Кричала плечами пожал, сказал сипло:
   - По мне так, хоть все они в огне сгори. Жила бы Тулуза.
   Все сразу, объединившись, загалдели. Вот ведь от души человек сказал!
Сразу видать - из-под самого сердца слова вынул. Да, добрая речь.
   И так, согласно кивая, разошлись: одни  пошли  к  Спесивцу  баррикаду
крепить, а другие - за Саленские ворота, на поклон к Монфору.

***

   Симон имел обыкновение мыться чуть ли  не  крутым  кипятком,  поэтому
вода, хоть и остыла немного, но все же оставалась горячей.
   Гюи, сын Симона, просидел после отца  в  деревянной  ванне,  пока  не
сомлел.
   Грязи - что с отца, что с сына - натекло  предостаточно.  Родственная
грязь: потревоженная пыль одних и тех же дорог.
   Наконец, Гюи выбрался на волю. Оставляя  мокрые  следы,  прошлепал  к
лавке, где бросил одежду.
   Аньес,  заискивающе  улыбаясь,  подала  молодому  господину   рубаху,
помогла натянуть на  влажное  тело.  Ребра,  позвонки,  ключицы,  острые
лопатки - всего Гюи обежала пальцами. Мил он ей.
   Гюи дал себя одеть, позволил огладить. На лавку  плюхнулся,  вымолвил
со вздохом:
   - Ох. Устал...
   И вдруг ухватил Аньес поперек живота и, весело визжащую,  подмял  под
себя.

***

   Знатная баррикада получилась у Спесивца. Воздвиг ее (и многие спешили
ему в помощь) напротив Саленских ворот. Только что это за  ворота,  если
стены снесены?
   Одно воспоминание осталось.
   Спесивец не стал дожидаться исхода разговоров Симона с городом. Будто
бы и без того не понятно, чем эти разговоры закончатся.  Большой  кровью
они закончатся.
   Горожане - и страх им, и вместе с тем праздник - выбрасывали из  окон
всякий хлам, с превеликой охотой жертвовали баррикаде рухлядь, обломки и
даже крепкие вещи, несли старую  мебель,  мешки  с  соломой,  дрова.  От
строительства возле собора  Сен-Этьен  похитили  и  доставили  бревна  и
кирпичи. Все  это  наваливалось  на  пересечении  двух  улиц  и  обильно
сдабривалось сверху битыми горшками.
   Нарбоннский замок хорошо виден отсюда, с  баррикадной  верхушки,  где
Спесивец и его друзья-удальцы в ожидании событий подкрепляют силы хлебом
и разбавленным вином. Передают из  рук  в  руки  флягу,  перешучиваются,
переругиваются,  пересмеиваются.  В   ставни   нависших   рядом   домов,
озорничая, стучат: вдруг оттуда красивая девушка выглянет.
   Оружие -  заостренные  палки,  копья,  топоры,  пращи,  два  неплохих
арбалета и у Спесивца рыцарский меч.
   Передний вал баррикады щетинится десятками  кольев,  направленных  на
замок, - как бы в оскале.
   Нарбоннский замок. Средоточие могущественного монфорова гнева.
   Вот видят Спесивец и остальные: по соседней улице движется  процессия
во главе с нотаблями. Торжественно колышется знамя,  красное  с  золотым
крестом. В задних рядах горожане, из тех, кто  поплоше,  усиленно  тянут
шею: разглядеть бы, что там, впереди. Нестройно распевают Veni  Creator,
выкликают:  "Монфор!"  и  "Тулуза!"  -   сочетание   имен   невозможное,
несбыточное.
   А навстречу шествию, рассыпавшись по пустому полю, отделяющему  город
от замка, мчится другая толпа. Что-то кричат на бегу,  только  разобрать
невозможно за дальностью.
   В  головах  процессии  видят,  что  у  Нарбоннского  замка   творится
неладное.
   Замедляют  шаг,  а  то  и  вовсе  останавливаются.  Сзади   топчутся,
наседают.
   У самых ворот один людской поток встречно сливается с  другим.  Хвост
процессии продолжает завывать на все лады Veni Creator, а в воротах  уже
водоворотом вьется паника. Нотабли пытаются развернуть назад. С поля все
прибывает и прибывает испуганного народа.
   - Назад!.. - кричат беглецы. - Монфор!..
   Сзади напирают:
   - Монфор! Монфор! Тулуза!
   - Скорее!.. В город!.. Симон взял заложников!
   Над  головами  шевелится  красное   полотнище,   вспыхивает   золотой
тулузский крест.
   - Назад!.. Назад!.. В город!..
   Беглецы втискиваются между нотаблями - белые от страха глаза, тяжелое
дыхание.
   - Симон! Симон велел убивать всех!
   Страх прокатывается по толпе, как судорога по умирающей змее.
   - Назад! Назад!
   Знамя исчезает. Несколько солдат из свиты Фалькона окружены слепой от
ужаса толпой. Солдаты испуганы не меньше. В них летят плевки  и  угрозы,
угрозы и плевки - но это  только  до  первого  удара.  А  после  уже  не
остается от них ничего, что можно было бы похоронить по-христиански.
   По телам, растоптанным в кашу, оскальзываясь, толпа несется обратно в
город.
   Спесивец, стоя на верхушке баррикады, размахивает руками - зазывает:
   - Сюда! Сюда!
   Многие бегут к нему, под защиту баррикады.  Другие,  будто  одержимые
жаждой, растекаются по улицам. Возле епископской резиденции остались еще
люди Монфора.
   Обманом проникли в город! Нарочно проникли! Убивайте всех!  Убить  их
всех!
   Франков гонят, как дичь. Франков всего шестеро  -  но  вооружены;  но
защищены кольчугой и  шлемом;  но  бьются  отчаянно,  не  разбирая,  кто
попадает под удар - мужчины или женщины, старики или дети.
   Франки погибают один за  другим,  все  шестеро.  Их  тела  волокут  к
баррикаде.
   Спесивец велит снять с убитых оружие и все ценное, раздеть и  усадить
на  баррикаде  в  непристойных  позах.  Это  исполняется  с   восторгом.
Мертвецам связывают руки, заставляя держаться за уд. Все кругом  хохочут
и радуются, будто только что одержали величайшую победу.
   Еще несколько баррикад преграждают  доступы  к  Дораде  и  Капитолию.
Тулуза пьяна собственным мужеством.
   Пусть приходит. Пусть только сунется.

***

   И сунулся - Гюи, брат Симона, его друг,  его  цепной  кобель.  С  ним
сотня всадников - тяжелая рыцарская конница - и десяток лучников. И  еще
старший сын Симона - Амори.
   От всадника до всадника - большое расстояние.  Широко  рассеялись  по
всему полю и потому кажется, будто их очень много.  Сперва  медленно,  а
затем все быстрее и быстрее -  разгоняя  лошадей,  криком  грея  в  себе
ярость - конница накатывает на город.
   Тулуза ждет, готовая содрогнуться под первым ударом.
   Все ближе, ближе...
   Ворвались - сразу  в  нескольких  местах.  Загремели,  заголосили  по
улицам, не глядя ни вправо, ни влево. На скаку разрубали и  кололи  все,
что шевелится: человека, свинью, собаку - ни  перед  кем  не  удерживали
руки.
   Из окон, с крыш на конников вдруг дождем  посыпались  камни,  обломки
черепицы, палки, горшки - что ни попадется. Лошади пугались, шарахались.
   Вылетев за поворот, Гюи резко натянул поводья. Первая баррикада  едва
не насадила его на колья. Обернувшись, Гюи закричал тем, кто шел следом:
   - Назад! Бароны, назад!..
   С трудом развернулся на узкой улице. Конь упрямился, тряс  головой  и
вдруг заржал, оседая на задние ноги. В его бок,  пронзив  простую  белую
попону, вонзилось длинное копье. Гюи успел выдернуть  ноги  из  стремян.
Падая, конь  придавил  его.  Гюи  страшно  закричал.  Один  из  франков,
спешенный, уже бежал к нему.
   Гюи с трудом высвободил из-под  конской  туши  руку.  Солдат  выволок
симонова брата, и оба они тотчас пали на мостовую, хоронясь от  стрел  и
камней. Не поднимая головы, пятясь, отползли назад и скрылись за  углом.
Конь, истыканный стрелами, остался громоздиться перед баррикадой.
   - Зажгите баррикады! - крикнул Гюи, вскакивая на ноги.
   К нему подлетел Амори - светлые волосы, широкое лицо.
   - Дядя! У Дорады и дальше, за Капитолием, - там улицы перегорожены.
   - Наденьте шлем, - сказал ему Гюи.
   Лучники  уже  срывают  с  плеча  колчаны,  вынимают  стрелы,   загодя
обмотанные соломой и тряпками, - все быстро, молча,  привычно.  Один  за
другим выскакивают из-за угла, посылают в баррикаду горящие стрелы  -  и
снова скрываются.
   Вскоре вся улица затянута дымом. В огне скрываются  и  туша  коня,  и
мертвые франки, насмешки ради выставленные перед  баррикадой,  и  острые
зубы-колья.
   Спесивец и его сотоварищи бегут сломя голову прочь и  с  ними  вместе
спасаются  и  жители  соседних  домов.  Пламя,  весело  треща,   растет,
поднимается выше, зализывает ставни домов, нависающих справа и слева...
   Сопровождаемый пожаром, Гюи отступает на север от Саленских ворот,  к
собору Сен-Этьен.
   - Тулуза! - кричат со всех сторон. Из окон, с крыш. И вместе  с  этим
кличем изливаются на  людей  Монфора  нечистоты,  мусор,  битые  горшки,
камни.
   - Бокер! Тулуза! Тулуза!
   Перед конными бегут,  припадая  к  стенам,  лучники.  Нависающие  над
первыми этажами более широкие вторые  спасают  пеших  от  града  камней,
которым горожане осыпают конников.
   - Быстрее, бароны!  -  кричит  Гюи  де  Монфор.  -  К  Сен-Этьену!  К
Сен-Этьену!
   Стремительно повернувшись,  Гюи  ищет  взглядом  Амори.  Старший  сын
Симона цел.
   Вот он наклоняется, подхватывает на коня лучника  -  у  того  разбита
голова. Слепой от крови, лучник обвисает в седле, тяжко наваливается  на
Амори.
   Сжимая зубы, Амори скалится. Амори очень похож на Симона.
   Гюи кричит:
   - Племянник! Наденьте шлем!
   В следующее мгновение мир для  Гюи  меркнет.  Голова  -  благодарение
Создателю, защищенная шлемом - наполняется гулом, сквозь  забрало  течет
что-то липкое, вонючее. Гюи хватается за шлем,  срывает  его.  Из  шлема
выливается зловонная желтоватая жидкость. Гюи кашляет, плюется.  Повсюду
сыплются камни и палки.
   Ругаясь, Гюи вновь надевает шлем.
   Последний поворот.
   Вырвавшись из теснины улиц, как из западни, на площадь перед  собором
СенЭтьен, Гюи оглядывается. Епископская резиденция спокойна  -  островок
невозмутимости.
   За спиной у Гюи, возле Саленских ворот, дымится,  готовясь  запылать,
город.
   Следом за Монфором и из соседних улиц на площадь вылетают всадники. С
грохотом несутся к собору.  Город  остается  позади.  По  ущельям-улицам
тянется удушливый черный дым, и мятеж тонет в  нем.  Горожане  торопятся
спасти свои жилища и свое имущество.

***

   Издалека завидев этот дым, Симон с малым  отрядом  спешит  на  помощь
брату.
   День уже истощается, сменяясь долгим кровавым вечером.
   Не решаясь увязнуть в улицах, Симон обходит город с внешней стороны и
готовится ворваться туда через Серданские ворота.
   Там уже ждет отряд городского ополчения. И оружие-то у них  неплохое,
и выучка заметна (надо же!), и командиры из рыцарского сословия.
   Пробиваясь друг к другу, братья грызут этот отряд с головы и  хвоста,
покуда остатки ополченцев не обращаются в бегство и  не  удирают  искать
укрытия у святого Сатурнина, в соборе Сен-Сернен.
   Отплевываясь кровью и желчью, выбирается из мятежной  Тулузы  Гюи  де
Монфор и с ним его отряд - всего сто восемьдесят пять человек.

***

   От копоти черный, приметно вонючий, Гюи  сжимает  руки  брата.  Симон
окидывает его с ног до головы быстрым, наметанным взглядом: цел.
   - Где Амори? - спрашивает Симон вместо приветствия.
   - Я здесь.
   Амори - в пятнах чужой крови, но невредимый.
   На равнине пылают костры.  В  городе  дымит,  тлеет,  угасает  пожар.
Медленно меркнет закат.

***

   Аньес, сонная, входит,  пошатываясь.  Подает  большой  медный  таз  с
водой.
   Симон склоняется, черпает обеими ладонями, плещет себе в  лицо  и  за
шиворот, шумно фыркает.
   Аньес зевает во весь рот. И скучно ей, и томно, и спать охота.
   Брат же Симона, как назло, затеял долгое умывание. И так себя  польет
водой, и эдак. Целую лужу надрязгал. Под конец и  вовсе  головой  в  таз
засунулся, волосы намочил.
   Симон уже растянулся на кровати. Глядит лениво. Неожиданно спрашивает
у девушки:
   - Это тебя, что ли, привечает мой сын Гюи?
   Девушка давится зевком. Глаза сразу делаются настороженными.
   - Да, мессир.
   И приседает.
   - Как тебя звать?
   - Аньес, мессир.
   Симон осматривает ее - внимательно,  с  усмешкой.  Аньес  -  создание
юное,  тоненькое,  под  просторной  рубахой   никаких   округлостей   не
проглядывается.
   Отвернувшись, Симон говорит:
   - И охота костями о кости стучать.
   Аньес глупо хихикает в кулачок.
   Наконец симонов брат завершает свое бессмысленное плюханье и  требует
полотенце. Аньес  обтирает  его  мокрые,  коротко  стриженные  волосы  -
темные, с проседью. Ее руки двигаются медленно, неловко, да и вообще она
нерадива.
   - Все, мессир? - спрашивает Аньес с надеждой.
   - Убирайся.
   Девушка забирает полотенце,  подхватывает  таз  и  неспешно  покидает
комнату.
   Это  маленькая,  темная  комната  на  третьем  этаже   башни,   возле
оружейного склада. Здесь есть кровать, достаточно  просторная  для  трех
человек. В большом одноногом подсвечнике коптит толстая белая свеча.
   Амори уже спит. Амори - воин; если рядом нет опасности, спит в  любом
шуме.
   - Хотел спросить вас, брат, да при Амори не решился, - говорит Симон.
- Чем это от вас сегодня так разило? Уж не обоссались ли вы с перепугу?
   Гюи хохочет.
   - Мне на голову вывернули ночной горшок.
   - Так я и подумал.
   Гюи гасит свечу, подходит к кровати.
   - Подвиньтесь.
   Некоторое время они лежат молча. Амори тихо, как ребенок,  посапывает
во сне.
   Симон говорит задумчиво:
   - Вы уже знаете, сколько человек потеряли?
   - Двадцать шесть.
   - Как она меня ненавидит...
   - Кто?
   - Тулуза.
   Гюи молчит.
   Симон приподнимается на локте.
   - Завтра повешу заложников.
   Молчание.
   Симон резко поворачивается к брату.
   - Почему вы молчите?
   Гюи нехотя отзывается:
   - Не делайте этого.
   В темноте Симон шипит:
   - Вы все время, все время перечите мне.
   - Потому что вы начали терять рассудок, мессир.
   - Вы постоянно теперь ставите мне палки в колеса.
   - Особенно сегодня, в Тулузе.
   - Я должен был сразу повесить этих лицемеров и взять  город  с  ходу.
Тогда вы не лежали бы тут обоссанный.
   - Мессир, если вам нужен добрый совет, то вот он.  Просите  Фалькона.
Он уладит дело миром. Просите епископа. Он ведь и сам этого хочет.
   - Я устал! - говорит Симон. - Если бы вы знали, как я устал.
   - Решите дело миром, - повторяет Гюи.
   - Добавьте, что я во всем виноват.
   - Не только вы.
   Симон сжимает свои большие кулаки.
   - Я раздавлю ее. Я раздавлю ее так, что вода из камней потечет.
   - Мессир, это ваш город.
   Помолчав, Симон осведомляется - раздраженный:
   - Так что же я, по-вашему, должен делать?
   - Мессир, я очень хочу спать.
   Гюи отворачивается от брата и почти мгновенно проваливается в сон.
   Спустя короткое время Симон грубо вырывает его из забытья. Прямо  над
ухом Гюи он громко произносит:
   - Знаете ли, брат, почему я до сих пор  не  велел  вздернуть  вас  за
непокорство?
   Гюи сонно бормочет, что не знает.
   Симон задирает брови, резко обозначив морщины на лбу. Даже в  темноте
- неполной, ибо край неба в  окне  озарен  лагерными  кострами  -  видно
загорелое лицо Гюи: темное пятно на белом покрывале.
   - Только потому, - сердясь, говорит Симон (ему безразлично, слышит ли
его брат), - что на этом свете у меня только два искренних друга:  вы  и
Алиса.

***

   Два дня метался Фалькон  между  разъяренным  Симоном  и  оскорбленной
Тулузой.
   Пытался одолеть пролитую ими кровь.
   Осунувшийся, бледный, переходил из дома в  дом,  везде  получая  одни
только попреки.
   А ему нужно было, чтобы его выслушали, вот  и  ходил,  как  нищий  за
подаянием.
   Тулуза Фалькона не любила, но - дивилась. Всегда найдет,  чем  занять
эту капризную, совсем не благочестивую красавицу. А ведь  с  виду  и  не
скажешь, чтобы изобретателен был и находчив: обличьем скучноват, хоть  и
хорош собой.
   В молодые годы  баловался  Фалькон  трубадурским  искусством  и  даже
преуспевал в сочинительстве, но после  что-то  такое  случилось  с  ним,
забросил лютню и веселое вежество и подался в монахи.
   Сперва,   как   сделался   епископом,   Тулуза   аж    привзвизгнула:
епископтрубадур!..
   А Фалькон тогда еле концы с концами сводил,  церковь  была  разорена,
католиков перечесть - хватало пальцев на руках  у  него  да  у  дьякона;
прочие же исповедовали катарскую веру, либо не исповедовали никакой.
   Однако даме Тулузе, на насмешки скорой, не позволил  Фалькон  сделать
из себя посмешища. Вместо того взялся за нелегкий  труд  в  католичество
эту даму обращать.
   Она вся извертелась, то одного острослова на  Фалькона  напустит,  то
другого. Тут и убедилась,  что  у  епископа  немало  острых  ножичков  в
рукавах прячется.
   Попривыкла к нему. Полюбила даже.  Но  потом  пришел  в  Тулузу  граф
Монфор, и Фалькон открыто принял сторону франков.
   Монфора дама Тулуза своему епископу так и не простила.
   А он продолжал ходить от двери к двери и стучать, прося милости.
   За спиной у Фалькона собор Сен-Сернен, перед носом тяжелая дверь. Дом
богатый,  два  окна  на  площадь.  С  двери  на  епископа   поглядывает,
ухмыляясь, медная шутовская морда с кольцом в зубах.
   А за дверью, в господских покоях над  лестницей  сидят  за  кружечкой
доброго вина два старых приятеля,  два  состоятельных  торговца  -  Гуго
Дежан, хозяин дома, и сосед его Белангье. Оба давние друзья и  обожатели
графа Раймона. Не раз сиживал  веселый  старый  граф  с  ними  за  одним
столом.
   Разговаривают.
   Уж конечно, епископа своего бранят на все корки.
   - Нарочно все подстроил, дьявольское отродье.
   - Разумеется, нарочно.
   - Надо было догадаться! "Пусть, мол, самые знатные идут на  поклон  к
Монфору"!..
   - "Смягчить его сердце"! Вы можете себе представить, чтобы у  Монфора
вдруг смягчилось сердце?
   - У Монфора вообще нет сердца.
   - Слишком уж хитер Фалькон. Явился будто бы с миром, а  сам  с  собою
свиту протащил. Чтобы истреблять потом народ...
   - Хорош пастырь: собрал овечек и погнал их в пасть волку...
   Много нелестного о епископе высказали; после утомились.
   - Я ведь его еще в Марсалье знал, - сказал Белангье  задумчиво.  -  Я
держал там лавку... Вел дела с его отцом, с мессеном Альфонсо.
   - Почтеннейшая личность, - вставил  Дежан.  Он  тоже  знавал  мессена
Альфонсо.
   - Слишком поглотили его торговые заботы. За сыном-то недоглядел.
   - Да, - подхватил Дежан, - случается такое, чтобы у добрых  родителей
вырастали дурные дети.
   Они пили вино и жевали хрустящие хлебцы. Они во  всем  были  согласны
друг с другом. И только на душе сладковато и тревожно ныло ожидание.
   Белангье засмеялся.
   - А  знаете  ли,  друг  мой,  какую  историю  я  слышал  о  ханжестве
Фалькона?
   О Фальконе рассказывали множество историй, одна другой забавнее.
   - В прежние времена, - начал Белангье, - когда Фалькон еще не подался
в монахи, сочинял он, как вам известно, песенки. Так, дрянь песенки.  Но
затем раскаялся и художество трубадурское из сердца изверг.
   Дежан слушал, заранее улыбаясь.
   - И стоит теперь кому-нибудь спеть прежнюю фальконову  безделку,  как
он немедленно карает сам себя и в тот день не ест ничего, кроме хлеба, и
пьет только воду.
   Оба засмеялись. Потом Дежан сказал:
   - Вот бы заставить его поголодать.
   - Это легко устроить, - молвил Белангье. - Всегда  сыщутся  доброхоты
сообщить стишки желающим.
   - А мелодия?
   Белангье засмеялся.
   - Ничего, сосед, проорем без мелодии; от этого хуже не сделаются.
   И достал клочок, где  поверх  плохо  затертых  цифр  -  локти  ткани,
помноженные на солиды, - были накарябаны стихи.
   - Откуда у вас? - спросил Дежан.
   - Говорю вам,  доброхоты  сообщили.  Весь  город  знает,  что  сейчас
Фалькон...
   Тут служанка поднялась наверх, к господам, и испуганно доложила:
   - Там Фалькон.
   Дежан развернулся к ней всем корпусом.
   - Ты ему не открыла?
   - Нет, мессен, - ответила служанка.
   Дежан встал и направился к входной двери. Белангье, чуя потеху, пошел
за ним следом.
   Дверной молоток застучал снова. Дежан подобрался к окошечку в двери и
громко спросил:
   - Кого там черти принесли?
   Грозно спросил, даже брови нахмурил, хотя из-за двери этого видно  не
было.
   - Епископа Фалькона, - необидчиво отозвались с площади.
   - Так скажи им, пусть унесут обратно.
   Белангь