о встали и отвесили поклон, ожидая, что последует дальше.
  Пан Микулаш, не оборачиваясь, протянул руку со свитком, и молодой человек
в четырехугольной шляпе и мантии доктора права подхватил свиток и
развернул его, вопросительно глядя на пана Микулаша. Тот расправил свои
пышные усы и властно объявил:
  - Слушайте, господа магистры и весь Пражский университет, повеление его
милости августейшего короля Чехии Вацлава Четвертого! - И, махнув рукой
доктору прав, закончил: - Читай!
  Приказ гласил, что король повелевает ректору университета магистру
Геннингу фон Бальтенгагену сдать университетскую печать, ключи от кассы и
матрикулы новому временному ректору магистру Зденку из Лабоуни; деканом
факультета свободных искусств назначается магистр Шимон из Тышнова - оба
чехи.
  Этого удара немцы не ожидали. Но приказ есть приказ, и он тотчас же был
исполнен.
  Весть о случившемся быстро разнеслась по городу. Немцы-патриции пришли в
ярость. Когда Ян Гус вместе с новым ректором и деканом вышел на улицу,
кто-то швырнул в него камнем. Камень пролетел мимо самого уха магистра и
попал в идущего рядом старого Криштана из Прахатиц. В толпе чешских
студентов, шедших позади своих магистров, раздались негодующие крики:
  - Немцы наших магистров бьют! И чехи бросились на толпу немцев с кулаками,
камнями и палками. Накопившаяся за все это время взаимная злоба внезапно
прорвалась наружу - завязалась яростная драка. Магистры и бакалавры тоже
вмешались в свалку. Штепан крикнул Кржиделко:
  - Беги что есть силы и приведи новоместских ребят! Мы одни здесь ничего не
сделаем!
  Кржиделко бросился со всех ног в Новое Место. Но, видимо, новоместские
ремесленники уже услыхали о нападении немцев. Когда, подобрав полы
длинного студенческого плаща, Мартин пробегал через Новоместскую площадь,
он услыхал звуки набата. Небольшой колокол церкви Снежной божьей матери
бил тревогу. Мартин увидел, как из дверей, калиток, ворот выбегали кое-как
одетые люди, вооруженные чем попало. Он видел, , как они собирались в
небольшие группы, а эти группы уже на ходу сливались в огромную толпу.
Мимо Мартина мчались оружейники, кузнецы, жестянщики, перепачканные углем,
пекари с засученными рукавами и сотни всяких других ремесленников из
Нового Места. Среди бегущих Мартин заметил Войтеха, Ратибора, Гавлика.
Марка - медника, Якубка - пекаря. Все они пронеслись мимо, потрясая
кулаками, палками, топорами, заглушая звуки набата угрожающими,
пронзительными выкриками:
  - Нашего мистра убить?! Нашего защитника Яна Гуса?! Бей их, проклятых! В
пекло немецких дармоедов-богатеев!
  Вместе с толпой Мартин добежал до Каролинума, где все еще происходила
свалка. Упитанные, краснощекие немецкие купцы, размахивая оружием, также
сбегались к Каролинуму, но, увидев приближающуюся толпу, остановились в
нерешительности.
  - Назад, господа! Назад! Оборванцы из Нового Места набежали! Надо уходить!
Тысяча дьяволов!
  Отбиваясь от нажимавших чехов, немцы - студенты, купцы и монахи - поспешно
ретировались, и скоро вся площадь вокруг Каролинума опустела.
  Ян Гус, окруженный друзьями и сопровождаемый народом, направился в
Вифлеемскую часовню.
  Уличные схватки продолжались еще с неделю. Но, видя, что их дело проиграно
окончательно и власть в университете безвозвратно утеряна, немецкие
доктора богословия, магистры, бакалавры, студенты стали покидать Прагу. С
утра до ночи двигались из Праги на колясках, телегах, верхами и даже
пешком сотни и тысячи немцев. Проклиная Яна Гуса и всех чехов, они после
разных мытарств наконец достигли Лейпцига, где и осели, основав новый
университет.
  Пражский университет на время как будто опустел. Многие ремесленники,
недовольные уходом немцев, злобно ворчали, но скоро все наладилось, и
жизнь снова вошла в свою колею.
  13 октября 1409 года в большом зале Каролинума были проведены по новому
положению выборы ректора, и ректором единодушно был избран чех, сын
крестьянина - магистр Ян Гус.


                                 Глава III
                                1. МОРАВАНЕ

  День склонялся к закату. Жара заметно спадала, легкий ветерок принес
прохладу. От деревьев и кустарников уже протянулись длинные, густые тени.
  Высоко вверху над холмистой зеленой равниной, окаймленной темными полосами
лесов, парил ястреб. В воздухе была разлита тишина - предвестник
наступающего заката, - изредка нарушаемая трескотней кузнечиков и
щебетанием птиц.
  Посреди пыльной дороги, сбегающей с горной цепи и устремляющейся
извилистой серо-желтой лентой по безбрежной волнистой равнине, стоял
человек и напряженно смотрел вдаль. Лицо его, еще молодое, но усталое и
озабоченное, было обветрено и покрыто красновато-бронзовым загаром. Ветер
слегка колыхал его темно-каштановые волосы, спереди коротко подстриженные
и длинные, почти до самых плеч, сзади.
  Давно уж он стоял так и все смотрел вдаль на дорогу. Но, кроме
бесконечной, однообразной серой полосы, его глаза ничего не видели.
Человек тяжело вздохнул и, понурившись, побрел к кустам, окаймлявшим край
дороги.
  - Господи! Никого нет... Ну хоть бы кто-нибудь проехал! И вечер уже
близко... Вот беда! Тяжкая беда на нашу голову!..
  В тени развесистого куста боярышника на совершенно затасканной, но
когда-то белой казайке лежала женщина. Тонкие, костлявые руки безжизненно
покоились на плоской груди.

  Рядом с женщиной сидела на корточках девочка лет четырнадцати -
пятнадцати. Прильнув вплотную к самому лицу женщины, девочка, едва
сдерживая слезы, шептала:
  - Матичка!.. Матичка моя!.. Женщина медленно подняла веки и раскрыла свои
огромные, (такие же, как у дочери, синие глаза, но только тусклые и
безжизненные.
  - Власта, может, воды дать? - спросил заботливо мужчина, нагибаясь к
лежавшей.
  Та чуть шевельнула бескровными, сухими губами и сделала слабую попытку
поднять голову. Мужчина проворно достал из дорожного мешка деревянную
баклажку и поднес ее к губам Власты, в то время как девочка осторожно
поддерживала ее голову. Больная сделала один - два слабых глотка и, снова
откинув голову, закрыла глаза.
  - Я пойду посмотрю на дорогу, - вызвалась девочка. Мужчина молча кивнул
головой и тяжело опустился на землю, погруженный в тревожное раздумье.
  Внезапно с дороги донесся звонкий детский голос, захлебывающийся от
радости:
  - Дядя, дядя! Кто-то едет!.. Возы идут! Много возов!.. А пыли, пыли-то
сколько! Скорее, скорее, дядя!.. Глядите, вон там...
  Девочка стояла на дороге и, приплясывая от нетерпения, торжествующе
показывала пальцем на восток. Мужчина вскочил на ноги, выбежал на дорогу
и, положив свою большую коричневую руку на худенькое плечо девочки, тоже с
надеждой и сомнением стал напряженно всматриваться в даль.
  - И верно, едут!.. Ну, слава тебе боже, наконец-то! Действительно, вдалеке
показалось густое облако пыли, поднимавшееся над большой дорогой. Еще две
- три минуты, и уже можно было различить темные очертания движущихся
лошадей и телег.
  Девочка вприпрыжку что было сил побежала к матери, громко крича:
  - Матичка! Матичка милая! Возы идут! Много-много... Теперь нам будет
хорошо!
  Мужчина не выдержал и быстрыми шагами направился навстречу приближающемуся
обозу. Подойдя ближе, он увидел несколько нагруженных тюками больших телег.
  Вооруженные всадники, по всей видимости охрана, замыкали караван. Впереди
обоза медленно ехал верхом на крепком гнедом иноходце хозяин обоза -
пожилой человек в сером дорожном плаще и в суконной шапочке, плотно
облегавшей голову.
  Ожидавший обоз мужчина подошел к хозяину и низко поклонился, держа в обеих
руках шапку:
  - Бог в помощь милостивому пану! Во имя Христа-спасителя и пресвятой девы
прошу доброго пана о милосердии и помощи.
  Всадник придержал коня и вопросительно взглянул на подошедшего:
  - И тебе помоги господь. Только я не пан, а купец. Но в чем я могу помочь
тебе?
  - Почтенный пан купец, здесь у дороги лежит умирающая. Подвези ее до
ближайшего местечка, не допусти честной христианке помереть без покаяния и
без достойного погребения!
  - Веди меня к ней, - только и ответил купец и тотчас сошел с коня.
  Быстрыми шагами они направились к кустам, где лежала Власта. Купец,
опустившись на одно колено, положил свою ладонь на лоб больной. Девочка с
надеждой и немой мольбой не спускала глаз с купца.
  - Да, уж тут, видно, никакой лекарь не поможет. Надо положить больную на
воз и дать ей немножко вина, чтобы прибавилось сил. Снеси ее, друг мой, на
воз, а я пойду распоряжусь.
  Спутник умирающей поднял ее на руки и понес к возам. Тем временем
повозочные, по приказу купца, переложили часть груза с одной телеги на
другие и Власту осторожно опустили на мягкие мешки с шерстью. Купец
подложил ей под голову свою дорожную подушку и влил в рот несколько ложек
вина. Девочку посадили около матери, и обоз снова тронулся в путь.

  Проехав несколько шагов, купец с удивлением заметил, что его новый
попутчик постеснялся сесть на повозку и предпочел идти пешком рядом с
лошадью.
  - Ты бы, друг, тоже сел на воз. Вид у тебя слишком отощалый, как бы ты
вовсе не обессилел...
  - Благодарствую, добрый пан! Нельзя воз перегружать, а сил у меня хватит.
  Купец немного помолчал, потом спросил:
  - Эта женщина - твоя жена?
  - Нет, пан купец, она мне братова21 вдова, а это ее дочка Боженка.
  - А как тебя называть, друг мой?
  - Зовут меня Милан из Листовы, а по прозвищу Пташка.
  Купец больше ни о чем не спрашивал и, низко опустив голову, в глубоком
раздумье продолжал ехать вперед.
  "Сдается мне, что этому доброму человеку можно верить. - Милан еще раз
взглянул в лицо купца: у незнакомого человека было мягкое, спокойное
выражение лица и умный, открытый взгляд. - Ведь слова не сказал и ни о чем
не спросил, сразу взял и помог..."

  Купец в это время повернул голову и взглянул на Милана:
  - Но отчего заболела твоя братова? Милан замялся в нерешительности и
сбивчиво пробормотал:
  - Довелось ей, почтенный купец, слишком большую чашу злого горя испить -
вот и не хватило сил. Страху смертельного натерпелась к тому ж... Да и
дорога ведь дальняя и тяжкая, совсем ее извела... и есть стало нечего.
  Купец сочувственно покачал головой:
  - Ну ясно, идете вы издалека, из Моравии. Так ведь?
  - Так, добрый пан. А как пан купец догадался?
  - Зови меня, друг мой, Яном, прозвище мое - Краса. Откуда вы идете, и
догадываться не нужно: по разговору и по одежде только слепой и глухой в
тебе не при знает ганака.
  - Как раз верно, пан Ян, мы с самой Ганы22 и есть..
  Эх, и край же у нас! Другого такого, пан Ян, на всем свете не сыщешь!
  Ян Краса невольно улыбнулся наивному восклицанию Милана:
  - Что край твой хорош, это всем известно. Не зря говорится: "Кабы нам жить
по-ганацки!" Но все-таки вы его покинули. От доброй жизни не бегут.
  Несмотря на то что купец с первого же взгляда внушил Милану симпатию и
доверие, он не решался рассказать купцу всю правду. Но теперь Милан
решился посвятить Яна Красу во все их злоключения. Он положил руку на
холку лошади и, идя рядом, обдумывал, как получше рассказать новому
знакомому все, что привело его самого и его близких в Чехию.
  - У пана Яна добрая душа, и тяжкий грех ляжет на меня, если я утаю от него
хоть каплю. Если у пана Яна хватит терпения выслушать меня, тогда он
узнает, что приходится иногда вынести на своих плечах добрым людям на этом
свете.
  - Мне можно доверять и рассказывать все, - тихо и спокойно заметил Ян
Краса.
  - Хорошо. Я не из пустого хвастовства говорю, что наш край, можно сказать,
благодатный край. Деревня наша Листова небольшая: дворов около сорока, не
больше, Раньше мы были за паном Ладиславом из Тышнова. Работали мы барщину
и оброк платили. Короче говоря, владел и землей и нами пан Ладислав по
старым обычаям. Пан был как пан - ни много доброго, ни много худого про
него не скажешь. Земля же у нас прямо золото, а не земля. И скотину
держали, и пчел разводили, и пиво варили, и виноград выжимали.
  Пришлось пану нашему ехать воевать куда-то очень далеко. Воевал, воевал
наш пан, да и провоевался. Вернулся из плена наш пан богат, что твой
нищий: за душой ни гроша. Посидел, посидел в своем замке и - что б вы
подумали! - опять стал собираться в поход, на этот раз против турок в
помощь угорскому королю. Взял с нас оброк деньгами за пять лет вперед да
троих парней в копейщики, ну, как обычай велит, еще лошадей, скота
всякого, птицы, пшеницы, пива да всего, что для похода рыцарю надобно.
  Проведали наши мужики, что у пана денег, как на рыбе шерсти, и что на
поход нужны деньги немалые. Вот мы и послали к пану нашего старосту Тонду
Конопатого. Хитрый мужик этот Тонда, не гляди, что конопатый. Он с паном и
так и этак, а убедил-таки разорившегося пана, что ему прямая выгода
продать нам всю землю, где деревня стоит, - пахотную, луга и хороший кусок
леса.
  Ну, а как пану показали деньги, он и поддался. Отвалили мы ему немало коп
грошей, съездили в Брно и написали грамоту. Пан деньги взял, еще немного
пожил в замке, да и отправился с турками драться. Уехал, и больше не
пришлось нам его снова увидеть: сгинул наш пан, упокой боже душу его,
насмерть посекли турки рыцаря. Ни жены, ни детей у пана не было, вдовый он
был.
  Прошло с тех пор лет десять. Пришло к нам в Листову известие, что по
соседству всю землю наш маркграф Иодек подарил францисканцам и что
неподалеку от нас на горе будут строить монастырь. Велели и нашим мужикам
идти тоже помогать строить: дело, говорят, богоугодное. Я еще в ту пору
лишь впервые штаны надел и только отцу помогал, а он и деревья рубил да
возил, и камни дробил, да все делал, что велели.
  Когда монастырь был готов, приехали францисканцы, и с ними аббат да приор.
  Велели нам выйти встречать святых отцов. Ну что ж, вышли. Стали на дороге,
ждем. Глядим - едут. Да много как, и все конные, а сзади обоз идет, да
длиннющий. Впереди на вороном жеребце едет аббат. Как подъехал, ну все
мужики и женщины разом на колени под благословение. Глядим - а у аббата
под сутаной кольчуга блестит, на ногах шпоры, а сбоку меч позвякивает. За
аббатом молоденький парнишка везет копье со щитом и шлемом и лошадь ведет,
а на ней погружены латы, двуручный меч, секира, палица и все прочее. У
самого аббата-то в руке вместо креста - арбалет на взводе. Монахи же все
немцы, детины как на подбор - молодые, здоровенные, а рожи все - словно
вчера из тюрьмы вышли... Ну, думаем, хороши святые отцы!..
  Аббат же мужчина еще не старый, собой рослый да такой тучный, словно боров
откормленный, щеки круглые и, как бурак, красные. Как подъехал к нам и
увидел, что народ стоит на коленях и ждет благословения, стал правой рукой
нас благословлять, а в левой арбалет так и остался... Вот такой был аббат
отец Августин.
  На первых порах жили мы с францисканцами неплохо, по-соседски. Частенько
приходилось нам посылать в монастырь и зерна, и мяса, и рыбы, и масла, и
молока, и всякого другого добра. Но и они нас понапрасну не очень
тревожили.
  К этому времени мои родители уже на кладбище покоились. И в родительском
доме жили брат мой Матей с женой Властой, сыном Карлом и дочкой, вот этой
самой Боженой, и я с ними, потому что до того времени не управился своей
семьей обзавестись.
  Жили мы не богато, вернее - даже бедно, хоть и не голодали. Работали мы с
Матеем и Карлом - ему тогда в день святого Тита восемнадцать годов минуло,
и таким он вырос высоченным да сильным, что и отцу своему в силе не
уступал, а Матей, чтобы вы, добрый пан, знали, куда покрепче меня... а я,
вы сами видите, будто тоже не очень уж какой хилый...
  Купец бросил мимолетный взгляд на рослую, плечистую фигуру Милана, на его
выпуклую бронзовую грудь, выступающую из-под полуистлевшей рубахи, на его
могучие руки, и подумал: "Если этот силач, то что за богатырь был его
брат!"
- Но вот, - продолжал свой рассказ Милан, - случись ребятам Ярде, сыну
Тумы Хромого, да Кубе, сыну Зденка, найти в нашем лесу, в горах, кусок
руды серебряной. Показали нашему кузнецу. Тот стал потихоньку выплавлять
серебро, да колечко для своей нареченной Зоси Курносой, что в то лето
малины объелась, и смастерил. Как назло, в ту пору заехали с охоты к нам
аббат отец Августин и его родной братец барон Оттон фон Зинненштраль, что
гостить к братцу приехал, и остановились подковать баронова коня. Коваль
коня кует, а тем временем барон заметил колечко на окне и спрашивает:
  "Откуда такое колечко?"
Кузнец отвечает:
  "Сам сделал".
  "А серебро откуда взял?"
Кузнец плечами пожал: купил-де. А рыжий Куба, на беду, тут крутится, да и
ляпни: это я, мол, такой камешек принес, из которого коваль серебро делает.
  Хорошо. Вот лошадь подковали, барон бросил кузнецу целый грош и говорит
Кубе:
  "Мальчик, подержи стремя".
  Тот подошел, а барон и шепчет ему на ухо:
  "Если ты меня поведешь в то место, откуда брал те камешки, я тебе мешок
пряников принесу. Только никому ни звука".
  Так все и пошло. Куба съездил с бароном в лес, показал место, откуда он
руду приносил, и верно - получил мешок пряников. Только через те пряники
все и узналось. Как увидал Зденек мешок пряников у сына, сейчас его за ухо:
  "Откуда пряники?"
Тот - в рев, да все начистоту и рассказал.
  Ну, думаем мы все, жди теперь беды: не зря мешок пряников барон хлопчику
подарил... Вот из-за этих самых пряников и нагрянуло к нам несчастье.
  Прошло так месяца два или три, уж точно не помню, как прискакал в деревню
кривой Пешек, что у аббата служил. Прямо к старосте: вызывают-де тебя
немедля аббат и барон.
  Почесал затылок наш староста, да идти ведь надо. Ну, пошел. На другой день
видим: вернулся, да такой, словно бы жабу проглотил. Приходит он к нам, то
есть к моему брату Матею, покойному теперь... Пришли еще старики наши -
Амос, Ондржей и Павел. Для совета. Сели все за стол, выпили по кружке
пива, съели миску хорошего сыра, и староста стал рассказывать.
  Пришел он в аббатство. Позвали его в покои аббата. Отец Августин и барон
Оттон встретили его ласково, велели подать чарку вина. Потом барон и
говорит:
  "Скажи-ка, любезный староста, почему ваша деревня вот уж столько лет
аренды за землю не платит?"
У нашего старосты глаза на лоб полезли. Уж не ослышался ли он? Неужели от
одной только чарки вина так уши заложило, что всякая чушь слышится?
  Да, видать, чарка ни в чем не виновата была, потому что барон все так же
милостиво и дальше речь ведет:
  "Вы сидите на моей земле, так как десять лет назад я от ныне умершего
рыцаря пана Ладислава за его долг всю эту землю, луга и леса получил в
полную мою собственность и с тех пор все это есть мое владение. А чтобы у
вас на этот счет никаких сомнений не было, глядите... - И достает большую
грамоту на пергаменте и с, восковой печатью. - Вот, - говорит, - бумага, а
в ней сказано, что пан Ладислав из Тышнова отказывает мне, барону Оттону
фон Зинненштраль, все пашенные земли, луга И леса, что находятся в
пользовании у крестьян деревни Листовы".
  "Как же это может быть? Мы ведь покойному пану Ладиславу уплатили за
землю! - говорит сам не свой староста. - И грамоту от пана получили, да
еще с большой печатью".
  Барон только хохочет, заливается:
  "Значит, покойник пан Ладислав попросту вас, олухов, надул и продал вам
чужое добро!"
Перестал барон смеяться и заговорил по-другому, строго и круто:
  "Так вот, староста, чтобы много не толковать: ко дню святого Августина
убирайтесь вон из деревни. А о недоимке в другой раз побеседуем".
  Староста наш словно окаменел, сидит и слова вымолвить не может, как будто
кто его дубинкой по темени стукнул. Тут подходит к нему аббат и этак
сладко говорит и мужика ручкой своей обнял ласково, прямо как отец родной;
"Не горюй, - говорит, - староста. Раз земля не ваша - спорить глупо. Все
равно придется уходить. Но, по нашему христианскому милосердию, я могу вас
всех взять к себе на монастырскую землю. Пустопорожних земель у нас
хватит. Можете приходить и селиться, леса на халупы дам, будете жить да
жить... Сначала, конечно, как верные дети н