Сатурнин  к  своему  малому  храму,  что
находился за городскими стенами. Путь  его  лежал  мимо  большого  храма
языческих богов на Капитолии, где в этот час  жрецы  готовили  в  жертву
красивого белого быка.
   И когда мимо проходил Сатурнин,  огонь  на  их  жертвеннике  внезапно
погас.
   Настигли жрецы Сатурнина и повалили на землю, а повалив избили. Он же
молчал и не звал на помощь. Когда жрецы  устали  бить  его,  спросил  их
епископ:
   - Как, стало вам легче?
   Они промолчали, тогда он спросил опять:
   - Утолили свой гнев?
   Они ответили:
   - Да.
   Сатурнин снова осторожно заговорил с ними.
   - Могу я теперь идти? Меня ждут сегодня за городскими стенами.
   Но жрецы ответили, что отпустить  на  волю  такого  злого  колдуна  и
святотатца они не могут.
   Сатурнин вздохнул и покорился им. Был он уже стар, и Бог звал  его  к
себе.
   Жрецы взяли того быка, от которого отказались их боги,  и  вывели  на
крутые ступени храма. Затем они связали старому епископу  руки  и  ноги,
пропустили веревку у него под животом, между ног и плечей,  и  привесили
пленника под брюхом у быка,  так  что  спиной  Сатурнин  слегка  касался
земли, а лицом упирался в бычьи яйца.
   Язычники стали, смеясь, злить быка. Они кололи его острыми  ножами  и
стегали палками, но пока не отпускали, удерживая за веревку, привязанную
к рогам. Бык бесился и пытался бить их рогами.
   Тогда Сатурнин молча заплакал. Близкая смерть сделала его слабым.  Но
он не стал ни о чем просить жрецов, потому что Бог все громче  и  громче
призывал его к себе.
   Наконец  язычники  отпустили  разъяренного  быка.  Он  промчался   по
ступеням храма, вырвался из города и унесся в поле - избывать злобу.
   К вечеру две женщины вышли в поле и  увидели,  как,  окруженный  роем
жирных мух, пасется белый бык,  охлестывая  хвостом  гладкие  бока.  Под
брюхом у животного болтался багрово-черный  мешок.  Подойдя  ближе,  они
разглядели, что это человек с наполовину содранной кожей и  переломанной
в нескольких местах спиной.
   Одна женщина стала кормить быка хлебом и льстить ему нежным  голосом,
а вторая разрезала веревки и освободила зверя от ноши.
   Только по кольцу на правой руке и признали Сатурнина.
   Одна женщина сняла с волос покрывало  и  завернула  в  него  тело,  а
другая сняла плащ. И так, вдвоем, понесли тело епископа к малому  храму,
чтобы там похоронить.

***

   Это случилось почти за тысячу лет до того, как граф Раймон, по  счету
тулузских Раймонов шестой, собрал свой народ в собор святого  Сатурнина,
чтобы обсудить: как дальше отражать проклятых франков,  позарившихся  на
прекрасный город Тулузу?
   И говорил граф Раймон под высокими, красновато-золотистыми сводами:
   - Вы помните, как хороша была прежде наша Тулуза.  Ныне  везде  зияют
бреши,  повсюду  пепелища  и  развалины.  И  Монфор  упорно   домогается
превратить ее в пустыню. Он говорит, будто пришел  сражаться  с  ересью.
Нет, Монфор привел на нашу землю своих голодных франков, чтобы  погасить
свет любви.  Чтобы  навсегда  погибла  куртуазия  и  с  нею  -  доблесть
рыцарства...
   И кричали и спорили между собой горожане, переговаривались,  улыбаясь
и хмурясь, рыцари  -  из  Фуа,  Арагона,  Каталонии,  Наварры,  а  собор
Сен-Сернен, как старый дедушка, заботливо хранил их всех, будто  обнимал
большими теплыми руками.
   Приход Сен-Сернен. Душа Тулузы.
   Любящая, пылкая, своенравная, нежная, упрямая, любопытная.

***

   Минула Пасха 1218 года  от  Воплощения.  Надвинулся  и  расцвел  май.
Теперь Раймон то и дело наскакивал на лагерь франков,  но  до  серьезных
сражений не доводил - так, дразнил и тиранил.
   И вот у Симона не осталось больше ни веры, ни надежды.
   С кардиналом Бертраном граф Симон и прежде не очень-то ладил;  теперь
же, после общей зимы, вовсе между ними все расстроилось.
   Легата долгая зима и бесполезная весна измучили еще больше  симонова.
Симон воин; он умел выжидать. Легату же подавай все  сразу,  по  первому
велению. Легат был церковником и ждать не желал.
   И  потому  винил  кардинал  Бертран  графа   Симона   в   лености   и
бездеятельности, в нерешительности, в неумении, в том, что  разинул  рот
на такой кус, который между зубов не помещается.
   В уныние вгонит, а после унынием же и попрекает:  мол,  грех.  Тем  и
живет.
   Своего сына Амори Симон от легата берег,  в  лагере  держал.  Сам  же
изнемогал и не чаял уж разрешения от бед.
   И вот приходит к Симону сенешаль Жервэ, от радости  дрожащий,  и  без
худого слова зовет на стены.
   Следом за сенешалем поднимается Симон на ту  стену,  что  обернута  к
полуночи, и видит, как приближается  к  Нарбоннскому  замку  кавалькада,
расцвеченная множеством славных флагов.
   Рычат львы и леопарды, бесятся куницы и медведи -  идущие  и  готовые
прыгнуть. Разевают клювы хищные птицы, встопорщены их когти. По  зеленой
равнине накатывают они на Тулузу, а люди, скачущие под этими знаками,  и
сами им под стать и несут в груди сердца львов и леопардов.
   Впервые за долгие месяцы озаряется улыбкой лицо Симона - постаревшее,
усталое. Была эта улыбка скуповатой, трудной, будто позабыл  Симон,  как
это делается.
   И вымолвил Симон:
   - Как красиво!..
   Впереди кавалькады женщина верхом  на  крупном  коне.  В  гриву  коня
вплетены цветные ленты, попона под седлом с кистями, с  уздечки  свисает
бахрома. А  всадница  в  белом  и  золотом,  широкие  рукава  с  меховой
оторочкой разлетаются, подол вьется. Белый мех у ворота  ласкает  гордую
шею. Рослая, широкая в  кости,  сияющая,  вся  -  как  полдень.  Толстые
пшеничные косы бьют ее по спине и плечам.
   Господи! Дразнит она, что ли, мужа своего, одевшись девушкой?
   Симон сбегает со стены. Симон бросается  к  лошади  -  как  был,  без
седла, летит навстречу.
   И вот они сходятся в полуверсте  от  Нарбоннского  замка.  Со  смехом
протягивает Симон руки к Алисе. Она вынимает  ногу  из  стремени,  чтобы
Симону ловчее перебраться к ней в седло.
   Под общий хохот граф Симон усаживается на алисиного коня позади жены.
Он обнимает ее при всех, целует  в  затылок.  Дотянувшись  из-за  спины,
забирает в жадную горсть ее пышную грудь.
   - Пустите, - отбивается Алиса. - Что за ребячество, мессир.
   - А, прекрасная дама, - отвечает ей Симон. - Наконец вы мне попались.
   Больше я вас никуда не отпущу.
   - А я от вас больше никуда не уеду.
   Симон оглядывает рыцарей, его обступивших.
   - Как я рад вам, мессиры! - говорит он. - Ну, уж теперь-то мы покажем
этим сукам!

***

   Уж  конечно,  такая  блестящая  кавалерия  не   осталась   в   Тулузе
незамеченной.
   Молодой Фуа и его братья, Рожьер и Одо Террид, без  труда  угадывали,
каковы  ближайшие  намерения  Симона,  и  потому   бросились   укреплять
Сен-Сиприен.
   Под зорким желтым птичьим  оком  Рожьера  жители  предместья  -  даже
дураки из приюта, какие уцелели -  таскали  камни  и  бревна.  По  всему
Сен-Сиприену наваливали кучи мусора, выстраивали заграждения -  лишь  бы
конница не прошла, а большего не  требуется.  Между  улиц,  и  без  того
кривых и узких, появились опять баррикады. Оба госпиталя,  расположенные
выше и ниже Нового моста, превращены в бастионы.
   Рожьера  видели  повсюду.  Охваченный  злой   радостью,   с   потными
оранжевыми волосами, перевязанными на лбу ремешком, как  у  мастерового,
он появлялся то у госпиталя на берегу, устрашая горожан, дураков и  двух
бесстрашных  монахинь,  то  в  глубине  предместья,  у  церкви   святого
Киприана, где проводили ров.
   Тулузу  плавила  невыносимая  жара.  Казалось,  самая  утроба   земли
источает влагу, делая воздух густым и  почти  непригодным  для  дыхания.
Глазам больно было смотреть на Гаронну,  а  тусклое  небо  нависало  так
низко,  что  цепляло   башни   Нарбоннского   замка,   хотя   оставалось
безоблачным.

***

   У Мюрэ Симон переправлялся на левый берег - на тех же баржах,  что  и
минувшей осенью. Все шло, как полгода назад: раздраженные рыцари, орущие
корабельщики, испуганные кони, бестолковые овцы и еще более  бестолковая
пехота.
   Отряд с Симоном был невелик, сколько уместилось на баржи.
   И вот граф  Симон  подходит  к  Сен-Сиприену.  Все  в  точности,  как
минувшим  октябрем.  Ревут  роговые  трубы,  кричат,  ярясь,   всадники,
грохочут телеги, поспевая за неспешным шагом конницы.
   В глубокие рвы, что у церкви святого Киприана, летят с телег мешки  с
травой, скатываются бревна. А чтоб не препятствовали мостить пути  графу
Симону, конные наседают на обороняющих рвы.
   И Анисант во главе своих копейщиков гонит жителей  предместья,  чтобы
чиста была дорога перед франками.
   Прошли  первую  линию  заграждений,  почти  не  задержавшись.  Телеги
бросили там же - все равно завязнут в извилистых улицах.
   Ворвались в предместье, поначалу помех не встречая. И тут  ждало  их,
как и затевали братья Петрониллы,  главное  -  ради  чего  так  легко  и
впустили франков.
   Баррикады превратили Сен-Сиприен в клубок -  будто  нить  с  веретена
упала и спуталась и от узлов не расцепить ее. И повсюду  ждали  ловушки,
везде жадно сторожили засады, а камни и стрелы готовы сорваться с каждой
крыши, из-за каждого поворота.
   Пехота больше путалась под ногами у коней, чем помогала. Жара  давила
все  тягостней.  Доспехи  раскалились.  Многие  франки  сняли  шлемы   и
поплатились за это.
   И дрогнули франки.
   Видя это, Симон начал  отходить.  Отступал  медленно,  осмотрительно,
опасаясь, чтобы Рожьер не загнал их в какую-нибудь охотничью яму, загодя
вырытую на столь крупного зверя.
   Наконец, вырвались на берег Гаронны. С башни, охраняющей  подступы  к
Новому  мосту,  вслед  уходящим  франкам  полетели  камни,  но  стреляли
невпопад и большого урона не нанесли.
   Симон опять отступал.
   Гаронна сверкала для глаз нестерпимо, будто  облитая  по  поверхности
ртутью.
   Кони уносили тяжелых всадников вдоль уреза воды.  Под  копытами  река
вскипала.
   По левую руку от отступающих  осталась  красноватая  стена  госпиталя
святой Марии, мелькнули сгоревшие еще осенью  склады,  в  провале  улицы
показался и сгинул оскал баррикады - гнилые зубы в ухмылке урода.
   Дальше - деревья и убогие хижины и, наконец, только деревья.
   Симон поднимает руку, Симон кричит, и его хриплый крик  прокатывается
по рядам отступающих:
   - Сто-о-ой!..
   Встали  лагерем  недалеко  от   предместья.   Передохнуть,   выждать.
Расседлали лошадей, окопали место для костров, на землю бросили плащи  и
сами повалились, переводя дух, - вот и лагерь.
   Симон от горячих доспехов избавился и тут же заснул  мертвым  сном  в
разливе голосов и грохота - устал.
   Разбудил его ближе к ночи Гюи,  молодой  бигоррский  граф.  Мясо  уже
прожарилось - нарезанное тонкими ломтями, насаженное на свежие прутья.
   Симон обтер ладонями потное лицо,  крякнул,  уселся,  скрестив  ноги.
Начал жевать, поначалу безрадостно, а затем все более увлекаясь.
   Гюи рядом с отцом пристроился. У этого-то всегда за ушами трещит.
   Ели,  молчали.  Потом,  как  покончили  с  трапезой,  вдруг   рыгнули
одновременно и, встретившись глазами, рассмеялись.

***

   А небо над ними становилось все более мутным. Тучи так и не  наплыли;
влага копилась в наднебесной тверди, чтобы разом, обрушив  своды,  пасть
на Тулузу.
   Такой грозы здесь и не  бывало.  Час  проходил  за  часом,  а  ливень
хлестал, не ослабевая.  Беспрерывно  гремело  и  рокотало,  громыхало  и
кашляло, трещало и обваливалось - небо,  гневаясь,  кричало,  и  в  этом
крике терялись смертные голоса.
   Наступила ночь, но тьма так и не опустилась на вострепетавшую  землю:
мрак был рассечен и исхлестан светом негаснущих молний.
   Гаронна, и без того полноводная (в горах еще таяли снега),  вырвалась
из берегов. Взбесившийся поток сорвал и унес, разметав, оба моста. Чудом
уцелели только крепостные башни, выстроенные у корней Нового моста, там,
где мост упирался в берег.
   Реке  будто  передалась  одержимость  Симона  овладеть  Тулузой,  так
яростно набросилась она на город. Мельницы Базакля были разрушены,  дома
затоплены, собор Сен-Пьер наглотался воды.
   Гаронна ворвалась в предместье Сен-Сиприен и полностью  очистила  его
для Симона. Ее живые  воды  смыли  и  рассеяли  баррикады,  заграждения,
рогатки, земляные валы, палисады.
   Проклиная своевольную стихию, Рожьер гнал коня на полночь.
   Мокрый до нитки, Монфор стоял под дождем, обернувшись лицом к Тулузе.
В  бледном  свете  молний   красная   Тулуза   казалась   окрашенной   в
торжественные фиолетовые цвета императорского траура. Дождь накрывал  ее
покрывалом небесного гнева.
   И усилилась вода на земле чрезвычайно, так что покрылись все  высокие
горы, какие есть под  всем  небом...  и  лишилась  жизни  всякая  плоть,
движущаяся по земле, и птицы, и скоты, и звери, и все гады, ползающие по
земле, и все люди; все, что имело дыхание духа жизни в ноздрях своих  на
суше, умерло...
   И ковчег плавал на поверхности вод...

***

   Гроза бушевала весь следующий день и утихла только к вечеру.
   Симон не стал дожидаться, пока с высоты упадет последняя капля. Когда
он вернулся в опустевший Сен-Сиприен, дождь еще шел.
   Небесный гнев отдал предместье в руки  франков.  Оно  было  полностью
очищено от всех ловушек, лишено защитников и отрезано от города.
   Пешим, по колено в воде, шел Симон по опустевшему Сен-Сиприену.
   На площади у церкви лицом вниз лежал утопленник. Его бессильные  руки
качнулись на воде, когда ее взволновал проходивший мимо Монфор.
   Сен-Сиприен быстро превратился в хорошо укрепленный  военный  лагерь.
Его обнесли  рвами.  Из  обломков  баррикад,  какие  нашлись,  построили
крепкие палисады.
   Мокрая одежда на работающих курилась паром.
   Сам Симон разместился в госпитале.  Его  не  смущали  тени  безумцев,
бродившие по саду. Прочные стены госпиталя легко превращали это здание в
крепость.  Их  отмыло  от  копоти,  оставшейся  от  осеннего  пожара   в
Сен-Сиприене.
   Ох... Наконец-то Симон может избавиться от сырой одежды и выспаться в
сухой постели.
   Из окон госпиталя хорошо виден разоренный  берег  Гаронны.  Прямо  на
Симона глядит укрепленная башня Нового моста. Торчит,  напрасно  уцелев,
как перст, - вызывающе и дерзко. Башня до  сих  пор  занята  арагонскими
солдатами.
   Вторая башня виднеется на  правом,  "тулузском",  берегу.  Там  тоже,
несомненно, имеется гарнизон.

***

   Минул день, второй. Сен-Сиприен оставался у франков. Тулуза  покамест
притихла, примолкла, затаила страх.
   Симон поглядывает теперь на башни по обоим берегам: как бы  гарнизоны
оттуда выбить.
   И вот тут-то Алендрок де Пэм не нашел иного времени, чтобы явиться  с
разговором к Симону (тот со своим родичем Леви при  молчаливом  Фальконе
рассуждал о башнях, и так и эдак прикидывая).
   - Мессир! - начал Алендрок, противу обыкновения хмурый. - Как есть  я
ваш давний соратник, то и скажу прямо.
   Симон к нему повернулся. Алендрок в глаза не смотрит - сердится.
   - Полгода служили мы вам, мессир, по вассальной присяге, а сверх того
срока, как было оговорено, - за плату. Ибо эти земли, где  мы  проливаем
кровь, не наши ленные владения.
   Алендрок говорит, а Симону  уже  наперед  известно  все  то,  что  он
скажет.
   - Теперь же вы и платить  нам  перестали,  мессир,  а  службы  хотите
прежней.
   - У меня нет денег, - говорит Симон. И  знает,  что  не  поверит  ему
рыцарь Алендрок.
   Так и оказалось.
   - Вы взяли от Тулузы тридцать тысяч марок, мессир. Как же  так  может
случиться, чтобы у вас не оказалось денег?
   - Кончились! - рявкает Симон.
   Но Алендрока не смутить.
   - Мессир, - повторяет он, - осада эта нам не к чести и выгод  от  нее
мы не видим. Опасностей же много.  Вы  и  сами  знаете,  что  ваши  люди
предпочитают умереть, лишь бы не попасть в плен - таковы здешние сеньоры
и простолюдины.
   После краткого молчания Симон спрашивает, цедя:
   - Все?
   - Мессир, до Пятидесятницы мы уйдем от вас, если вы  не  станете  нам
опять платить, как обещано.
   И тут Симон взрывается.
   - Никуда вы не уйдете! Грозить он мне  вздумал!  Ублюдки!  Никуда  вы
отсюда не денетесь! Опозорить себя хотите?
   - Мессир, это вы себя опозо...
   Но Симон кричит Алендроку, чтобы убирался с  глаз  долой,  покуда  не
побит.
   Алендрок насупился, с места не сдвинулся. Граф Симон орет на него, не
стесняясь, как на провинившегося  холопа.  Того  и  гляди  вправду  бить
начнет.
   Наконец так молвил Алендрок де Пэм:
   - Не я один от вас хочу, чтобы слово вы сдержали, мессир.
   Симон буркнул:
   - А вы всем передайте то, что от меня слышали.
   - До Пятидесятницы, мессир, - говорит Алендрок.
   И уходит, оставляя Симона истекать пеной бессильного гнева.
   Молчание тянется долго. Наконец  Симон  вздыхает,  опускает  плечи  и
говорит тулузскому епископу, от которого не имел духовных тайн:
   - Одно знаю: или я брошу Тулузу себе под ноги, или...
   И замолкает, усмехаясь.
   - Или? - осторожно напоминает Фалькон.
   Симон заключает отчетливо, почти с весельем:
   - Или она меня убьет.

***

   С той башней, что стояла на левом берегу, почти под окнами  госпиталя
святой Марии, граф Симон расправился  незатейливо  и  скоро.  Под  стены
подкатили катапульту, взятую здесь же, в Сен-Сиприене, и  начали  скучно
метать камни, не меняя прицела.
   Гарнизон, запертый в башне, пробовал огрызаться, но вскоре  растратил
все стрелы и притих. Мессир Голод уже пробрался в башню.  Его,  понятное
дело, не звали, но о скором его появлении догадывались.
   Рожьер и Террид на правом берегу изнывали от заботы, да только  башне
от этого  не  было  никакого  проку.  Тулузцы  пытались  даже  доставить
осажденным хлеба и воды, но Симон успел раньше.
   После очередного залпа его катапульты башня  обрушилась  со  страшным
шумом.
   Взметнулся столб  воды,  выше  прежней  башни,  и  рухнул  обратно  в
Гаронну. Люди, бывшие в осаде, погибли.
   Над руинами взметнулся флаг Монфора.

***

   И вот прибыл в Тулузу долгожданный Рамонет, молодой граф всея  Тулузы
или как он там себя беззаконно именовал. Насмешливо  кривя  узкие  губы,
Симон с крыши госпиталя смотрел на помпезное шествие, сотрясающее правый
берег. Потом спустился в лагерь и велел копейщикам  держаться  наготове.
Мол, скоро.
   Наутро по броду против разрушенных мельниц Базакля, не таясь, пересек
реку гордый бокерский герой и с  ним  множество  доблестных  авиньонских
рыцарей.
   Симон без особенного труда отбил их атаку и погнал Рамонета назад,  к
берегу, на ходу обходя его справа и слева.
   Рамонет видел, что еще немного - и франки сомкнут клещи на его нежной
шее.
   Несся к Гаронне сломя голову.
   Прикрывая переправу для юного графа, Террид поставил одну  катапульту
у брода, другую - возле уцелевшей башни Нового моста.
   Башню обороняли с  особенным  ожесточением.  Кроме  десятка  рыцарей,
готовых биться за Рамонета насмерть, там засели, скрываясь  за  высокими
щитами, арбалетчики из Фуа.
   Монфор и бок о бок с ним оба его старших сына во главе своих  отрядов
влетели на правый берег. Не останавливаясь, разделились. Симон отвлек на
себя почти весь отряд Рамонета. Сыновьям оставил башню.
   Под градом стрел и камней помчались к ней Амори и  его  младший  брат
Гюи.
   Зарубили прислугу, искрошили щиты вместе с  арбалетчиками  -  кто  не
успел скрыться.
   Затем Амори махнул брату, чтобы тот остановил малый отряд копейщиков,
а сам начал забрасывать башню горящими факелами.
   В башне яростно кричали. Когда занялись деревянные перекрытия,  крики
задохнулись. Франки заняли вход, готовые убивать спасшихся от пламени.
   Издалека до Амори  донесся  утробный  рев  роговых  труб:  отец  звал
отступать.
   Амори погнал коня по берегу, к броду. Он  слышал,  как  за  спиной  у
него, разбрызгивая воду, скачут франкские конники.
   И только миновав брод, понял вдруг, что брата с ним нет.
   Гюи остался на правом берегу.

***