ский (с которым вместе учился  в семинарии и был коротко знаком
В.  А.  Гоголь)  был  главным директором  полтавского театра.  На  его сцене
игрались  и  "Недоросль"  Фонвизина,  и  "Ябеда" Капниста,  и  "Урок дочкам"
Крылова, и "Наталка Полтавка", и  переводные оперы и водевили. Исполнялись в
интермедиях  и украинские  народные  песни,  и  сочиненные  на  скорую  руку
подделки под них, и иностранные куплеты. Щепкин,  не обладавший голосом, пел
и в "Наталке  Полтавке", где он играл возного, и в "Редкой вещи" Керубини, и
в опере "Удача  от неудачи, или Приключение в жидовской корчме". В последней
он мастерски копировал полтавского голову  Зеленского. Когда  Щепкин в гриме
появлялся перед залом, оттуда кричали: "Це ж наш Зеленский!"
     Голова был обижен, он хотел даже подкупить актеров, чтоб  они больше не
играли эту пьесу, но князь Репнин приказал оставить ее в репертуаре. Он даже
обязал Зеленского ходить на спектакли.
     Театр старался  походить на жизнь. Он иногда  передразнивал  ее, иногда
заискивал  перед нею, подлаживался  к ее  настроениям и вкусам,  к  нехитрым
прихотям полтавских зрителей, а порой и больно щекотал, намекая на городские
злоупотребления.  В  текст  пьес  свободно   вставлялись  реплики,   которые
сочинялись тут  же, на  ходу,  в  зависимости от ситуации,  от состава зала,
который  надо  было расшевелить,  возбудить.  Вместе с хулами  раздавались и
похвалы.  В "Наталке Полтавке" один из героев  ее, Ми-кола, говорил,  имея в
виду деятельность администрации Репнина: "Та в городi тепер не до новин; там
так  старi до-ми  ламають, та  улицi  застроюють  новими  домами,  та  кришi
красять,  та  якiсь  пiшеходи роблять, щоб в грязь  добре, бач, ходити  було
пiшки, цо аж дивитесь мило... да уже ж и город буде -- мов мак цвiте. Якби и
пiкiйны  шведи, що  згинули  пiд Полтавою, повстали, то б  тепер не  пiзнали
Полтави..."
     При  Репнине  в  Полтаве   были   открыты  духовное  училище,  институт
благородных  девиц,  дом  воспитания  для  бедных  дворян.  Репнину  обязана
историография Украины  появлением  труда  Д. Н.  Бантыш-Каменского  (который
потом  изучал  Гоголь)  "История Малой России". И  не  кто  иной,  как князь
Репнин, вызволил из крепостной зависимости Михаила Семеновича Щепкина.
     Случилось это как раз  тогда,  когда  Никоша Гоголь учился  в поветовом
училище. Щепкина  выкупили у курской  помещицы А. Волькенштейн,  которая  не
хотела продавать  его,  так  как  он  был  нужен  ей  "своими  познаниями  в
землемерной науке". Так  писала она Репнину в ответ на  его просьбу  продать
Щепкина. Сделка все же  состоялась, помещица получила  восемь тысяч чистыми.
Из них семь тысяч дала подписка --  один помещик пожертвовал  на  это благое
дело  карточный  долг,  который   был  ему  должен  полтавский  полицмейстер
Кищенков, --  остальные приложил князь.  Щепкин вместе с семьею  был сначала
выкуплен, а затем отпущен на свободу.
     Черты Н. Г. Репнина  проглядывают в  облике князя -- героя второго тома
"Мертвых  душ".  Генерал-губернатор  одной из губерний,  он, как  и  Репнин,
стремится  искоренить  злоупотребления, призвать чиновников жить  по  закону
совести. И  он,  как  и  Репнин, ничего не может поделать  с побеждающей его
российскою путаницей.
     Жертвой  ее стал в 1835 году и Репнин. Еще при  строительстве института
благородных девиц, над которым шефствовала жена генерал-губернатора  княгиня
В.  А.  Репнина,  были расхищены деньги и материалы. Прошло время, недостача
обнаружилась, и полтавские кохтины (Кох-тин  -- персонаж "Ябеды") обвинили в
ней князя и его семью. Репнин по именному повелению был отозван в Петербург,
а часть его малороссийских имений описана в казну.
     История  эта  была  хорошо  известна Гоголю,  который  впоследствии был
близко знаком с князем, княгиней и их детьми.
     Полтава не стала героем гоголевской прозы, как Миргород или  Петербург.
Но  ее анонимные черты разбросаны в  облике многих городов, воспроизведенных
Гоголем,  и прежде всего  в  образе города,  который  он  создал  в "Мертвых
душах".  Да  и действие поэмы отнесено  к тому времени,  когда Никоша Гоголь
проживал на  квартире  у  Гавриила  Сорочинского.  "Нужно помнить, --  пишет
Гоголь, -- что все это происходило после достославного изгнания французов. В
это время все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий грамотный и
даже  неграмотный  народ  сделались,  по крайней  мере, на целые восемь  лет
заклятыми политиками".
     Время это -- 1820  год -- время первого знакомства  Гоголя  с  городом.
Никогда ни до  этого, ни  после он не жил так долго в губернском  городе, не
имел случая наблюдать его так пристально. То, что запомнилось ему в детстве,
потом  пополнялось новыми  впечатлениями  Гоголя-юноши и  Гоголя  --  автора
"Вечеров  на хуторе" и "Миргорода", приезжавшего время от времени на родину.
Путь его  в Васильевну лежал через Полтаву. Сюда он  заезжал к своим близким
знакомым  --  семье  Софьи Васильевны  Скалой,  дочери  Капниста, здесь  при
отъезде в Москву и Петербург отмечал свои подорожные.
     Конечно,  бывал он и  в Киеве, в Харькове, Орле, Курске. Но то, что  он
видел  там, было  схвачено взглядом проезжего, путешественника, а не жителя.
Капитальное представление о городе, о механизме его внутренних отношений,  о
нитях,  протягивающихся  от одной  части  механизма  к другой, он получил  в
Полтаве.
     То  был  именно город  --  со  всеми особенностями  уклада  губернского
города, с  пронизывающей  его  части  системой связей,  с  тем  копированием
общероссийской  государственной  модели,  которая более всего  отразилась  в
городах (сельская жизнь  раскрепощала человека и ставила  в иные условия), а
точнее, в городах русской провинции,  про которую  Гоголь говорил, что она и
есть подлинная Русь среди Руси.

     * * *
     Осенью 1820  года Василий  Афанасьевич забрал сына  из Полтавы. Никоше,
так  и не поступившему в гимназию,  предназначалась  другая дорога, и лежала
она не на юг, как  предполагал  ранее  его отец,  а на север, в Черниговскую
губернию, в Нежин, где 20 сентября был открыт лицей князя Безбородко.

        "Глава третья"
        "ГИМНАЗИЯ"
     ...  Я почитаюсь загадкою для всех...  Здесь меня называют смиренником,
идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый,
в  другом угрюмый,  задумчивый, неотесанный... Вы меня называете мечтателем,
опрометчивым, как будто бы я внутри сам не смеялся над ними. Нет, я  слишком
много знаю людей, чтобы быть мечтателем.
        "Гоголь -- матери, Нежин, март 1828 года"
        "l"
     Гимназия, или  лицей, как  называли ее в  городе  в подражание названию
Царскосельского лицея, который, однако, сильно отличался от нее уже тем, что
был  расположен во  флигеле царского  дворца и  находился вблизи от столицы,
была феноменом царствования Александра, неким  исключением из правил на фоне
Руси, медленно тянущей свои обозы вперед по пути прогресса. Это движение ее,
которому  пытался  придать (и  придал)  ускорение Петр,  которое  замедляли,
прерывали или вновь пускали  галопом цари и самозванцы, немецкие принцессы и
голштинские принцы, которое обрело широкий бег при бабке Александра и встало
как  вкопанное  при  его отце, при  самом  Александре как  бы  вырвалось  на
европейский простор: русские полки, дошедшие до Парижа,  донесли до  него не
только  победные  знамена,  но  и  освежили  русское  самосознание,  как  бы
проветрившееся в этом марше,  в этом мучительно-радостном освобождении  сил,
которые стягивали постромки предшественника Александра.
     Александр  открыл  границы  и камеры Петропавловской  крепости,  открыл
шлагбаумы  для обмена  мыслями. Были  разрешены частные типографии. Державин
воспел воцарившийся на русском троне Закон.
     "Дней александровых прекрасное начало", -- писал о тех днях Пушкин.
     Лицеи или высшие учебные заведения были открыты в Царском, в Ярославле,
в  Одессе,  в  Нежине. То  было признание  заслуг  Украины  в  деле  русской
культуры,  заслуг  самого  Нежина  в  истории  Малороссии. Некогда в  Нежине
собирались рады, на которых избирали гетманов  Левобережья, некогда в центре
его, на том месте, где воздвигалось здание гимназии, стоял домик князя А. А.
Безбородко,   окруженный   огромным   парком,   в   котором    он   принимал
матушку-императрицу.
     Эту землю  вместе с  тремя тысячами душ крестьян  Безбородко завещал на
"обеспечение"  будущего   учебного  заведения,  которое  должно  было  стать
рассадником наук  и  нравственности.  В уставе гимназии, утвержденном царем,
было записано: "Управление гимназии есть четырех  родов: 1. Нравственное. 2.
Учебное. 3. Хозяйственное. 4. Полицейское".
     Как всегда,  нравственность не могла обойтись  без надзора --  в стенах
гимназии свистала розга. Пороли и Гоголя. Нестор Кукольник, учившийся с  ним
вместе в  гимназии, вспоминал,  что  Гоголь кричал  пронзительно.  Потом  по
пансиону  разнеслась  весть,  что  он  "сошел  с  ума".  "До  того   искусно
притворился,  --  писал  Кукольник,  --  что  мы  все были  убеждены  в  его
помешательстве".
     Директор гимназии И. С. Орлай нехотя прибегал к  этим мерам. Орлай, как
вспоминает тот же Кукольник, "даже хворал, подписывая приговор".
     Иван Семенович Орлай был одним из тех людей, которых новое царствование
призвало  под свои  знамена. Выходец из  Венгрии,  он нашел в России  вторую
родину и отдал ей  все свои  таланты и знания. В  девятнадцать лет Орлай уже
был  профессором,  слушал  лекции  в  Вене  и  во  Львове, в  Кенигсбергском
университете,  где  философию, например, читали "по тетрадкам Канта". В 1821
году, когда  Орлай  заступил  на  директорство  в Нежине,  оп был  и  доктор
медицины, и доктор философии -- одно время он состоял  даже  гофхирургом при
Павле  Первом. Орлай  участвовал  в войне 1812  года  и оперировал раненых в
госпиталях.
     Страстный  почитатель  языка  Горация  и  Тацита,  он  зазывал  к  себе
учеников, угощал их обедом и за столом беседовал с ними по-латыни.
     В  лицее  Орлай   стремился  внедрить   методы  швейцарского   педагога
Песталоцци, весьма  популярного тогда  в  Европе.  Главным постулатом учения
Песталоцци  было  взаимопонимание   учащихся  и   учителей.  Подбирая   штат
воспитателей,   Орлай  старался   прежде  всего  найти  людей  образованных,
мыслящих,  умных, способных вывести  своих воспитанников  на  широкую дорогу
общеевропейской культуры. И ему удалось  --  за малым исключением  --  найти
педагогов, которые соответствовали  этой  задаче. Многие  из них,  как и сам
Орлай, имели за плечами один-два института или университет, знали  несколько
языков  и  были  энциклопедически образованны.  Были  среди них  и греки,  и
венгры, и французы, и итальянцы, и швейцарцы, и русские.
     Нелегко было Орлаю управляться с этим  разноязыким  составом, с разными
самолюбиями   и  отношением  к  педагогической  науке.  Одни  были  истинные
ревнители своего  предмета, другие больше думали  о  процветающем в низинном
Нежине "огородике", то есть о выращивании огурчиков, и выгодной  женитьбе на
дочках нежинских торговцев табаком и колбасников. Почти у всех учителей были
собственные  дома  в  городе, они  пускали к  себе  па  постой  гимназистов,
торговали через подставных лиц изделиями своего огорода.
     Но  ко всем  ним Орлай находил  свой  подход.  О стиле  его  управления
говорит выписка из "Журнала конференции Гимназии Высших наук": "Г-н Директор
изъявил свое желание,  чтобы каждый  из присутствующих  в заседаниях на счет
управления гимназии объявлял свои мысли свободно и вольно, хотя бы случилось
то против какой-либо  меры, предлагаемой самим Господином  Директором, и чьи
окажутся основательнейшими суждения, записывать в параграфах журнала под его
именем".
     Наверное,  поэтому  время  Орлая  в Нежинской гимназии считалось  потом
временем "беспорядков". Но из этих-то "беспорядков", из этой свободы общения
профессоров с директором, а учащихся с профессорами и  родился дух гимназии,
который не так-то легко было вытравить из нее, когда Орлай ушел.
     Красивый, всегда  с иголочки одетый, Иван Семенович являл собой образец
человека высоких помыслов и нравственной чистоты. Именно таких людей, как И.
С.  Орлай, имел в  виду Карамзин (сам, кстати, принадлежавший к  их плеяде),
когда писал, что не  нововведения спасут Россию, не переписывание па русский
язык Наполеонова  кодекса,  а  собирание  вокруг  трона  голов  независимых,
честных, ставящих выше всех благ благо отечества.
     Гоголю повезло -- он видел таких людей. Его детство и юность прошли под
знаком их  влияния, и сам он  по воспитанию и образу мыслей принадлежал к их
эпохе, а не к той, которая уже занималась  на горизонте. Это важно отметить,
так  как  большая  часть  сознательной  жизни  Гоголя пала на иное время,  о
котором речь еще впереди.
     Пожалуй, самым  большим  богатством гимназии  была  библиотека,  начало
которой положил  почетный попечитель граф А. Г. Кушелев-Безбородко, внучатый
племянник А.  А.  Безбородко, по существу и  основавший Нежинский лицей.  Он
старался полагаться на опыт  Царскосельского лицея,  пансион при котором сам
окончил. Граф подарил  гимназии две с половиной тысячи томов, а когда Гоголь
кончал  гимназию,  в  библиотеке  было  уже  семь  тысяч  книг.  То была  по
преимуществу переводная литература и литература историческая.
     Недаром в гимназии так любили именно историю -- это было влияние эпохи,
находившейся под впечатлением  выхода одиннадцати томов "Истории Государства
Российского" Карамзина  (они тоже стояли  на полках  лицейской библиотеки) и
чтения  романов   Вальтера  Скотта.   Среди  гимназистов  образовалось  даже
историческое общество, где самостоятельно переводили иностранных историков и
составляли  полную   всемирную  историю  из  компиляций  и   самостоятельных
изысканий.  Константин Базили,  одноклассник Гоголя, написал для этого труда
тысячу пятьсот страниц рукописного текста.
     В этом увлечении отнюдь  не  был повинен гимназический  историк "козак"
Моисеев,  как  называл  его  Гоголь,  который  больше  интересовался  своими
нарядами, чем историческими занятиями  учеников. Он заставлял  зубрить главы
из  учебника  Кайданова  и ограничивался  на  лекциях пересказом  этих глав.
Моисеев был знаменит в  Нежине тем,  что обхаживал дочерей торговцев красным
товаром. Не в силах  привлечь  их своей внешностью, он старался броситься  в
глаза  необычным платьем. Особенно почитал  Моисеев голубой цвет и являлся в
гимназию  в  голубом сюртуке,  голубом шарфе и  голубых  панталонах.  Будучи
некоторое  время инспектором пансиона,  он и пансионеров  переодел в голубой
демикотон.
     Над  ним посмеивались!  однажды  Моисеев,  желая  поймать  воспитанника
Гоголя-Яновского  на том, что тот не слушает урока, внезапно оборвал рассказ
и  спросил: "Господин  Гоголь-Яновский,  а по смерти Александра Македонского
что последовало?"  Гоголь  (весь урок  рисовавший вид за окном  и скучавший)
вскочил и бодро ответил! "Похороны". Класс грохнул.
     Подсмеивались  и над "батюшечкой" Волынским, который  читал  в гимназии
катехизис,  священную  историю  и  толкование  евангелия,  шалили на  уроках
Билевича,  преподававшего   политические  науки,   Никольского.  Никольский,
остановившийся   в  своих  пристрастиях  и   знаниях   по  части  российской
словесности  на  середине  XVIII  века,  вызывал  всеобщее  осуждение.   Ему
подсовывали  стихи  Языкова, Пушкина, выдавая их  за свои  -- он правил их и
говорил,  что  они не  соответствуют правилам слога. Однажды кто-то подложил
ему на кафедру стихотворение  Козлова "Вечерний звон". Никольский прочитал и
написал:  "Изряднехонько".  Про  Пушкина  и   Жуковского  он  говорил:  "Эта
молодежь" -- и  предпочитал им Хераскова, Сумарокова и Ломоносова.  Впрочем,
эта страсть  Никольского  к XVIII  веку имела своим следствием  то, что, как
писал  Н.  В.  Кукольник,  "он  положительно  заставил нас  изучать  русскую
литературу  до  Пушкина и  отрицательно  втянул  нас в  изучение  литературы
новейшей".
     Но  наряду с одиозными фигурами учительской теократии были в  Нежине  и
профессора,  которых уважали в  классах и  за стенами гимназии. Таковы  были
младший  профессор немецкой  словесности Федор  Иванович Зингер  и профессор
французской словесности Иван Яковлевич Ландражин,  которые не только отлично
знали свой предмет,  но и давали воспитанникам читать книги  из своих личных
библиотек,   принимали   их  дома,   где   велись   литературные  и   ученые
собеседования,  где читали  в подлиннике французских  и  немецких классиков,
переводили Шиллера, немецких романтиков, а то и  самого Вольтера. Таков  был
молодой профессор ботаники Никита Федорович Соловьев, которого Орлай выписал
из  Петербурга.  Таковы были Казимир  Варфоломеевич  Шапалинский,  одинаково
блестяще  знавший  и  математику,   и   русскую   литературу,  и   профессор
естественного  права  Николай  Григорьевич Белоусов. О  Шапалинском один  из
соучеников Гоголя,  П.  Г.  Редкий  (впоследствии  известный  ученый-юрист),
писал: "Безукоризненная честность, неумытная  справедливость,  правдолюбивое
прямодушие, скромная молчаливость, тихая серьезность, строгая  умеренность и
воздержание в жизни, отсутствие всякого  эгоизма,  всегдашняя  готовность ко
всякого рода самопожертвованиям  для  пользы  ближнего... вот основные черты
нравственного характера этого чистого человека".
     В  мае  1825 года  в  гимназии  появился профессор  естественного права
Николай Григорьевич Белоусов. Белоусов учился в  Киевской духовной академии,
которую окончил  в  15 лет. Затем  он поступил  в  Харьковский  университет,
считавшийся   лучшим  учебным  заведением  на  Украине.  "Харьков   называли
украинскими Афинами", -- писал учитель латинского языка в Нежинской гимназии
И. Г. Кулжинский. Особенно силен  был в университете  философский факультет,
на  котором  с   1804  по  1816  год  читал  лекции  профессор  Иоганн  Шад,
рекомендованный в Харьков Гете и Шиллером.
     Два   аттестата,   выданные   Белоусову   по   окончании  университета,
свидетельствовали,  что  он   обучался  по  этико-филологическому  отделению
философского факультета и по юридическому факультету "с отличными успехами".
     Белоусов был уже человек нового поколения -- поколения, близко стоящего
к поколению Гоголя. Их  разделяли  какие-то десять лет.  Они, собственно,  и
учились в одно время, и начинали свой путь при одних обстоятельствах. Вкусы,
одежда, взгляды на историю и литературу (которую  любил  и почитал профессор
естественного права) -- все  у них  было  общее. Да  и сам предмет,  который
преподавал  Белоусов,  был  той наукой, на  которую особенно  обращены взоры
юношества,   --  то  была  наука   личного  и   государственного  поведения,
основанного на началах естественности и справедливости.
     Даже   когда   Белоусов   стал  инспектором  пансиона  (отделения   для
казеннокоштных  студентов,  находившегося   в  стенах  гимназии)  и  в   его
обязанности  была включена необходимость следить  за  своими подопечными (то
есть  докладывать в письменной форме об их умонастроении и поступках),  он с
неохотою писал свои "рапорты" и "доносы", как назывались в те времена такого
рода бумаги.  "Пансион наш теперь на  самой лучшей степени  образования,  --
писал  Гоголь матери, -- ...и этому всему причина -- наш нынешний инспектор;
ему обязаны мы своим счастием -- стол, одеяние, внутреннее убранство комнат,
заведенный порядок, этого  всего  вы теперь нигде не  сыщете, как  только  в
нашем  заведении. Советуйте  всем везть сюда детей своих: во всей России они
не  найдут лучшего". "Я не  знаю, можно  ли достойно выхвалить этого редкого
человека,  -- рассказывает  он Г. Высоцкому.  -- Он обходится  со всеми нами
совершенно как  с  друзьями  своими, заступается за  нас против,  притязании
конференции нашей и профессоров школяров.