прятала его как будто для нее какое сокровище..."
     Горе Марии  Ивановны было настолько сильным, что оно уже не походило на
обычные страдания по умершему.
     Проходила неделя, другая, а она все молчала, ни с кем не разговаривала,
никого  не хотела  видеть  и не принимала пищи. Она худела, истаивала,  едва
передвигалась по комнате и не хотела видеть ни дочерей,  ни тетушку, ни мать
Василия Афанасьевича.
     Спасли ее дети. Когда тетка Анна Матвеевна  привела их к ней, поставила
перед постелью, одетых в  черные  платьица, беспомощных, дрожащих от страха,
от жалости к матери и самим себе, и сказала: "Ты, видно, не хочешь свидеться
с Василием Афанасьевичем в  лучшем мире? Он  с ангелами,  а  ты  никогда  не
будешь там, он берег свое здоровье для детей, а ты хочешь быть самоубийцей",
--  она  очнулась.  В  тот день она  впервые  согласилась выпить  рюмку вина
пополам с водой.
     О страшной  новости Гоголь узнал  от своего одноклассника  А. Баранова,
который ездил домой на каникулы. 23 апреля он написал матери письмо.
     "Не беспокойтесь, дражайшая маминька!  Я  сей удар перенес с твердостию
истинного христианина.
     Правда  я сперва  был  поражен  ужасно  сим известием, однако ж не  дал
никому заметить, что я был опечален. Оставшись же я наедине, я предался всей
силе  безумного отчаяния. Хотел даже посягнуть на жизнь свою. По бог удержал
меня от сего -- и  к вечеру  приметил  я  в  себе только печаль,  но уже  не
порывную, которая наконец превратилась в легкую,  едва приметную  меланхолию
...я  имею  вас  и еще  не  оставлен судьбою.  Вы одни теперь  предмет  моей
привязанности; одни которые можете утешить печального, успокоить горестного.
Вам посвящаю всю жизнь свою... Ах, меня беспокоит больше всего ваша горесть!
Сделайте  милость, уменьшите  ее, сколько  возможно,  так,  как  я  уменьшил
свою... Зачем я  теперь не с  вами?  вы  бы были  утешены.  Но через полтора
месяца каникулы -- и я с вами..."
     Письмо это написано для матери, для ее утешения, в нем скрыт  страх  за
ее здоровье и переживания. Он  старается казаться спокойным, чтоб внушить на
расстоянии  это  спокойствие  Марии Ивановне.  Но  уже на следующий  день  в
Васильевку  летят строки,  в которых  дает  себе  волю отчаяние.  Это уже не
беловик,  а   черновик   с   помарками  и  кляксами,  с   зачеркиваниями   и
подозрительными  водяными пятнами,  похожими  на  слезы:  "мне  хочется  вас
видеть,  --  пишет  он, -- слышать, хочется говорить с вами, но пространство
(ах, бесчеловечное) разлучает нас..."
     Любовью  своей  он  хочет вернуть мать  к жизни.  Сердцем  своим, ранее
защищенным любовью отца, чувствует  он свою потерю. Через два года, вспомнив
в одном из писем домой об отце, он  напишет: "...не знаю, как назвать  этого
небесного ангела, это  чистое  высокое  существо, которое одушевляет меня  в
моем трудном пути, живит, дает дар чувствовать самого себя и часто  в минуты
горя небесным  пламенем входит в меня... В  сие время сладостно  мне  быть с
ним..."
     С  этой  поры  начинается  внутренняя   перестройка  в  Гоголе.  Доселе
дремавшая  воля,  воля,  находившаяся в  беспечном  усыплении детства, вдруг
оживает. Она обнаруживает себя в способности к стройности, организованности,
к сознательно умышленному руководству беспорядком чувств. Нет уже  мальчика,
есть юноша,  заглядывающий в свое будущее, есть человек, который уже готов к
выбору. "Зачем предаваться горестным мечтаниям? -- пишет он матери. -- Зачем
раскрывать  грозную   завесу  будущности?   Может   быть,  она  готовит  нам
спокойствие и тихую радость, ясный вечер и мирную семейственную жизнь... Что
касается  до меня, то я совершу свой путь  в  сем мире  и ежели не так,  как
предназначено всякому  человеку, по  крайней  мере  буду  стараться  сколько
возможно быть таковым".
     Понятие  судьбы  отныне  будет пребывать  с  ним.  Судьба и  рок должны
воплотиться  в  воле  живущего,  в его  личном  стремлении  преодолеть  свою
смертность и исполнить долг.
     Теперь  вся его  любовь,  вся неистраченная  благодарность и сочувствие
обращаются к дому, к сестрам своим, которым  он остался за отца, к  родным и
близким. Смерть отца как бы разбудила  его  душу, отомкнула  ее для излияний
душевных, которых он стыдился до сих пор.
        "5"
     На  летние  каникулы 1825  года  Гоголь везет  с  собою  уже  не только
картины,  но  и  "сочинения",  о  содержании  которых умалчивает  и  которые
предназначались для  подарка папиньке. С тех  пор упоминания о  "сочинениях"
начинают  вытеснять   в  его  письмах  сообщения  о  занятиях  рисованием  и
живописью.  Каждый  раз  в  Васильевке  узнают  о  новых  его  "трудах"  или
"произведениях", о которых он всегда  отзывается темно  и двусмысленно.  Эта
секретность объясняется  не только  скрытностью его натуры, но и  боязнью за
свое детище. Первые опыты Гоголя не получили одобрения его товарищей. Гоголь
мог сойти еще как оформитель, кропотливый рисовальщик виньеток и бордюров на
обложках  гимназических  альманахов,  как  литератор   же  считался   весьма
"средственным".
     Но уже  в  те  годы он  жаждал или  всего,  или ничего:  полупризнание,
снисходительное одобрение его не могли удовлетворить. Он не цеплялся за свои
листки, не пытался их сохранить, спасти удачную строчку или  абзац, а может,
и целую главу. Он  уничтожал вес, и это  было  неосознанным признанием своей
способности начать все сначала.
     В одном из писем домой он пишет: "В рассуждении же сочинения скажу вам.
что я его не  брал, но оно осталось между книгами  в шкафу. Но это небольшая
беда,  ежели  оно  и точно пропало, я постараюсь  вам вознаградить  новым  и
гораздо лучшим".
     В  гимназии он  обживается  и, вернувшись  с  летних  каникул, сообщает
маменьке, что товарищи встретили  его хорошо,  что он принят в пансионе  как
свой.  Его  светлое  настроение  нарастает  и  наконец взрывается  приступом
веселья  и радости, когда  в  гимназии вновь открывается  театр: "Вы знаете,
какой  я охотник  всего радостного?  Вы одни  только  видели, что  под видом
иногда  для  других  холодным, угрюмым  таилось  кипучее  желание  веселости
(разумеется, не буйной) и часто в часы задумчивости,  когда другим казался я
печальным,  когда   они   видели   или   хотели  видеть   во   мне  признаки
сентиментальной  мечтательности,  я  разгадывал  науку  веселой,  счастливой
жизни,  удивлялся,  как  люди,  жадные  счастья,   немедленно  убегают  его,
встретясь с ним".
     Это признание прямо относится к участию Гоголя в спектаклях, в длящихся
"четыре   дня  сряду"  представлениях,  где   он,   по  свидетельству  своих
однокашников, блеснул как никогда.
     Дадим  слово  Нестору  Васильевичу  Кукольнику:  "Нам поставлено было в
обязанность  каждый раз,  когда у нас  будут  спектакли, непременно и прежде
всего  сыграть  французскую  или  немецкую  пиэсу.  Гоголь должен  был также
участвовать в одной из иностранных пиэс. Он выбрал немецкую. Я предложил ему
роль  в двадцать стихов, которая начиналась словами: "О майн Фатер!",  затем
шло изложение какого-то происшествия. Весь рассказ оканчивался словами: "нах
Праг". Гоголь  мучился,  учил  роль  усердно, одолел,  выучил,  знал на трех
репетициях,  во  время  самого представления  вышел бодро, сказал:  "О  майн
Фатер!",  запнулся...  покраснел...  но тут же собрался  с силами,  возвысил
голос, с особенным пафосом произнес: "нах Праг!" -- махнул рукой и ушел... И
слушатели, большею частью не знавшие  ни пиэсы, ни немецкого языка, остались
исполнением роли совершенно довольны...  Зато в  русских пиэсах  Гоголь  был
истинно неподражаем,  особенно в комедии  Фонвизина "Недоросль", в роли г-жи
Простаковой..."
     Гоголь сильно нажимал на комическую сторону роли, но, когда в последнем
действии обеспамятевшая от всеобщего предательства Простакова начинала рвать
на себе волосы и клясть судьбу, зрители готовы были простить ей все.
     В ту весну гимназия "открыла" Яновского. На  место задумчивого  "карлы"
явился пересмешник  и комик, острого глаза которого  теперь  побаивались. Он
всегда мог "изобразить",  и это не забывалось, приклеивалось к тому, кого он
изображал, как и прозвище или кличка, на которые он тоже был мастер.
     Его теперь уже просят как об одолжении об участии в вечеринке, в чтении
литературном.  Он принят  в компании и  в кружки  не как  наблюдатель, а как
заводила и равный. Едва в  классе произносится фамилия Яновского, как головы
тут  же поворачиваются в ожидании шутки,  каламбура, веселого представления,
которое разряжает  скуку урока. При нем начинают опасаться нести чушь, врать
(хотя  он   сам  охотник  прихвастнуть),  впадать  в  пафос,   декламировать
возвышенное. И когда  Кукольник, уже в ту пору  сочинявший свои  трагедии на
высокие темы (которые он и писал чрезвычайно высоким слогом), начинал читать
их, завывая и закатывая очи горе, о нем говорили: "Возвышенный опять запел!"
"Возвышенный" -- так прозвал его Гоголь.
     "Думаю, удивитесь  вы  успехам  моим,  --  признается он  маменьке,  --
которых доказательства лично вручу вам.
     Сочинений  моих  вы не узнаете.  Новый переворот настигнул  их. Род  их
теперь  совершенно  особенный.  Рад  буду, весьма  рад,  когда  принесу  вам
удовольствие". О каком же удовольствии идет  речь? Об  удовольствии веселья:
"весна приближается. Время самое веселое, когда весело  можно провесть его",
"как весело провели бы мы  время вместе", "еще половина, и я  опять  с вами,
опять увижу вас и снова развеселюсь во всю ивановскую".
     Эти заявления подтверждаются делом -- текстами самих писем.  "Спиридон,
т. е. Федор Бороздин, -- пишет  Гоголь, --  точно в гусарах и отличный гусар
из  самого  негодного попа. Кто  бы думал? --  Сам  генерал его  уважает. --
Баранов находится в собственном благоприобретенном и родовом своем поместье;
преосторожно, прехитро, преинтересно ловит мух,  сажает в баночку,  обшивает
полотном,  запечатывает  фамильным потомственным гербом  и рассматривает при
лунном свете". А вот еще одно письмо Г. Высоцкому в Петербург: "У нас теперь
у  Нежине  завелось  сообщение  с  Одессою посредством парохода, или  брички
Ваныкина. Этот пароход отправляется отсюда ежемесячно с огурцами и пикулями,
и  возвращается  набитый  маслинами,  табаком  и гальвою.  Семенович  Орлай,
который теперь обретается в Одессе, подманил  отсюда Демирова-Мышковского *,
которому давно  уже  гимназия открыла свободный, без  препятствий пропуск за
пьянство, и по сему поводу пароход совершил  седьмую экспедицию для взятия в
пассажиры  Мышковского,  а  на место  его в  гувернеры высадил  директорскую
ключницу, ростом  в сажень с половиною, которая привела  было в  трепет  всю
челядь  гимназии высших наук  Безбородко, пока  один Бодян не  доказал,  что
русский  солдат  чорта  не боится,  и в славном сражении при  Шурше оборотил
передние ее челюсти на затылок..."
     * Надзиратель лицея. -- Примеч. авт.

     "Но неужели  мы  должны век  серьезничать,  -- спрашивает  он,  как  бы
оправдываясь, -- и отчего же изредка не быть творителями пустяков, когда ими
пестрится жизнь наша? Признаюсь, мне наскучило горевать здесь и, не могши ни
с кем развеселиться, мысли мои изливаются на письме и  забывшись от радости,
что есть с кем поговорить, прогнав горе, садятся  нестройными толпами в виде
букв на бумагу..."
     Здесь  не  только вся  будущая  фразеология Гоголя и причудливость  его
образов ("мысли садятся буквами на бумагу"), но и определение природы своего
дара и его  истоков. Вот где начало  -- забыться  в  радости, прогнать горе,
развеселиться с кем-нибудь.
        "6"
     1825 год был годом потрясения не только для Гоголя, но и для России.
     Весть  о  смерти  Александра  I пришла  в гимназию с запозданием.  Иван
Семенович Орлай ходил  с заплаканными  глазами, рассказывали, что, когда ему
стало  известно о  смерти царя,  он  зарыдал как  ребенок  и скрылся в своей
квартире. С Александром уходила для Орлая эпоха его молодости. Что-то ждет и
лицей,   и  Россию,  и   его  самого,  считавшегося  человеком   Александра,
выдвинутого  им  и  поставленного  в  директоры  одного  из  лучших  учебных
заведений этой необъятной страны?
     Не  успели  умолкнуть  слухи  о  кончине  царя,  умершего к  тому же  в
отдаленном   Таганроге,   за  тысячу   верст  от  столицы   и  при  странных
обстоятельствах, как пришла новая весть -- на Сенатской площади в Петербурге
войска отказались присягать новому императору, и  царь обстрелял их пушками.
Весть   об   убитых,   захваченных,  посаженных  под  арест  соединилась   с
невероятными  новостями  из Белой Церкви,  находившейся  совсем под  боком у
Нежина, -- восстал Черниговский полк, было сражение, арестован  подполковник
этого полка Сергей Муравьев-Апостол.
     Если сообщение о смерти Александра  I застало Гоголя еще в гимназии, то
события под Белой Церковью произошли, когда Никоша был уже на рождественских
каникулах в  Васильевне.  В  Нежин  он вернулся 16 января 1826 года,  тогда,
когда  восстание Черниговского  полка  было  подавлено и  известия об аресте
Сергея   Муравьева-Апостола   и   самоубийстве  его   брата  Ипполита,  тоже
участвовавшего  в "возмущении",  дошли  до Васильевки  и до  Кибинец. Особое
волнение произвели эти новости в Кибинцах.
     В  конце ноябре Дмитрий Прокофьевич давал бал, его гостями  были братья
Сергей  и Матвей  Муравьевы-Апостолы и  их  друг,  поручик Полтавского полка
Бестужев-Рюмин. Была здесь  и сестра  Муравьевых Елена Капнист, жена сына В.
В. Капниста Семена.  Бал  открылся польским.  Неожиданно музыка  прервалась,
вошел хозяин  и  объявил о смерти царя. Как вспоминает  присутствовавшая  на
этом  балу  С. В. Скалой, реакция  братьев  Муравьевых на  это известие была
поразительной. Чувствовалось, что оно оглушило их, "они как бы сошли с ума".
Тут же, едва попрощавшись с гостями, они ускакали.
     И именно  в это время в Кибинцы направился едущий на каникулы сын М. И.
Гоголь.  По  заведенному  обычаю  он   заезжал  сначала   в  имение  Дмитрия
Прокофьевича, а оттуда домой.  Вместе с ним в экипаже находился и  профессор
математики Шапалинский, которого  пригласили в Кибинцы.  Здесь  и застало их
известие о  событиях в Петербурге.  От Кибинец было рукой  подать до Хомутца
имения  Муравьевых-Апостолов, до  Белой  Церкви было столько же, сколько  от
Васильевки до Нежина,  вблизи находилась  и Обуховка,  куда  пришла весть  о
подозрении в заговоре сына Василия Васильевича Алексея Капниста.
     На  дорогах хватали  подозрительных  лиц,  у  всех  проезжих  проверяли
документы.  В Зенькове был  арестован  командир  батальона  Поль,  в котором
городничий  нашел  сходство с Кюхельбекером.  В  другом  уезде был  задержан
командир полка  Тришатский  с  женою  и  малолетними детьми,  на  подорожной
которого не оказалось гербовой печати губернатора.
     Но не успел Никоша вернуться в Нежин, как в Полтаву прибыло предписание
военного министра Татищева об аресте группы полтавских дворян, заподозренных
в принадлежности к тайным масонским ложам.
     Грозная  бумага  из  Петербурга  как  громом  поразила губернию.  Всюду
всполошились,   зашевелились,   стали   переглядываться  и  перешептываться.
Арестовывали не  кого-нибудь,  а людей, бывших  на виду,  людей почитаемых и
близких к  самому генерал-губернатору князю Репнину.  Мало того, что  родной
брат князя Репнина Сергей Волконский оказался одним из главных заговорщиков.
Мало  того, что по  тому же  делу был  взят  под стражу  его бывший адъютант
Матвей Муравьев-Апостол,  теперь заговор обнаружился и в столице губернии, в
богоспасаемой Полтаве.
     Говорили,  что  сам царь прислал  фельдъегеря, потому что масоны хотели
свергнуть  царя. Быстрота и повальность налета, произведенного посланными из
столицы,   особые   строгости,  которые   предписывались  при  конвоировании
заподозренных, а главное, присутствие фельдъегерей, появление которых обычно
связывалось  с войной или с другим равным  по масштабу событием, --  все это
казалось  необычайным,  сверхъестественным.  Предсказывали  конец  света или
новую войну.
     Но дело о полтавских масонах кончилось ничем.  Зря их только  прокатили
за казенные деньги в столицу. Подержав их там немного и убедившись,  что эти
люди не имеют  отношения  ни к какому заговору  и не представляют угрозы  не
только государству, но и собственной губернии, их с миром отпустили домой.
     Так декабрь 1825 года отозвался в местах, близких Гоголю.
     Кончалась  эпоха Александра, затянувшаяся  к концу царствования тучами.
Новый царь  был  из  военных.  Николая  воспитывал генерал,  и  любимым  его
развлечением было стояние на часах с алебардой. Царствующий брат  держал его
в  тени,  не  только  не  допуская  к  себе,  но  и  не  давая  ему  места в
Государственном  совете,  полагавшееся от рождения всем  великим князьям. От
командования  дивизией,  от  распоряжений  на  плацу   он  сразу  перешел  к
руководству империей.
     Ошеломленный  свалившейся  на него  милостью,  растерявшийся  в  первые
минуты мятежа и колебания войска, Николай взял наконец скипетр в свои руки.
     Пережитые им унижение и страх уже никогда не были забыты им.
     В глазах публики, толпы, народа и офицерства Николай не был наследником
"Александра Благословенного". Этот полковник, который метался  между дворцом
и восставшими, уговаривая последних отстать от  мятежа, не вызывал не только
никакого поклонения, но и интереса. Как вспоминал сам Николай, солдаты одной
из  рот,  направлявшейся  на  Сенатскую  площадь,  в  ответ  на  его  призыв
остановиться  крикнули ему: "Не мешай! Дай пройти". Они даже не узнали его в
лицо.
     Этого Николай не  мог забыть. Он не  простил бы и возмущения против его
особы, но он  мог  бы понять тех, кто, считаясь с  важностью  его  личности,
стремился бы именно к борьбе с ним. Восстание 14 декабря как бы не считалось
с существованием Николая.
     Поэтому и страх его оказался глубже  обыкновенного  испуга за себя. Тут
именно  самолюбие не было пощажено, задето  и уязвлено до конца жизни, и  он
всю  жизнь должен был потом доказывать, что он самодержец  волею бога, а  не
случайно попавший на трон младший брат.
     Ему нужно было выдавить из себя и  из своих подданных воспоминание о 14
декабря.
     "Царствовать начал российский  самодержец, -- писал иронически Н. Греч,
--  а  не добрый наш  угодник  Запада, спрашивающий:  что говорят  обо мне в
салоне мадам Сталь, как отзовется Шатобриан?"
     Николай  вникал  во  все. Он  сам  допрашивал  преступников,  сам делал
разводы караулам и проверял явку  на службу  чиновников в департаменте.  Его
тайным удовольствием было появляться внезапно, как снег на голову: чем более
было  страха  на  лицах  застигнутых  врасплох  подданных,   тем   более  он
удовлетворялся эффектом.
     Но, как  ни круто он начал,  как  ни  завинтил сразу все винты, прежняя
эпоха  продолжала  жить.  Министры и генералы,  профессора  университетов  и
лицеев, чиновники и литераторы, весь организм Российской империи, получившей
нового властителя, оставался таким,  каким он  сложился при прежнем царе.  И
нельзя  было  забыть,  вычеркнуть из  памяти  ни того, что последовало за 11
марта 1801 года, ни  Бородина,  ни  вступления в  Париж. И даже  трагический
эпилог на Сенатской площади, окончившийся казнью пятерых и ссылкою в Сибирь,
тоже был отзвуком "дней александровых  прекрасного начала", с которым не мог
не считаться новый царь.
        "7"
     В Нежине  в первые  месяцы  не  почувствовали  перемен,  происшедших  в
столице.  События, развернувшиеся в  Белой Церкви и на Полтавщине, пронесясь
ураганом, как  будто не  задели непосредственно гимназию.  Все  остались  на
своих   местах,  театр   продолжал   существовать,  альманахи   и   журналы,
составляемые  воспитанниками,  -- выходить  в  свет,  а  лекции  "батюшечки"
Волынского -- вызывать  смех в классах. Впрочем, в августе