,  ее  размеры,  ее  масштаб.  Как  бы  давая   некоторые  выходы
лирическому  разгулу,  который  не  умещается  в  "Мертвые  души", он  вновь
переписывает "Бульбу" и  столь  же строго отделывает его.  Идет  переработка
"Портрета" -- сочинения, до сих пор  не оцененного в гоголевском творчестве,
вторая редакция  которого  (пишущаяся  одновременно с первым томом  "Мертвых
душ")  дает  ключ  не  только  к  самим  "Мертвым  душам",  но  и  ко  всему
последующему Гоголю. В то же время он пишет повесть "Рим", где создает образ
вечного  города. Он противопоставляет его кипящему  Парижу и всей  остальной
Европе, которая  или танцует, или курит  табак,  или  занята своими  мелкими
делишками. И в это же самое время он задумывает драму из запорожской жизни.
     Запорожцы   и   Чичиков?   Вольные   казаки,   гуляющие  на   просторах
новороссийских степей,  и ...Коробочка? Да, все  это пишется одною рукой и в
одно   время.  "Еще  один  Левиафан  затевается",   --  сообщает   он  своим
корреспондентам в Россию, не поясняя ни размеров, ни облика этого Левиафана.
Впрочем, раз Левиафан --  значит,  великан. Левиафан  -- это нечто вселяющее
страх. Но страх у Гоголя может  вселять и прекрасное. Даже  уродства  жизни,
возведенные,  как  говорил он, в  перл  создания,  могут  заставить  онеметь
зрителя  при виде  их  совершенства -- того  полного воплощения  безобразия,
которое  и  без-образное  претворяет  в образ.  "Идеалами  огрубения" назвал
Гоголь образы бессмертной комедии Фонвизина.
     Но  обратимся  к самим  "Мертвым душам",  пора  вспомнить об  их герое,
покачивающемся среди российских просторов в своей бричке, на облучке которой
позевывает  Петрушка,  ведет свою  беседу с  пристяжным Селифан,  и,  закрыв
глаза, забыть про сияющий и теплый Рим, про воздух Кампаньи и вдохнуть запах
сырости только  что  смоченных дождем полей, запах коней, упряжи, кожи и сам
запах России, так и тянущий с каждой строки этой поэмы.

        "Глава вторая"
        "МЕРТВЫЕ ДУШИ"
     ..."Мертвые  души",  преддверие  немного  бледное  той  великой  поэмы,
которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существования.
        "Гоголь -- А. С. Данилевскому, май 1842 года"
        "l"
     "Мертвые души" часто  сравнивают  с "Илиадой". Да и сам Гоголь не очень
спорил с теми, кто сопоставлял его  поэму с поэмой Гомера. Косвенно он давал
понять,  что сходство есть  -- не в материале, а в  масштабе, в замысле  и в
духовном  просторе, который  он стремился  обнять. Простор  накладывался  на
простор. Чичиков  в отличие от  своих предшественников  вырывался. До  него,
может быть,  один Тарас Бульба  смог это сделать. Колдун  в "Страшной мести"
пытался,  но уперся в  стену  Карпатских  гор. Поприщин улетал на  тройке  в
воображении,  Хлестаков  --  где-то  за  сценой  и не так  уж  далеко  --  в
Саратовскую губернию.  Чичиков же,  судя  по  его  подорожным,  сумел  везде
побывать -- и на  севере, и  на  юге, и на Волге, и бог знает где.  Он  и на
границе  служил, и Малороссию объездил,  и в Белоруссии и Польше побывал. Он
вольный  казак в  отличие  от  своих прикрепленных к департаментским стульям
предшественников. Оп перекати-поле, он "запорожец"  в некотором роде, хотя и
носит  чин коллежского  советника.  По чину ему положено было бы  сидеть  на
месте, расти на  этом месте  и произрастать, накапливать крестики  и  оклад,
пенсию и  движимое-недвижимое. Он  же волею судеб брошен в житейское  море и
носится по его бурным волнам, как челн (мы повторяем этот образ потому,  что
он образ  Чичикова), ломая  в щепы борта и обрывая  парус,  прибиваясь и  не
прибиваясь то к одному берегу, то к другому.
     Чичиков,  надорвавшись  на  легких  предприятиях  (имевших,  правда,  в
перспективе  капитальную цель), ищет покоя  и  прочности.  Он хочет  осесть,
перестать ездить -- и для того ездит.
     Сравнивая  его   с  прежними  гоголевскими  героями,  мы   видим,   как
противоположен  он  им, как замешен совсем  па иных дрожжах, как даже  готов
отречься от  них,  посмеяться над  ними, над  всеми  их  воздушными замками,
несуществующими  невинными  красавицами,  Испаниями, орденами  Владимира III
степени.  Он  "хозяин",  "приобретатель",  не вертопрах.  Я  бы  назвал  его
реалистом  в  отличие от  Хлестакова,  Поприщина,  майора  Ковалева  и  даже
поручика Пирогова.
     Те были романтики. Они пускались за шлейфом женского  платья,  который,
как  тот  снег,  который  черт  напускает  в  глаза  голове  в  "Ночи  перед
Рождеством", приводил их не туда, обещал им конфуз и посмеяние. Они начинали
с неопределенных мечтаний  и упований на случай, на бог знает что -- Чичиков
начал  с  копейки. С  одной-единственной,  неделимой,  которую  превратил  в
пятьсот  тысяч. Не в том смысле, что копейку  эту пустил в оборот  (на самом
деле была полтина, которую оставил ему отец), а копейку души своей положил в
основание того  Дома,  который  он  собирается строить где-то  в  Херсонской
губернии.
     Вспомните  дорожную  шкатулку  Чичикова --  это же  поэма!  Это поэма о
приобретательстве, накопительстве,  выжимании  пота во имя полумиллиона. Там
все  в  порядке,  все разложено  по полочкам  --  и чего там только  нет!  И
сорванная с тумбы городская афишка, и приглашение  на свадьбу, и театральный
билет, и какие-то  записочки, счетца.  И  гербовая бумага  лежит отдельно, и
деньги в потайном ящичке, и приспособления для туалета. И романчик всунут на
случай  праздного препровождения времени. Та же  куча  Плюшкина,  только  не
растрепанная,  неорганизованная, бессмысленно  наваленная,  а приведенная  в
симметрию,  где  каждый  предмет  --  к делу,  где все  спланировано, лишнее
отметено,  нужное   не  позабыто.   Куча   Плюшкина  --   это  бессмысленное
накопительство  и  уничтожение   накопленного,  шкатулка  Чичикова  --   уже
предвестие  деловитости Штольца,  да  и  сам  Чичиков говорит, как бы обещая
гончаровского героя: "Нужно дело делать".
     Да, Чичиков реалист, да, он не Хлестаков,  не Поприщин, не Собачкин, не
Ковалев. Да, его надуть трудно. Сам он надувать  мастак. Но мечта Чичикова в
той ситуации, в которой он действует, -- разве  не мечта? Разве это тоже  не
некая ненадежность,  некий воздушный замок, хотя и  выстроенный, кажется, на
прочном  фундаменте  миллиона?  Почему  же  то  и дело сгорает  и  прогорает
гоголевский  герой, почему  его  аферы, сначала  так  возносящие его  вверх,
всякий  раз  лопаются,  не  удаются? Риск,  закон риска?  Конечно.  Ведь  он
плутует, а плут не  может не рисковать. И из взлетов и падений состоит жизнь
плута -- таков уж закон. Но все же, но все же...
     Смог ли бы отъявленный  и прожженный плут  так довериться Ноздреву, так
ему сразу и ляпнуть насчет "мертвых"? Разве не понял бы он, что  Ноздрев все
разболтает? Афера Чичикова фантастична, романтична, потому что  действует он
в  фантастической  стране,  и   он  вынужден,  несмотря   на  логику  своего
"приобретательства",  подчиняться   законам  действительности.  Он  вынужден
увлекаться против  своего желания, он не может иначе, потому что дело делать
там,  где он  плутует,  по законам дела немыслимо. Потому что  тут, с  одной
стороны, -- Собакевич, который все  понимает и будет врать до конца, который
молчун и себе на уме, а с другой  -- пребывающий в именинах сердца  Манилов,
который может брякнуть об деле совсем не по-деловому, или Коробочка, которая
вовсе  не  понимает, что  на свете происходит,  и простодушно отправляется в
город, чтобы узнать, не продешевила ли она "мертвых".
     Тут хаос, неразбериха, никакого закона  --  и потому незаконен при этих
условиях  пытающийся  "законно"  плутовать   Чичиков,  плутовать  по  своему
внутреннему "закону"  плутовства, то  есть в согласии с  логикой и расчетом.
Логика и расчет прекрасная вещь, но они отказывают там, где только безумие и
несообразность могут спасти, русское авось, как  расцепляются вдруг, сами по
себе, неизвестно отчего сцепившиеся  на  дороге  тройка  Чичикова и шестерня
губернаторской  дочки, и не могут им  помочь в этом бестолковые усилия  дяди
Митяя и дяди Миняя.
     Задумывая свое очередное "дерзкое предприятие" --  аферу на таможне, --
Чичиков математически вычисляет его, готовит, подготавливает. Он не надеется
на случай, на какое-то постороннее вмешательство чудесных сил. Он не сидит и
не  ждет  (как Подколесин,  например), что счастье само свалится на  него  с
неба.  "Тут в один год он  мог получить то,  --  пишет Гоголь,  --  чего  не
выиграл  бы в двадцать  лет самой  ревностной службы".  Но как ни строил это
предприятие Чичиков, как ни мастерил и ни подстраховывался заранее, полетело
прахом ловко задуманное предприятие и  исчез,  как облако, уже схваченный им
миллион. И из-за чего? Из-за пустяка, из-за бабы.
     Началось все,  как в  повести об Иване Ивановиче и Иване  Никифоровиче.
"Чорт сбил с толку... перебесились  и поссорились ни за что. Как-то в жарком
разговоре, а,  может  быть,  несколько  и  выпивши, Чичиков  назвал  другого
чиновника (своего компаньона по  "предприятию"  -- И. 3.)  поповичем, а тот,
хотя действительно  был попович,  неизвестно почему  -- обиделся  жестоко...
"Нет, врешь: я статский советник, а не попович, а вот ты --  так попович!" И
потом еще  прибавил ему в  пику для  большей  досады:  "Да, вот,  мол, что!"
Последовал донос, но  и  "без того была  у них  ссора  за  какую-то бабенку,
свежую и  крепкую, как ядреная репа...".  В  итоге "бабенкой  воспользовался
какой-то  штабс-капитан Шамшарев", а Чичиков и его оскорбитель  были изгнаны
со службы и взяты под следствие.
     Ну скажите, какой  же  тонкий плут себе такое позволит,  какой "хозяин"
так неосторожно осечется? Да он обласкает этого дурака статского  советника,
скажет ему: "Конечно, не ты, а я  -- попович, и  возьми себе на здоровье эту
бабенку, только мои полмиллиона при мне оставь" (впрочем, последние слова он
произнесет про себя),  он  его  до дому доведет, если тот  выпивши, и  спать
уложит.  "Холодные приобретатели" так  не горячатся.  Тут страстность видна,
амбиция,  тут  о чести вспомнилось -- и  взыграла кровь. Да  и  слабость  --
слабость к  женскому  полу --  подвела.  Тому,  кто решается  на  миллионное
предприятие, это  не к  лицу. Сжав  зубы, должен  он отказаться не только от
бабенки, но и от отца родного. Это романтик себе может позволить, мечтатель,
а  не тот, кто задумал в один год перескочить двадцать  лет. Реалист Чичиков
срывается на романтизме, на  недостаточной  холодности,  железности. Неся  в
себе все черты "подлеца", он все же подлец какой-то странный, с заскоками, с
отклонениями в  чисто  русскую  сторону (взяли,  выпили -- и рассорились), в
какие-то хлестаковские прыжки и поприщинские безумства.
     А   история  с   губернаторской  дочкой?  Разве   не  она  подвела  его
окончательно? Разве не на ней он срезался и выпустил из рук, может быть, уже
готовое  порхнуть  ему в  руки  счастье?  Не  пренебреги  Чичиков  вниманием
городских  дам, обделай он свой интерес к губернаторской дочке тонко, тайно,
не  публично  -- все было бы прекрасно,  и, глядишь, сосватали бы  его те же
дамы и  под  венец  отвели,  да  еще  говорили  бы:  "Какой  молодец!"  А он
рассиропился,  он на балу свои чувства  выказал -- и тут же  был наказан. Не
ополчись на  него губернский  женский  мир,  сплетни  Ноздрева  и  россказни
Коробочки ничего бы не сделали.  Те же дамы снесли бы их в мусорный ящик. Но
пламя разгорелось из-за них.
     Как  всегда  у  Гоголя,  в  дело  встряла  женщина,  и  полетело  вверх
тормашками  дело, лопнула логика,  рухнуло предприятие,  затевавшееся ловким
мужским умом.
     Застыл наш герой перед куклой-красавицей (Гоголь называет ее и статуей,
и игрушкой  из  слоновой кости --  все  сравнения  мертвые), неосмотрительно
потерялся,  замешкался   на  миг  и  заварил  кашу.   Сначала  он   об  этой
губернаторской  дочке  как-то  отвлеченно  подумывал,  вроде  того  "славная
бабешка!", но мысли  те за пределы расчета и "на всякий случай" не выходили.
Засек в памяти ее лицо, отложил в свою внутреннюю шкатулку и покатил дальше.
Это по-хозяйски, по-чичиковски. Но  "пассаж"  на балу, восстановивший против
него всю женскую  половину города, -- это  уже из другой оперы. Так забыться
мог  разве  Иван Александрович Хлестаков или  какой-нибудь  Пискарев,  а  не
Чичиков.
     То и дело срывается герой  поэмы в эту стихию своих предшественников  и
собратьев,  срывается  с  холодных  высот эгоизма и  беспредельного нюха  на
реальность. Так вываливается он однажды буквально в грязь, когда подвыпивший
Селифан, сбившись с дороги, заезжает со своей тройкой в канаву.
     Падения Чичикова позорны и конфузны, они напоминают падения гоголевских
хвастунов и мечтателей, испанских  королей и разочаровавшихся идеалисто