В  1875  году  в   городе  был  дворец  последнего  хана  Худояра,
построенный за пять лет до падения ханства.
     В 1928 году в г.  Коканде жило около 50 тысяч человек. Город разделялся
на старый - азиатский и новый  - европейский. В азиатской части  города были
глинобитные дома, глядевшие на улицу слепыми стенами без окон (окна выходили
только  во  внутренний двор,  где  проходила жизнь  узбекской семьи),  узкие
кривые улочки, по которым могла проехать только местная двухколесная арба.
     Мы с любопытством разглядывали  все это, но, собственно, и разглядывать
было  почти  нечего.  Глинобитные  стены,  верхушки  деревьев  за  ними.  Ни
приступочек, ни скамеечек у домов,  даже где вход в них - непонятно. И почти
никого на улицах.
     Нам захотелось посмотреть, каков  узбекский  дом внутри, и  мы, недолго
думая,  перелезли  через забор. Что тут  поднялось!  Во дворе было несколько
женщин,  старых  и  молодых,  они что-то  варили. Увидев  нас,  они  подняли
страшный крик. На  крик сбежались мужчины (женщины  тут же исчезли) -  глаза
налиты   кровью,  машут   ножами,  что-то  угрожающе   кричат.  Мы  пытаемся
объясниться, но ни они нас, ни мы их не понимаем. Дорого обошлось бы это нам
с Федей, если  бы не появился узбек, владевший русским  языком. Мы объяснили
ему, что злого умысла у нас не было, что мы только хотели посмотреть, почему
окна не  выходят на улицу. Недоразумение выяснилось,  узбеки объяснили  нам,
почему нельзя постороннему мужчине входить во  двор, мы объяснили, что  даже
не знали о присутствии здесь женщин - и все кончилось миром.
     Конечно, и я, и Федя Пилипенко слышали, читали о мусульманских обычаях,
о  законах  шариата,  но представить  себе  это, пока  не  увидишь,  трудно.
Посторонний мужчина (все равно, русский или узбек) мог увидеть женщину, даже
девочку старше десяти лет, только в чадре и  чачване (длинный закрытый халат
и густая волосяная сетка, закрывающая лицо), то есть  не мог видеть  вообще.
Даже покупая  невесту,  он не видел  ее,  мог судить о ней лишь по рассказам
матери или сестры. За все время моего пребывания в Узбекистане, с марта 1928
по август 1929 я не видел ни одной узбечки с открытым лицом.
     За одним, впрочем,  исключением. Восьмого марта  1929 года  я в течение
нескольких минут  видел лица  узбекских женщин.  Советские  органы  поощряли
снятие чадры (или паранджи,  как ее называли в Средней  Азии) и приурочивали
это  снятие к 8 марта. Женщинам, публично  снимавшим чадру, делались  ценные
подарки - отрез на платье или пальто. Снятые паранджи  тут  же сжигались.  Я
видел,  как  это  происходило.  Узбечки  приезжали  на празднество вместе  с
мужьями, снимали с себя специально для этого надетую старую, бросовую чадру,
получали подарки и  тут же уезжали.  Отъехав  на  небольшое расстояние,  они
вынимали и надевали другую, заранее  припрятанную чадру. Но тех, кто  открыл
лицо без ведома мужа или отца, тогда еще беспощадно убивали.
     По законам шариата девушка, выйдя замуж, становилась рабой своего мужа.
Жен  у  него могло  быть  столько,  сколько  он  мог  купить, причем  любого
возраста.  Советские  законы  запрещали  многоженство  и  устанавливали  для
Узбекистана  брачный  возраст женщины в 16 лет. Но официальных законов редко
придерживались даже в городах, а уж в деревнях с ними и  вовсе не считались.
Продолжали  продавать и покупать девочек, начиная с десяти лет,  а  в 12 лет
многие уже рожали детей.
     Так мы в первый же день познакомились с некоторыми местными обычаями. А
на второй  день ко мне домой пришел связной из окротдела ГПУ  и передал  мне
вызов немедленно явиться к начальнику его Дементьеву.
     Я  пошел.  Оказалось,  что  Дементьеву  звонил Бельский  и  обязал  его
устроить меня  на работу, что он, Дементьев, уже звонил  управляющему треста
Узбекнефть  Васильеву, которому очень  нужен начальник планового  отдела,  и
теперь Васильев ждет меня.
     Отнесся  ко мне мой  новый  начальник  очень  доброжелательно.  Усадил,
закрыл  дверь и  прежде всего  стал расспрашивать о внутрипартийных делах, о
программе оппозиции,  о  том,  как  протекала  борьба  в  Москве  и  прочее.
Чувствовалось,  что он отнюдь не относится  к  оппозиционерам как к  врагам,
скорее наоборот.
     Потом заговорили  о  моей  работе, о  штате  отдела, об  оплате.  Оклад
начальнику планового отдела (если бы он  был вольный) полагался 350  рублей.
Но мой оклад он должен был согласовать с начальником окротдела ГПУ.
     Васильев тут же, при мне, позвонил Дементьеву, Тот предложил установить
мне оклад 200 рублей.
     - Может, установим ему все-таки двести пятьдесят? - сказал Васильев.
     - Он что, у тебя в кабинете сидит? - спросил Дементьев.
     - Нет, что ты, он в приемной, - подмигнув мне, ответил Васильев.
     - Хватит ему двухсот, меньше будет помогать своей оппозиционной братве,
- сказал начальник ГПУ и положил трубку.
     Но  и двести рублей были по тем временам  большие  деньги,  особенно  в
Коканде. Фунт  мяса стоил 30 копеек, десяток яиц  - 10  копеек, масло  -  66
копеек  фунт. А овощи и фрукты почти ничего не стоили.  Помидоры и баклажаны
продавались  по  копейке  за  фунт,  виноград  - от  4 до  десяти  копеек. И
промтовары  еще были недороги - хороший  костюм  из  ленинградского  шевиота
можно было купить за 45 рублей.
     Да, ссылка  для оппозиционеров была, что и говорить, привилегированная.
Когда я познакомился с моими подчиненными старшим экономистом и  экономистом
планового  отдела, то узнал, что они тоже  ссыльные,  один меньшевик, другой
эсер,  пока не  работали,  получали  пособия  всего по  6  р.  70  копеек. А
оппозиционерам сразу назначали по 30 рублей. Я же вообще всего один день был
без работы.
     Люди  они  оказались  хорошие,  интеллигентные,  идейные.  У меньшевика
(забыл его  фамилию) скоро кончался срок ссылки, и он  собирался  уезжать из
Коканда. С  эсером Романовым  мы проработали вместе, пока меня выставили  из
Узбекнефти. Сначала он относился ко мне настороженно. Впрочем, он не скрывал
своего удовлетворения тем, что большевики  передрались между собой и  держат
своих бывших товарищей в тюрьмах и ссылках. Но прошло месяца два, и мы стали
относиться  друг к  другу с уважением и  доверием,  бывали и в гостях. С ним
жили жена и мать, обе эсерки, мать, кажется, с 1895 года.
     Разумеется,  хорошие  личные отношения не  отменяли  наших разногласий.
Нередко  в свободное  от работы  время у нас происходили бурные дискуссии, в
которых  меньшевик и  эсер  объединялись против меня.  Речь чаще всего шла о
том,  кто был прав в 1917 году, а также  о том, почему  большевики стали  на
путь  преступления и  насилий.  Я  тогда  занимал  ортодоксальную позицию  и
яростно боролся против двоих. Вскоре меньшевик уехал, его  место  в плановом
отделе занял оппозиционер Дзиграшвили.  Нас  стало против Романова  двое. Но
скоро наши дискуссии кончились. Весной 1929 года срок ссылки Романова истек,
и он уехал.
     А ссыльные оппозиционеры все прибывали и  прибывали в Коканд. Из Грузии
явились бывший  второй секретарь  ЦК  Грузии  Сандро  Туманишвили, секретарь
Абхазского обкома Николай Акиртава, Глуховский; из Москвы Николаев, Бамдас и
Власов; из Киева - Кофман, из Харькова -  Роковицкий, и так далее.  Особенно
много было в Средней Азии  оппозиционеров-грузин. В  Ташкенте, в  частности,
отбывали  ссылку братья Окуджава: Михаил - бывший первый секретарь ЦК Грузии
и Николай - бывший прокурор Грузинской ССР.
     Большая колония  ссыльных  оппозиционеров  жила в Сибири;  среди  них -
Радек, Смилга, И.Н.Смирнов, Сосновский, Преображенский.
     Оппозиционные  колонии   активно   переписывались.  ГПУ   нисколько  не
препятствовало  нашей  переписке,  ибо чекисты хотели  знать, что  думает  и
предпринимает оппозиция. Конечно, все  наши письма перлюстрировались,  с них
снимались копии, которые направлялись в Москву и, тщательно обработанные его
аппаратом, докладывались Сталину  и Политбюро.  Но  письма к  нам и  от  нас
вручались  аккуратно.  Могу  судить об этом по  тому, что и сам неоднократно
получал ответы на свои  письма -  и не только от  жены. Так я написал Давиду
Борисовичу Рязанову  и попросил его прислать нам  полное собрание  сочинений
Плеханова  и  все философские  произведения Маркса и Энгельса. Очень скоро я
получил от него все книги, которые просил.
     Но,  конечно, официальной почтовой связи нам было недостаточно: мы ведь
понимали, что все  наши  отправления контролируются ГПУ.  Нужен был надежный
связной - если не с  Сибирью, то хотя бы с Ташкентом и Самаркандом, где были
большие колонии ссыльных.
     Я решился  заговорить  об этом  с моим начальником, управляющим трестом
Васильевым, который часто ездил  в Ташкент и  Самарканд и хорошо относился к
оппозиционерам.  И,  действительно,   Васильев  согласился  -  и  в  течение
нескольких  месяцев  все  шло  прекрасно: Васильев регулярно  передавал наши
письма  и  привозил  нам  письма  и  документы. Но,  несмотря  на  всяческие
инструкции  и   предостережения,  Васильев  все  же  "накрылся".  Гепеушники
проследили  его  и  задержали в  тот момент, когда он выходил  от одного  из
ташкентских оппозиционеров, нагруженный  материалами. Задержали,  привели  в
комендатуру, обыскали -  остальное  ясно.  Васильева исключили  из партии  и
сняли с работы. Уволили, конечно, и меня.
     К тому времени  я давно  уже  был не один: еще в мае 1928  года  ко мне
приехала жена. Приехали жены  и к другим  ссыльным  - к Акиртава, Николаеву,
Туманишвили и другим. К  Туманишвили, кроме жены, приехали и две дочери - 18
и  16 лет. Жили ссыльные очень  дружно,  часто встречались,  пели,  играли в
шахматы, спорили...
     Когда ко мне приехала Роза, мы сняли комнату в хорошем доме, с большими
окнами и балконом, выходившим в густой тенистый сад. Летом  в Коканде жара в
тени доходила до  45°, а  на солнце -  до 65-70, но  в нашей  комнате всегда
царила прохлада. Комната была огромная -  метров пятьдесят -  но  совершенно
пустая: в  ней  стояли  только две койки,  стол и четыре стула. В нескольких
минутах  ходьбы  от  нашей квартиры  располагался  кокандский  рынок,  своим
изобилием и красочностью поражавший даже ссыльных, приехавших  с Украины, из
Армении  и Грузии. На него можно было ходить, как  на  выставку натюрмортов:
любоваться яркими красками самодельных узбекских тканей,  пестрыми халатами,
узорчатыми  тюбетейками  и  поясами, а  главное  - овощами  и  фруктами. Все
оттенки красного, желтого, оранжевого, синего, зеленого, лилового сверкали и
переливались  в  грудах  помидоров,  гранат,  персиков,  винограда,  дынь  и
арбузов, вишен,  черешен,  слив, инжира. Горами лежали кукуруза,  рис, изюм,
урюк.
     Стоило все  это так  дешево, что, покупая на  базаре  10-12 килограммов
овощей и фруктов, мы  затрачивали копеек 80, максимум рубль. А готовить наши
жены-южанки умели.
     За время ссылки мы  с Розой (уехав через  некоторое время в Москву, она
вскоре  вернулась  в  Коканд  уже в  качестве ссыльной) переменили несколько
квартир. Под конец нам  повезло: когда окончивший срок ссылки  Романов уехал
из Коканда,  он  передал мне, с согласия  комендатуры ГПУ,  свою  комнату  в
коммунальной квартире, принадлежавшей исполкому. За  такую комнату, снятую у
частного хозяина, мне пришлось бы платить 35-40 рублей в месяц, а здесь  она
обходилась всего  в два  рубля. Это было как нельзя более кстати, ибо вскоре
произошли  "провал"  Васильева  и  мое  увольнение -  и мы с  Розой как  два
ссыльных стали получать 60 рублей  в месяц.  Не так уж  это  было мало,  но,
несмотря  на  дешевизну квартиры  и  продуктов, нам  не  хватало.  Но и  тут
повезло: как раз в это время происходила перепись скота -  и статотдел искал
работников для обработки материалов переписи.
     На  эту  временную работу  нас  с  Розой  охотно  взяли, и  мы  неплохо
зарабатывали,  пожалуй,  больше, чем я получал в тресте. За обработку  одной
карточки статотдел  платил  15 или  20 - точно не  помню - копеек.  Мы брали
домой по 1000 карточек и, не  спеша, обрабатывали их за две недели.  В нашей
такой же большой и такой же пустой  комнате мы раскладывали карточки на полу
по графам. Я ползал по полу и обсчитывал карточки по каждой  графе,  а  Роза
записывала итог в соответствующую колонку сводного бланка.
     Это все были дела бытовые, касавшиеся хлеба насущного.  Но, разумеется,
главным  содержанием  нашей жизни, главным предметом  размышлений  были дела
политические.
     После  того,  как  наша  ссыльная  колония  наладила  связь  с  другими
колониями, мы получили два документа, помещенные в газете "Правда" 15 января
1928 года.
     В  этих  документах была  изложена тактика  оппозиции, принятая центром
после раскола  троцкистско-зиновьевского  блока  и  капитуляции зиновьевской
группировки, а также письма Зиновьева и Каменева по поводу этих расхождений.
В этих двух документах  рассматривался вопрос о том,  приведет ли исключение
оппозиции  из  партии и ее отказ подчиниться решениям съезда  к  образованию
второй партии?
     Обе  части  расколовшегося  блока,  ссылаясь   на   Ленина,  решительно
высказывались  против  создания  второй  партии.  Но  мотивировали  они  это
по-разному.
     Зиновьев и Каменев в своем письме в "Правду" писали:

     "Мы разошлись  с группой Л.Д.  Троцкого непосредственно  по  вопросу  о
полном  и  действительном  подчинении  ХV-му  съезду.  Или  подчинение  всем
требованиям ХV-го съезда и твердое решение сработаться с большинством партии
или путь второй партии - вопрос стоял и стоит только так. (подчеркнуто мной)
     ...Исключение оппозиции из партии  обозначает на  деле создание  второй
партии и  неизбежность  провозглашения  неудачи, краха  и конца  Октябрьской
революции.
     ...Вне  ВКП(б) нашим ленинским идеям грозит только  одно - вырождение и
гибель".

     Иначе  расценивал положение  и  самый  отход  Зиновьева и  Каменева  от
оппозиции Л.Д.Троцкий. Он считал, что Зиновьев и  Каменев в 1927 году так же
испугались разрыва  с советской бюрократией, как  в 1917 году они испугались
разрыва с мелкобуржуазной  демократией. И это  было тем более "не случайно",
что  советская  бюрократия на  три четверти состояла из тех самых элементов,
которые  в  1917 году  пугали  большевиков неизбежным  провалом  Октябрьской
"авантюры". Капитуляцию  Зиновьева  и  Каменева перед  ХV съездом, в  момент
разгрома    большевиков-ленинцев,   Троцкий   воспринимал   как   чудовищное
вероломство.  В   этой  капитуляции   он   видел  закономерность  не  только
психологическую,  но  и  политическую, так  как  в  ряде  основных  вопросов
марксизма   (пролетариат   и   крестьянство,   "демократическая  диктатура",
перманентная   революция)  Зиновьев  и  Каменев   стояли   между  сталинской
бюрократией и левой оппозицией.
     Теоретическая бесформенность, говорил Троцкий, как  всегда, неотвратимо
мстила  за  себя на  практике.  Он считал, что  при всем  своем агитаторском
радикализме Зиновьев всегда останавливался перед действительными выводами из
политических формул. Борясь против сталинской политики в  Китае, Зиновьев до
конца противился  разрыву компартии с  Гоминданом. Примкнув  к борьбе против
термидорианских тенденций, он заранее  давал самому  себе обет  - ни  в коем
случае  не доводить  до  исключения из партии.  В  этой половинчатости  была
заложена неизбежность крушения.
     "Все, кроме  исключения из партии", означало: бороться против Сталина в
пределах, разрешенных Сталиным.
     После  капитуляции, говорил  Троцкий,  Зиновьев и  Каменев делали  все,
чтобы  вернуть  себе  доверие  верхов и снова ассимилироваться в официальной
среде.
     Зиновьев  примирился с теорией  социализма в  одной стране, снова  стал
разоблачать "троцкизм" и даже пытался кадить фимиам Сталину лично.
     В одном из двух напечатанных в "Правде" документов Троцкий писал:
     "...Надо ясно  понять, что  откол капитулянтов от  оппозиции ставит  на
проверку все элементы международной оппозиции.
     С оппозицией ВКП или с капитулянтами? Так и только так должен ставиться
вопрос  по  отношению  к  каждой  отдельной  группе  в  Европе  и к  каждому
отдельному оппозиционеру..."
     Одна или две партии?  - спрашивал Троцкий. И отвечал:  мы против второй
партии и против IV Интернационала самым непримиримым образом.
     Специфические  условия СССР  он также  оценивал под международным углом
зрения.
     С  точки  зрения международного  рабочего класса  в целом,  считал  он,
оппозиция поставила бы себя в безнадежное положение секты, если бы позволила
сдвинуть  себя на позиции IV Интернационала, враждебно противостоящего всему
тому,  что связано с СССР и Коминтерном. Дело идет о  завоевании Коминтерна,
говорил  он.  Разногласия  достаточно глубоки, чтобы оправдать существование
левой фракции.
     А прав ли был  Зиновьев, утверждавший,  что образование  второй партии,
как  и  длительное  существование  фракции внутри  правящей  партии,  должно
неизбежно  привести  к краху  Октябрьскую  революцию?  Из  такой  постановки
вопроса неизбежно вытекало, "что оппозиция в целом и отдельные ее сторонники
должны (якобы в интересах партии, а на самом деле  - в интересах ее случайно
оказавшегося у руля руководства) безоговорочно подчиниться требованиям этого
руководства. Принимая такое решение, Зиновьев и Каменев знали, что  Сталин и
его   ближайшее   окружение   ничем   не  доказали  своей  правоты,   своего
теоретического, политического  и морального превосходства, своей преданности
интересам революции. Наоборот,  они  знали предупреждение  Ленина, что  "сей
повар будет готовить острые блюда", знали ленинскую рекомендацию удалить его
с поста генерального секретаря. И тем не менее отдали себя и  шедшие за ними
массы в безоговорочное подчинение Сталину.
     Правда,  Зиновьев делал  оговорку.  В  одном только случае, считал  он,
большевик может идти на создание второй партии: если он пришел  к убеждению,
что  "термидорианские"  тенденции, несомненно  имевшиеся в стране, одолевают
партию и  власть, что  рабочий  класс  утерял  руководство  революцией,  что
Октябрьская революция исчерпала себя,  и СССР перестал  быть движущей  силой
мировой революции.
     Но  это была  непоследовательная  оговорка.  Ибо ждать  момента,  когда
термидор  завершится,  значило стать  на  путь  помощи термидорианцам. Такие
процессы, как перерождение партии и отдельных людей, происходят постепенно и
подспудно, а вскрываются неожиданно, когда противодействовать им уже поздно,
когда все  уже свершилось.  Политический  деятель  крупного масштаба  должен
уметь обнаруживать такие  тенденции и противодействовать им тогда, когда они
еще скрыты от глаз, маскируются, принимают самые неожиданные формы - как это
и было  в  нашей  стране.  Где  же  для  политического  деятеля тех  лет был
критерий, которым он мог руководствоваться  при определении момента перехода
от тактики поддержки режима к тактике борьбы с ним?
     Для объединенной  оппозиции таким критерием  стало  отношение к  теории
строительства социализма в одной стране. Это достаточно убедительно доказано
дискуссией,  которую вели  со Сталиным  в 1926 году,  на  VII  Пленуме ИККИ,
Троцкий,  Зиновьев и Каменев. Капитулянтская  позиция, занятая Зиновьевым  и
Каменевым менее двух лет  спустя на ХV съезде, послужила началом  их  линии,
которая протянулась вплоть  до  судебных процессов 1936-1938  годов.  Если в
1927 году они "в интересах партии"  подчинились требованиям Сталина, порвали
с оппозицией,  отказались не только от защиты своих взглядов, но и  от самих
взглядов, - то  совершенно логично  было полностью  подчиниться  Сталину и в
1936-1938  годах. Очевидно,  к  этому времени партия, по  мнению Зиновьева и
Каменева, все еще не переродилась - и поэтому "в интересах партии" следовало
признать себя  врагами народа  и  исчезнуть с  политического горизонта и  из
жизни.
     Троцкий в момент раскола