Сергей Царевич.

                                За Отчизну.
                               Часть первая.

                             OCR -=anonimous=-



                                  Глава I

                             1. ПАСТЫРИ И ОВЦЫ

  Тима разбудил яростный, захлебывающийся лай. Было слышно, как на дворе,
исступленно рыча, на кого-то бросался пес.
  Тим поднял голову, настороженно прислушиваясь, потом приподнялся и сел на
скамье, окончательно пробудившись.
  - Это на человека, - пробормотал он, почесываясь и зевая. - На зверя пес
не так лает.
  - Тим, - донесся из темноты голос жены, - на кого-то Белый напал, слышишь?
  - Как не слышать! Да ты не кричи.
  Тим проворно вскочил на ноги, накинул овчинную куртку, которой укрывался,
и, как был, босой, Крадучись подошел к дверям и прислушался.
  Голоса стали громче; до Тима донеслось злобное немецкое проклятие. Пес
заливался все яростнее и яростнее. Вдруг его лай прервался и сменился
жалобным воем; потом и вой прекратился, было слышно только глухое хрипение.
  - Кончили Белого! - прошептал Тим и взял в руки стоявший у лавки топор. -
Катерина! - с тревогой в голосе позвал он. - Вздуй огонь. Недобрые люди у
халупы.
  В темноте заскрипела скамья, послышалось шлепанье босых ног по
глинобитному полу, и кто-то стал раздувать в очаге почти потухшие угли.
Постепенно угли стали разгораться, осветив багровым отблеском лицо дувшей
на них женщины; наконец показались маленькие язычки огня, и женщина зажгла
о них смолистую лучину.
  В этот момент в дверь с силой застучали. Тим оглянулся на жену, сжимая в
руке топор. Он стоял в овчинной куртке поверх белья, босой, всклокоченный,
готовый защищать свою убогую халупку.
  Стук повторился еще сильнее.
  - Отворяй! - кричали снаружи, сопровождая приказание неистовыми ударами в
дверь.
  Стены халупы вздрагивали от каждого удара.
  - Во имя святой церкви, воинствующей и торжествующей, отворяй! Живо!
  В углу жалобно заблеял ягненок. Тим нехотя поставил топор в угол и начал
отодвигать деревянный засов.
  Едва дверь была открыта, как в халупу ворвались несколько человек, гремя
оружием и осыпая хозяев грубой бранью. Перед Тимом остановился невысокий
тучный монах в коричневой рясе доминиканца, подпоясанной веревкой.
Размахивая крупными каменными четками, монах грубо спросил, ткнув толстым
пальцем в грудь Тима:
  - Ты Тим, сын Яна, по прозвищу Скала?
  - Да, отче: я - Тим Скала.
  Монах повернулся к стоявшему рядом с ним рыжебородому саксонцу в стальной
каске и в куртке из бычьей кожи:
  - Возблагодарим бога за его милость и возьмем с собой этого несчастного,
нуждающегося в защите святой церкви. Связать его!
  Монах перекрестился и сел на лавку.
  Рыжебородый буркнул несколько слов таким же здоровенным парням,
сопровождавшим его.
  - Засветить еще очаг! - командовал монах, в то время как воины скручивали
Тиму руки за спиной.
  Хозяин непонимающе глядел на солдат:
  - Но за что, отче? Что я сделал худого?
  - Я не знаю, сделал ли ты дурное, но я знаю, что ты мог сделать. Этого
достаточно. Пока же отправишься в аббатство святого Доминика, и там
комиссар святейшей инквизиции с тобой побеседует.
  - Инквизитор? Господи милостивый! Да о чем?
  Слово "инквизиция" знали все, и оно у каждого вызывало чувство страха.
  В один миг все было перевернуто вверх дном. С треском взлетали крышки
сундуков. Бережно хранимая одежда, платки, домотканое полотно и овчинные
безрукавки - все было разбросано по халупе и бесцеремонно топталось
сапогами солдат. С грохотом переворачивались лари, с полок летели горшки.
Катерина со слезами на глазах смотрела на разгром.
  Пока продолжался обыск, Тим сидел на скамье со связанными руками. Катерина
с перекошенным от ужаса лицом стояла в углу, простоволосая, кое-как
одетая. Монах сидел за столом и методично менял лучины. Снаружи доносилось
фырканье лошадей. Рыжебородый окликнул одного из воинов:
  - Ганс, поищи коням сена и ячменя, да не забудь и для нас на завтрак
чего-нибудь.
  Один из "слуг инквизиции" - молодой, с плутоватым лицом парень - вышел во
двор.
  Наконец вся халупа была обыскана, о чем рыжебородый доложил монаху. Тот
сидел, уронив голову на грудь; его шапочка упала на пол, и в курчавой
шевелюре была ясно видна свежевыбритая макушка. Рыжебородый ткнул пальцем
монаха в плечо:
  - Э-эй, отче Горгоний, потом будем спать!
  Монах встрепенулся и долго мигал глазами, бессмысленно глядя по сторонам.
Придя в себя, он недовольно пробурчал:
  - Ничуть я не спал! А если даже и спал, так что же?.. Ну, Губерт, вс„
осмотрели? Ничего нет? Очень хорошо!
  Монах встал, потянулся и, сладко зевнув, подошел к двери и слегка открыл
ее. На дворе уже было серо. В предрассветном сумраке виднелись очертания
хлева, сарая, изгороди и деревьев. Призрачными тенями вырисовывались серые
силуэты привязанных к забору лошадей. Где-то в хлеву пронзительно
заверещал поросенок, затем смолк. Лошади с хрустом жевали ячмень.
  Ганс вернулся, держа за задние ноги поросенка:
  - Эй ты, старая ведьма, зажигай очаг да мигом зажарь поросенка - добрым
людям пора позавтракать!
  Зарезанный поросенок был брошен к ногам Катерины. Она бессмысленно на него
глядела и не двигалась с места. Ганс с размаху ударил ее по щеке:
  - Ну, старая жаба, пошевеливайся!
  - Брось ее, Ганс! Не видишь разве - она ополоумела со страху. Сам займись
им, - сонно проговорил Губерт.
  Ганс, ворча проклятия по адресу ленивых чешских свиней, начал тут же
потрошить поросенка.
  Скоро халупа наполнилась ароматом жареной свинины.
  Монах и Губерт, сидя рядом, погрузились к сладкую дремоту. Тим поднял
голову и, искоса взглянув на дремлющих монаха и Губерта, тихонько кашлянул
раз, другой. Катерина вздрогнула и повернула к нему голову. Тим слегка
кивнул ей; она подошла поближе.
  - Жена, если со мной что случится лихое, Штепанку как-нибудь сообщи, чтобы
сюда ни ногой. Поняла?
  Катерина утвердительно кивнула головой и продолжала стоять все так же
безучастно и неподвижно.
  Отец Горгоний внезапно открыл глаза:
  - А... что? Сговариваетесь!.. Что ты ей сказал, бездельник?
  Тим только пожал плечами:
  - Что сказал? Что слышал, то и сказал.
  - Ладно, завтра ты все нам расскажешь... Губерт, гони ее отсюда.
  Губерт зевнул, потянулся, подошел к Катерине и ударом огромного кулака в
ухо свалил ее на пол. Тим в ярости вскочил со скамейки и безуспешно
старался освободить связанные руки. Тогда он одним ударом ноги в живот
отшвырнул Губерта к стене. Солдаты выхватили короткие мечи - даги - и
бросились на Тима.
  - Не убивать! - заорал монах. - Он нам дохлый не нужен.
  Приказ был строг, и саксонцы ограничились тем, что избили Тима. Весь в
крови, Тим лежал на полу и тихо стонал.
  - Убрать ее! - приказал монах, указывая на лежавшую без движения Катерину.
  Солдаты выбросили Катерину во двор.
  - Ut sementem feceris itu metes1! - провозгласил нравоучительно монах.
  - Отче, жаркое уже готово! Надо бы поискать у этих скотов вина или хоть
пива, - раздался голос Ганса.
  - Ищите - и обрящете, дети мои! - сладко проговорил монах.
  Солдаты последовали указанию доминиканца и действительно нашли небольшой
бочонок пива и изрядную Глиняную флягу вина.
  Когда мясо в большой деревянной миске было поставлено на стол и перед
каждым оказалась наполненная вином большая глиняная кружка, отец Горгоний
наспех пробормотал молитву и схватил огромный кусок жареного поросенка.
  Все жадно набросились на еду и питье. Вскоре все было кончено, и слуги
святейшей инквизиции, покачиваясь, вышли из халупы, ведя за собой
арестованного.
  Тим едва передвигал ноги. Отец Горгоний, красный, с осоловелыми глазами, с
трудом взобрался в седло и тронулся в путь.
  Тима вывели на дорогу. Он глянул на неподвижно лежавшую посреди двора жену
и только сжал зубы от бессильной ярости и щемящего горя.
  - Где же правда? Господи! - шептал он. - И зачем я дал связать себе руки!..
  Грубый пинок в спину заставил его двинуться дальше. У калитки валялся труп
верного пса с размозженной головой.
  - Прощай, Белый! - И, осторожно обойдя труп пса, Тим зашагал по дороге.
  Уже совсем рассвело. Где-то заиграл рожок пастуха.
  Слышалось блеяние овец, мычание коров и лай деревенских собак. Деревня
начинала просыпаться.
  Идти пришлось долго. Впереди ехали отец Горгоний и Губерт, за ними -
четверо солдат, между которыми шел Тим. Лицо Тима было в крови; она
засохла на усах и бороде. Босые ноги были изранены о попадавшиеся по
дороге острые камни.
  Наконец на холме, окруженном густым лесом, показались крыши аббатства. Еще
час прошел, и измученный Тим скорее упал, чем сел на землю у высоких ворот
монастыря. Всадники сошли с лошадей, и отец Горгоний постучал в ворота.
Сторож, узнав через окошечко доминиканца, сейчас же открыл ворота. В
четырехугольном дворе, окруженном со всех сторон монастырскими строениями,
посередине возвышалась церковь св. Доминика. Только что окончилась обедня,
и монахи вереницей выходили из церкви. Направо от церкви было длинное
здание, где помещались монашеские кельи; с левой стороны - монастырская
трапезная и библиотека. Монастырь был обнесен высокой каменной стеной, за
которой виднелся дом аббата с обширным садом.
  Отец Горгоний остановил проходившего мимо монаха:
  - Мир тебе, брат мой! Не скажешь ли мне, где сейчас господин аббат и его
преподобие комиссар святейшей инквизиции отец Гильденбрант?
  - Они оба в саду у отца Бернгарда.
  - Подождите меня здесь! - уже на ходу через плечо крикнул отец Горгоний
Губерту, а сам направился через маленькую калитку в стене в сад аббата.
  Сад был разбит с большим вкусом и знанием дела:
  гладкая, усыпанная крупным желтым песком дорожка была окаймлена бордюром
цветов, местами переходящим в большие, пышные клумбы. В изящной беседке
сидели аббат и комиссар святой инквизиции отец Гильденбрант.
  Отец Горгоний, остановившись у входа, отвешивал поклон за поклоном:
  - Pax vobiscum2!
  - Тебе тоже, брат Горгоний. Я вижу, тебе есть о чем доложить, - с
нетерпением проговорил отец Гильденбрант.

  - Я привел сюда мужика-чеха, о котором донесли, что он еретик и говорит
слова, поносящие нашу мать - святую церковь.
  - Доставь его сюда.
  Монах юрко засеменил по дорожке.
  - Я хотел вам еще сказать, - продолжал аббат прерванный разговор, - что
мой друг, королевский советник доктор Наз, пишет мне о весьма вредном чехе
- еретике Яне Гусе, капеллане королевы и первом проповеднике Вифлеемской
часовни. Этот еретик осмеливается в своих проповедях нападать на святой
престол, обвинять высших сановников церкви в жадности, в стремлении к
богатству. Все непокорные и ненавидящие святую церковь и завидующие ее
славе и богатству чехи объединяются вокруг Яна Гуса и его друга Иеронима
Пражского. Начиная от вельможных панов вроде Микулаша Августинова и до
самого жалкого поденщика все чтут этого чешского еретика как своего вождя.
  - О Яне Гусе я уже слышал, отец Бернгард, и пусть я потеряю свою душу,
если этот чех рано или поздно не угодит на костер! Святой престол имеет
основания считать его опасным еретиком и вдохновителем всех непокорных нам
чехов.
  Отец Бернгард задумался и, медленно, осторожно подбирая слова, заметил:
  - А не кажется ли вам, отец Гильденбрант, что проповеди Яна Гуса имеют
успех потому, что он провозглашает затаенные мысли и чувства всех или, во
всяком случае, большей части чешского народа?
  Отец Гильденбрант снисходительно усмехнулся:
  - Не согласен с вами, достопочтенный отец Бернгард, решительно не
согласен. Но если и так, мы кострами заставим их всех молчать и
повиноваться... молчать и повиноваться! - повторил он, с ожесточением
оскалив свои большие желтые зубы.
  - Конечно, отец Гильденбрант, святая церковь принуждена защищаться
пламенем костров от возмутителей, дерзающих поднять голос против святого
престола и его слуг...
  Перед входом в беседку остановились отец Горгоний, Губерт и Тим,
окруженный стражей. Отец Гильденбрант вперил свой взгляд в крестьянина. В
этот момент всей своей длинной, согнутой черной фигурой он напоминал
большую хищную птицу, готовую броситься на добычу.
  - Кто ты? - резко спросил отец Гильденбрант.
  - Я здешний житель, из Зельенки, крещен Тимом, а за что меня ваши люди
обидели, не знаю.
  Отец Бернгард бросил короткое приказание Губерту:
  - Позвать сюда отца эконома!
  Губерт неуклюже поклонился, надел каску и побежал выполнять приказание
аббата.
  - Так ты говоришь, что тебя обидели?
  - Вы же видите, отец, что они со мной сделали. А хозяйку, то есть жену мою
Катерину, чуть до смерти не убили, все разграбили... а за что?
  - Ого! Да ты, негодяй, слуг святейшего престола разбойниками ругаешь? Да
за это одно ты уже достоин костра! - снова вмешался отец Гильденбрант. -
Кто поднимает руку на слуг святой церкви, тот враг ее, а кто враг святой
церкви, тому костер!
  - Да это же не церковь, а разбойники!
  - Замолчи, грязная чешская свинья! - визгливо крикнул комиссар.
  В этот момент к аббату подошел старый полный монах и поклонился в пояс,
ожидая благословения. Тот величественно перекрестил брата эконома и сунул
ему для поцелуя свою большую белую руку.
  - Брат Фабиан, тебе не знакомо лицо этого чеха? Эконом окинул взглядом
высокую фигуру Тима:
  - Как не знакомо! Это же тот самый смутьян, что не признавал права обители
на реку и призывал мужиков ловить в ней рыбу без разрешения аббатства. Он
еще тогда называл всех святых братьев аббатства лодырями и клопами, а вас,
преподобный отец, главным заправилой этого кабака. Да простит мне господин
аббат, что я повторил его дерзости.
  - Нет, я так не говорил! - запротестовал Тим. - Я только сказал, что для
нас, чехов, что немецкий монастырь, что немецкие паны - все одно. От обоих
мужику-чеху не стало жизни. А о вас, преподобный отец, я ничего не
говорил...
  Лицо аббата было вовсе не злое, скорее даже добродушное, и Тиму не
хотелось верить, что этот благообразный аббат способен причинить ему
какое-либо зло.
  - Пан аббат, защитите бедняка от разбойников! - взмолился Тим.
  - Видишь, сын мой, ты нас бранил, оскорблял, а теперь просишь о милости, -
наставительно, но мягко пожурил его аббат. - Хорошо, мы подумаем, что
можно будет для тебя сделать, но слишком тяжела твоя вина перед святой
церковью. Как сказал почтенный брат Гильденбрант, ты воистину заслуживаешь
наказания. Больше пока я ничего не могу тебе сказать, заблудшая душа...
Отвести его! Завтра же начнем следствие.
  Губерт отвел задержанного. Тим шел и никак не мог осознать, что же,
собственно, с ним произошло. Вчера все было так хорошо, тихо, спокойно, а
сегодня он и жена избиты, дом разграблен, его самого ждет страшная участь.
Нет, аббат хоть и немец, но добрый поп, он смилуется и не отдаст его
монаху с лицом висельника.
  Отец Бернгард был доволен. На его полном лице сияла улыбка.
  - Скажи-ка, брат Фабиан, - обратился он к эконому, - что есть у этого
мужика?
  - Клочок земли, корова, полдюжины овец.
  - Ты посоветуй ему отписать все свое имущество и землю святой обители как
жертву для искупления грехов. Пусть брат нотариус заготовит дарственную и
в присутствии старосты ее совершит. Иди с миром и не забудь. Эконом
удалился, и аббат с комиссаром остались одни.
  - Звонят к вечерне, - сказал аббат, - идемте, почтенный брат! Обратите
внимание на эту розу: это же чудо небесной гармонии!
  Он остановился у палевой розы и, погрузив в лепестки лицо, с наслаждением
вдыхал ее аромат.
  - Так что же мне делать с этим мужиком-чехом? - спросил инквизитор.
  Аббат отвел лицо от цветка и с умилением глядел на него. Розы были
страстью почтенного аббата.
  - Какая дивная красота!.. С чехом? Да что хотите... хоть сожгите его...

  2. СИРОТА
Невысокий коренастый человек старательно выпалывал грядку с овощами.
Июньское солнце припекало не на шутку. Человек обливался потом, то и дело
вытирал мокрый лоб грязной ладонью, но, несмотря на жару, усталость и свой
уже далеко не молодой возраст, упорно продолжал выдергивать сорняки.
  Наконец грядка была как будто вся очищена. Бакалавр3 Ондржей с
удовлетворением взглянул на свою работу.
  В это время из двери низкого длинного дома школы вышла пожилая женщина и,
остановившись на пороге, громко позвала:
  - Онеш, Онеш!
  Бакалавр не слышал или делал вид, что не слышит.
  - Ондржей! Ондржей! - кричала женщина, вытирая передником свои полные
красные руки.
  Видя, что муж не отзывается, она подошла к калитке огорода и с сердцем
закричала:
  - Онеш, да ты что, оглох, что ли!
  Ондржей, не поворачивая головы и стоя на коленях, хладнокровно ответил:
  - Пока нет, но, если будешь и дальше так кричать, оглохну непременно... Да
что с тобой, Марта, стряслось? Расскажи.
  Лицо жены было взволнованно, и в голосе дрожали слезы.
  - Иди скорей, Ондржей, там пришел к тебе Штепан, сын Тима. У него ужасная
беда.
  - Да ты толком, жена, говори, что случилось со Штепаном?
  Марта спрятала лицо в передник и, плача, проговорила:
  - Он теперь... сирота...
  Ондржей уже поспешно шел к дому. На ходу он поднял брошенный на землю
коричневый камзол и, наспех надевал его.
  - Я все же ничего не понимаю, расскажи все по порядку.
  - Штепан тебе все сам расскажет. Он в классной.
  Бакалавр, забыв вымыть руки и привести себя в порядок после работы на
огороде, поспешил в классную комнату.
  Вся обстановка этой комнаты состояла из кресла, небольшого стола и пары
скамеек у стен. Во время урока ученики сидели, по обычаю того времени, на
полу, у ног учителя, восседавшего в кресле с длинной тростью в одной руке
и с книгой в другой. У окна стоял подросток лет шестнадцати, одетый в
бедное полукрестьянское-полугородское платье, бледный и печальный.
  Штепан был не только любимцем старого учителя бакалавра Ондржея, но и по
справедливости считался самым блестящим учеником в школе.
  Отец Штепана, крестьянин Тим Скала, пошел на все жертвы, но отдал сына в
далекую Прахатицкую школу, которая была известна тем, что наряду с латынью
и всей схоластической премудростью здесь учили и чешскому языку. Бакалавр
Ондржей старался внушить своим ученикам любовь к родине, знакомил их с
прошлым своего народа и со всем, что он сам знал о Чехии.
  Штепан, только что окончивший школу, жил на квартире у суконщика, которому
за угол и стол помогал вести его счета.
  Ондржей быстро подошел к Штепану и протянул ему обе руки:
  - Здравствуй, сынок! Слышал о твоем несчастье... Как же все это
приключилось?
  Штепан помолчал, стараясь быть спокойным, и, сделав над собой усилие,
медленно, запинаясь, стал говорить:
  - Сегодня утром приехал сосед Петр продавать шерсть. Зашел в лавку
хозяина, рассказал... Отец давно не ладил с экономом монастыря. Ну, и
ночью нагрянули слуги инквизиции. Отца забрали. Мать били, вс„
разграбили... Мать ушла к соседу. От побоев и горя она заболела и с неделю
уж как умерла... А об отце говорили, что его сожгли...
  Бакалавр слушал, сдвинув мохнатые седые брови и плотно стиснув губы. Оба
долго молчали.
  Ондржей сел в кресло и усадил Штепана на скамейку:
  - О тебе не спрашивали?
  - Спрашивали у соседей: где я и что делаю.
  - Так, значит, тебе, сынок, домой возвращаться не следует, да и здесь тоже
оставаться небезопасно. Что же придумать?.. - Бакалавр задумался, потом
неожиданно хлопнул себя широкой ладонью по лбу и воскликнул: - Эврика4!
Постой минутку... Марта, а Марта!
  Дверь полуоткрылась, и Марта показалась в комнате.
  - Слушай, жена. Поскорее дай мне одеться, и, когда придут ученики, скажи
им, что я опоздаю на полчаса. Пусть читают Большой Донат5 дальше отметки.
  Марта скрылась, и вслед за ней ушел Ондржей. Несколько минут Штепан пробыл
наедине со своими мрачными мыслями. Но вот Ондржей вернулся. В своей
бакалаврской сборчатой одежде учитель выглядел гораздо внушительнее.
Поправив черный берет, он в сопровождении Штепана вышел на улицу. Они
быстро прошли несколько грязных улиц и переулков, вышли на рыночную
площадь и стали пробираться че