Но мы тоже кое-что об этом знали. Среди оппозиционеров были люди, ранее
работавшие  в органах ВЧК-ОГПУ и изгнанные  из  них  в  1926-1927 гг. Были и
такие,  кто скрывал свою  принадлежность к оппозиции и продолжал работать  в
аппарате  ГПУ, тайно помогая  нам (с этими, в  случае провала, расправлялись
особенно жестоко). Бывшие чекисты рассказали нам, что для узкого круга своих
ответственных работников ГПУ  издало ряд книг, обобщающих опыт проникновения
агентов  в  партии  кадетов,  меньшевиков,  эсеров,  монархистов  и  в  ряды
церковников. Они рассказывали, что деятельность всех партий, действовавших в
СССР подпольно,  парализовалась большим количеством  агентов ЧК. Доходило до
того,   что   из  каждых   трех   подпольщиков  один-два  были  агентами   -
завербованными или подосланными.
     Еще  легче,  казалось,  было  сделать  это  в  отношении оппозиции. Все
оппозиционеры  еще  недавно   были   или   продолжали   оставаться   членами
большевистской партии, все были связаны с ней многочисленными историческими,
личными, политическими и психологическими  связями..  Кроме  того,  мы  были
заинтересованы  в  расширении своих рядов,  в  привлечении  на  свою сторону
членов партии -  и  не  могли же  мы  в  каждом пришедшем  к  нам коммунисте
подозревать  агента  ГПУ.  Да  и  не  только  ГПУ  засылало к  нам  агентов.
Контрольные комиссии Московской и  других  партийных организаций  специально
выделяли  членов  партии, поручая им ходить на подпольные собрания,  выдавая
себя за оппозиционеров.
     Оппозиция   старалась   тщательно   изучать  пополнение   через   своих
проверенных  функционеров, которые  до  поры до  времени не  допускали новых
оппозиционеров к секретам. Обнаруженным провокаторам объявлялся бойкот, и их
широко разоблачали в тех коллективах, где они работали.
     Для пережитой нами эпохи характерна судьба тех, кто, выполняя поручения
партийных органов, выдавали себя  за оппозиционеров,  а по существу являлись
агентами-соглядатаями,   донося   руководящим   парторганам  о  деятельности
оппозиции. Как правило, они все были арестованы в 1936-1937 годах и получили
такие  же сроки, как и  настоящие оппозиционеры. Ибо  бывшие  оппозиционеры,
отходя от оппозиции,  в  основном  давали "чистосердечные показания" о своей
фракционной  деятельности  и  на  следствии  перечисляли  фамилии всех,  кто
присутствовал на  фракционных  собраниях. Так  что  кто  тут  вел себя хуже,
трудно   сказать.   Мне   приходилось   встречаться  в   лагерях   с  такими
"оппозиционерами".  Все  они  гораздо хуже  переносили  заключение,  чем мы,
непрерывно писали протесты и заявления во все инстанции, включая  Сталина, -
и все получали стереотипные отказы.
     ...Все мы, оппозиционная молодежь,  как  всякая молодежь,  на дружеских
встречах и вечеринках любили  петь. После  революции  и  в начале  двадцатых
годов мы  пели преимущественно старые революционные и военные песни. Теперь,
в годы  внутрипартийной борьбы,  у  нас появились свои самодеятельные поэты,
сочинявшие песни,  направленные  против  бюрократизма  и  карьеризма, против
сползания  руководства  партии   на  позиции   национализма   и  автократии.
Переделывали  соответствующим  образом  популярные песни,  писали тексты  на
известные  арии. Так к  распевавшейся  всюду  песне  "Кирпичики"  кто-то  из
оппозиционеров приделал новый конец:

     ...Стал директором, управляющим
     На заводе товарищ Семен.
     Бюрократом стал, прижимающим,
     Не глядит на рабочего он.
     День-деньской сидит в кабинетике,
     А в цеха не покажет и нос,
     Прикрывается партбилетиком,
     На рабочих глядит, как барбос.
     Станешь плакаться на собрании,
     Так пришьют моментально уклон.
     "Разгильдяи вы и прогульщики!" -
     Заявляет товарищ Семен.
     За билетиком, за талончиком
     Измотался я в жизни в конец...
     Говорила нам оппозиция,
     Что словам только верит глупец.
     Не на мастера, на директора,
     А повыше прицел надо брать.
     Так за критику, за политику
     Поднимайся, рабочая рать!

     Так и  не знаю я, кто автор  слов этой бесхитростной  песни, отразившей
настроения   многих  рабочих  и  пролетарской  интеллигенции.  Любили  мы  в
Плехановке распевать такие песни. Особенно увлеченно пели Ефретов и Мишин.
     Дискуссия с Бухариным отразилась в произведении тоже безымянного автора
на мотив арии Мефистофеля:
     На земле весь род людской
     Чтит один кумир священный...
     "Обогащайтесь откровенно", -
     Кричит Бухарин, сам не свой.
     А за ним из профессуры
     Стецкий, Кантор и Слепков
     Чертят па и вертят туры
     На листах большевиков:
     "Нэп равняется Коммуне!
     Нэп равняется Коммуне!
     Нет в России кулаков, кулаков...
     Умер Ленин, жив Слепков, жив Слепков!"

     Это   уже   чисто  студенческая  и,   несмотря   на   ее   литературную
беспомощность, интеллигентско-оппозиционная песня. В ней чувствуется то, что
можно назвать "ароматом эпохи":  возмущение оппозиционной  молодежи тем, что
"бухаринские птенцы" из Института  красной  профессуры - Стецкий,  Марецкий,
Астров,  Кантор, Слепков захватили командные  посты  в центральной печати  -
"Правде" и "Большевике" - и  отстранили  от участия в  большевистской печати
таких  партийных  деятелей  и партийных журналистов,  как Зиновьев, Каменев,
Сосновский  и другие.  С еще большим темпераментом  песня  протестует против
расширительного толкования Бухариным НЭПа как ступени к коммунизму.
     В  1928  году   большой  популярностью   в  нашей   среде  пользовалась
распеваемая на мотив "Алаверды" следующая песня:

     Мы оппозицию разбили:
     Кого в Сибирь, кого в тюрьму.
     Шутить не любит Джугашвили.
     Хвала ему, хвала ему!
     Отправлен Троцкий за границу
     И, если он исподтишка
     Напишет хоть одну страницу,
     Секим башка, секим башка!

     И, если Радек вновь покажет,
     Разинув пасть, враждебный клык,
     То некто в бурке грозно скажет:
     "Руби в шашлык, руби в шашлык!"
     Зиновьев с Каменевым в паре,
     Хоть и покаялись в грехах,
     Скулят вдвоем на тротуаре:
     "Увы и ах! Увы и ах!"
     И здесь, и там, и повсеместно
     Враги рассеялись, как дым.
     Дороги все, как вам известно,
     Ведут в Нарым, ведут в Нарым.
     Алаверды, господь с тобою,
     И Сталин здесь его пророк.
     Но если занят ты борьбою,
     Вон за порог, вон за порог!
     В снегах холодных ты остудишь
     Былых речей горячий тон.
     Уедешь дальше - тише будешь:
     Таков закон, таков закон.
     Работы было очень много.
     Окончен труд, и дни легки.
     Идет железная дорога
     В Ессентуки, в Ессентуки.
     Толпа. Привет в цекистском стиле.
     Вокзал, вагон, и дым, и пар.
     На отдых едет Джугашвили.
     Кончал базар, кончал базар.

     Песня, в  некотором роде,  пророческая.  В 1928-1929 еще  не так  много
оппозиционеров  остужали свой пыл в снегах Сибири, и  еще не  было совершено
убийство   Троцкого.   Но  ссылки,  как  я  уже  об  этом  писал,   конечно,
практиковались.  По  Москве,  Ленинграду   и  другим  городам  широко  гулял
приписываемый Радеку анекдот:
     "С  товарищем  Сталиным трудно спорить. Ты ему -  цитату,  а он  тебе -
ссылку".
     На  массовые  аресты оппозиционный  поэт откликнулся  текстом на  мотив
известной песенки Вертинского:

     В последний раз я видел вас так близко.
     К Лубянке черный вас умчал авто.
     А рядом с вами - "спутник коммуниста"
     С ротатором, завернутым в пальто.
     Где вы теперь? Зачем неосторожно
     Лукавый бес в засаду вас занес,
     Чтобы теперь, в соседстве с мелким вором,
     В тюрьме решать тактический вопрос?

     Эта песня для современного читателя нуждается в некоторых разъяснениях.
"Спутником коммуниста" называли  тогда  шпика  или  охранника,  по нынешнему
"вертухая". Арестованных оппозиционеров в те либеральные времена еще  возили
в легковых  машинах. А  заключение политических в одну  камеру  с ворами еще
вызывало возмущение общественности.
     Были и более боевые песни, в которых слышалась трезвая оценка положения
оппозиции. Приведу  две такие песни, одну на мотив "Молодой гвардии", другую
- на мотив "Замучен тяжелой неволей".

     Для ленинцев настали тяжелые деньки.
     Нам надо быть из стали, друзья-большевики.
     Наш строй в невзгодах поредел,
     Тюрьма и ссылки наш удел.
     В бой, ленинская гвардия рабочих и крестьян!

     Товарищи, старые песни по-новому могут звучать.
     В Бутырках и темных, и тесных они раздаются опять.
     Не встанет наш вождь из гробницы, не встанет
     Наш вождь мировой.
     Ему наша доля не снится,
     Не слышит он правды живой.
     Товарищ и друг его верный
     Не двинет нас в битву с врагом,
     Томится он в городе Верном,
     Прижатый к стене сапогом.

     Во второй  песне звучит горечь, что дело революции предано, и шансов на
скорую победу нет.
     Политических анекдотов в те времена ходило очень много. Большинство  их
приписывалось Радеку,  некоторые - Раковскому и Мануильскому. Помнится, иные
из  анекдотов  Радека  родились буквально на  моих  глазах.  Так,  во  время
дискуссий  в  Комакадемии, где  докладчиком  был Мартынов,  а  содокладчиком
Радек,  Мартынов  попросил  воды. Радек,  сидевший  рядом  с трибуной, налил
стакан воды и подал ему, Мартынову, со словами:
     - Пожалуйста! Одним стаканом воды больше - какая разница!
     Раздались  смех  и  аплодисменты.  Правда,  и Мартынов  не растерялся и
ответил:
     - Давайте, давайте - я вас в этом стакане и утоплю.
     Однако его ответ никаких восторгов не вызвал.
     В   тот  день,   когда  "Правда"  напечатала  подвал   М.Н.Покровского,
направленный против оппозиции, я пришел в Кремль, на квартиру Радека. Хозяин
проводил меня в столовую, куда в  это время вошла из соседней комнаты собака
- немецкая овчарка. При виде хозяина она завиляла хвостом, а Радек, погладив
ее, сказал:
     - Верти, верти хвостом - Покровским будешь...
     Еще один анекдот, приписывавшийся Радеку:
     Сталин вызывает к себе Радека:
     -  Слушай! Ты рассказываешь  много  анекдотов.  Черт с  тобой!  Но  ты,
говорят, дошел до того, что  стал рассказывать анекдоты обо мне. А я - вождь
мирового пролетариата.
     - Это - не мой анекдот, товарищ Сталин, - ответил Радек.
     Вспоминается обмен репликами между К.Б.Радеком  и  Л.Д.Троцким 7 ноября
1927  года  на   квартире  у  И.Т.Смилги.   После  демонстрации,  устроенной
оппозиционерами, сюда  пришли  Л.Д.Троцкий,  Х.Г.Раковский,  К.Б.Радек и мы,
молодежь.  Решили отметить праздник.  Ждали  только  ухода  Троцкого,  чтобы
начать застолье  (Троцкий сам не пил  и другим не давал). А Троцкий  все  не
уходит. Тогда Радек взял на себя инициативу.
     -  Лев  Давидович,  -  сказал  он,  кивая  на стол.  - Говорят,  Сталин
обязывает своих  единомышленников  участвовать  в  коллективных  выпивках  с
ним...
     Троцкий понял намек.
     -  В  таком  случае,  - сказал  он, улыбаясь, - боюсь,  что  у  меня не
останется ни одного единомышленника...
     И тут же собрался уходить.
     Радек   был  фигура  колоритная  и   достаточно  сложная.  Талантливый,
разносторонне образованный человек, он  не получил никакого систематического
образования.  Но  читал  необыкновенно  много,  читал  постоянно,  на разных
языках,  хорошо  знал  историю,  политическую   литературу,  художественную,
искусство.  Феноменальная память  и  необыкновенная трудоспособность  Радека
позволяла ему  удерживать в  голове  массу  фактов  из  самых  разнообразных
областей знания и  широко пользоваться  ими в своей деятельности публициста.
Знал  он, как  уже сказано,  множество языков, читал всю мировую прессу  без
помощи переводчиков,  писал легко, быстро,  блестяще,  но  ни  на  одном  из
языков, в том числе и на русском, не говорил правильно. Он лично знал многих
выдающихся политических деятелей,  писателей,  людей  искусства,  и  они его
знали и ценили его талант  и остроумие. Но  сам Радек не был ни политическим
вождем,  ни  теоретиком,  скорее -  прекрасным  популяризатором чужих  идей,
быстро подхватывающим мысль вождя и блестяще развивающим ее.
     И еще он был циник.  Ради удачной остроты он мог пожертвовать кем и чем
угодно,  даже собственной  репутацией. Представления о личной порядочности у
него  были   весьма   смутные..  Мне  рассказывали   любопытную  историю   о
происхождении его псевдонима "Радек", ставшего  впоследствии  его  фамилией.
Еще  до   революции,  работая  вместе   с   Розой  Люксембург   в   Польской
социалистической партии,  Радек  для  какой-то  заграничной поездки  получил
через Розу взаймы чей-то  хороший  костюм и пальто - и  не вернул их. Роза в
пылу  какой-то дискуссии сказала ему, что он - "крадек" (по-польски  "вор").
Радек, предварительно осмеяв это обвинение, сказал:
     - Отныне  я из слова "крадек" сделаю  свою фамилию.  Первая буква моего
имени "Карл" - К, а остальное - Радек - я сделаю фамилией.
     Когда,  услышав  это, я спросил Радека,  куда же девались на самом деле
позаимствованные пальто и костюм, он, не задумываясь, ответил:
     -  Понятия не  имею. Мне они нужны были, чтобы проехать  в  Германию. В
Германии  я  оставил  их  у  своих  знакомых  и  забыл  о  них.  Никогда  не
интересовался туалетом... И личной собственности не придавал значения.
     Это была правда, и, вероятно, все так и было, как рассказывал  Радек. И
он, и его  жена -  даже в период НЭПа, когда все чуть приоделись - одевались
кое-как, в квартире у них царил полубогемный хаос. А самого Радека я никогда
не встречал одетым иначе, как в потертую кожаную куртку и брюки, вправленные
в сапоги.
     Но  в  истории  фамилии "Радек"  (если  она,  действительно,  правдива)
характерен  именно   вызывающий  цинизм.  Уверен,  что   мысль  сострить  на
превращении бранной  клички  в фамилию  пришла ему в  ту минуту,  как он  ее
услышал.
     Это бы  все ничего,  если бы бытовой цинизм  не  превращался  у  него в
политический, если бы не были характерны для него  беспрерывные политические
колебания, далеко  не всегда вызванные принципиальными соображениями. С 1923
по 1926 год он колебался между левой оппозицией в России и правой оппозицией
в  Германии. В момент открытого разрыва между  Сталиным и  Зиновьевым, перед
ХIV  съездом  партии  и  на самом съезде  Радек пытался  увлечь троцкистскую
оппозицию на блок со Сталиным. Внутри оппозиции он также колебался то влево,
то  вправо. В  1929 году  он так же,  как Смилга и Преображенский,  подписал
заявление  об отходе от оппозиции. Так же, но не так же! Радек капитулировал
внутренне,  он  всячески искал  путь к  Сталину, и  ярчайшим  свидетельством
политического цинизма Радека является напечатанная  в 30-х годах  в "Правде"
подхалимская статья его о Сталине - "Зодчий социализма".
     Поведение  Радека на  процессе говорит само  за себя. Но  еще до  этого
моральное  падение  Радека  проявилось   в  истории  с  Блюмкиным.  Блюмкин,
считавший  Л.Д.Троцкого  своим идейным  вождем,  во время своей  поездки  за
границу тайно заехал к Троцкому на Принцевы острова, чтобы услышать от  него
лично изложение  его  политической позиции,  и  в  частности  -  позиции  по
отношению к Советскому Союзу. Установив, что Троцкий не изменил социализму и
продолжает бороться за рубежом против сталинской бюрократии с позиций защиты
интересов СССР,  Блюмкин согласился  тайно помогать Троцкому и взял  от него
письмо к его единомышленникам в СССР.
     На  его  беду  он  доверился  Радеку,  которого  очень  уважал и считал
истинным единомышленником  Л.Д.Троцкого, и прежде  всего пошел  к  нему.  Но
Радек  уже не  был  прежним. Узнав,  что  Блюмкин  тайно посещал Троцкого  и
уверенный в том, что органы ГПУ проследили это и сейчас следят за каждым его
шагом, Радек потребовал от Блюмкина, чтобы тот сам явился в ГПУ, рассказал о
своем посещении Троцкого и о данных ему Троцким поручениях.
     По некоторым сведениям, полученным Троцким, Радек предупредил Блюмкина,
что если тот немедленно не явится в ГПУ и не расскажет там обо всем,  то это
сделает он,  Радек,  сам. В No 9  "Бюллетеня" оппозиции  за  март 1930  года
напечатано официальное сообщение, в котором говорится:  "После этого Блюмкин
"покаялся", явился в ГПУ  и сдал привезенное им письмо Троцкого". Дальше там
же говорится, что, по слухам, сам Блюмкин потребовал, чтобы его расстреляли.
     Точных  данных о том, как происходило дело в действительности, редакция
"Бюллетеня"  не  имела.  Редакция предполагала, что,  оказавшись перед лицом
предательства  Радека,  Блюмкин  предпочел  лично   передать  в  ГПУ  письмо
Троцкого, в котором, как он  знал, содержалось опровержение клеветы, которая
распространялась о Троцком в СССР. Несмотря на это, Блюмкин тогда же, в 1930
году, когда  эти  меры еще  широко не  применялись, был по  приказу  Сталина
расстрелян.
     ...Вспоминаю Карла Радека, невысокого, очень некрасивого, в бакенбардах
и  очках в черной оправе, с умными, постоянно  вспыхивающими огнем оживления
глазами, живого и  подвижного -  и такого ненадежного!  Этот  человек  лично
преклонялся перед Л.Д.Троцким, он ставил его рядом с Лениным - но в решающий
час борьбы он его  предал и переметнулся к Сталину. Впрочем, и его моральная
неразборчивость не спасла его.
     Из  деятелей  оппозиции,  часто  посещавших  И.Т.Смилгу,  мы,  молодые,
особенно любили Х.Г.Раковского и А.К.Воронского.
     Христиан Георгиевич Раковский,  один из самых выдающихся и просвещенных
политических  деятелей  советской  эпохи,  был  революционером и  демократом
европейского  образца.  Человек   самостоятельного,  независимого  мышления,
полностью  лишенный способности бездумно преклоняться перед  авторитетом, он
выбирал   свой  путь  сам.  Его  глубокое   уважение  к  Ленину  и  Троцкому
определялось   не  их  положением  в  партии  и  стране,  а  их  несомненным
интеллектуальным  превосходством   над  окружающими.  А  к  Льву  Давидовичу
Раковский  относился,  кроме того, с большой теплотой, я бы  даже сказал - с
любовью.
     И  Раковский,  и Воронский  были хорошими  рассказчиками,  и  часто,  в
свободную  минуту  рассказывали  нам  отдельные  эпизоды  прошлого  - иногда
тяжелые, иногда комические, но всегда метко характеризующие людей, о которых
шла речь.
     Помню любопытную  историю,  рассказанную нам Воронским.  В 1919 году, в
связи  с  тяжелым   положением  на   фронтах,  Политбюро  собрало  в  Кремле
военно-партийное совещание,  в  котором  участвовали  приехавшие  с  фронтов
крупнейшие  партийные  деятели,  работавшие в армии. На совещании, длившемся
два  дня,  председательствовал В.И.Ленин.  Утром второго  дня  Л.Д.Троцкого,
шедшего  на совещание,  во  дворе Кремля  остановили  курсанты военной школы
ВЦИК, охранявшие Кремль.
     -  Товарищ Троцкий!  Вчера, когда мы шли  с поста,  мы увидели в  окнах
квартиры товарища X. почти всех участников совещания за  столом, уставленным
такими продуктами, что их  теперь  и не  увидишь: семга, икра, колбаса, сыр,
вино...  Что ж это, товарищ Троцкий,  получается: страна живет впроголодь, а
комиссары гуляют?
     Троцкий  обещал курсантам разобраться и виновных  наказать. Он,  как  и
Ленин, сам не пил, к выпивкам относился непримиримо.
     Когда  совещание  окончилось,  и  Ленин  спросил,  нет  ли  у  кого  из
собравшихся  вопросов или  заявлений, Троцкий  взял  слово  и с  возмущением
рассказал о том, что говорили ему курсанты.
     Наступила томительная тишина. Владимир  Ильич переводил  глаза с одного
на другого и, наконец, спросил:
     - Что же вы занавески-то не опустили?
     Еще некоторое время молча смотрел на присутствующих и повторил:
     - Занавески-то почему не опустили?
     Да,  Владимир Ильич сам  не пил и был  чрезвычайно  щепетилен. У  него,
конечно, в  те времена  не водилось на столе  ни семги,  ни икры. Но он  был
снисходител