И печален был Симон и на диво задумчив.
   И впервые за долгие дни, проведенные  во  тьме  отчаяния,  улыбнулись
увечные франки.

***

   А Симон двинулся дальше по Роне бурлящей. И за спиной у него остались
черный дым и громкие крики птиц - не  на  один  день  им  теперь  работы
расклевывать тела, вывешенные на закопченных стенах.

***

   Все переправы по Роне заняты мятежниками. Слух о расправе  над  Берни
достиг уже Бокера, но сдаваться на милость Симона Рамонет  пока  что  не
собирался, хотя многие были устрашены.
   Тут прибыл, наконец, из Рима  долгожданный  папский  легат,  кардинал
Бертран.
   Оказался  еще  более  свирепым  католиком,  нежели  сам  граф  Симон.
Мгновенно сцепился с графом, поругался  с  ним  и  высокомерно  отбыл  в
Оранж.
   Один.
   В Оранже легата тут же осадил Рамонет.
   Бранясь на чем свет стоит, Симон бросил все  и  рванулся  в  Оранж  -
вызволять кардинала.
   Рамонет  боя  не  принял,  отошел.  Кардинал  выбрался   из   западни
невредимый, но злющий!
   А у стен поджидал его избавитель, граф Симон, - тоже злющий!  Да  еще
как!..
   Встретились.
   Поговорили.
   Легат ярился. Сен-Жилль и Авиньон наотрез отказались пускать  к  себе
посланца папы, который прибыл вершить дела войны и мира.
   - Не желают пустить добром, войду силой.
   Симон слушал легата и ярился тоже: сила,  которой  похвалялся  легат,
как своей собственной, была его, симонова.

***

   Симон шел по Роне.
   Жирный дым от Берни достигал, казалось,  самых  удаленных  крепостей,
разнося с собой удушливый страх. И  никому  не  хотелось,  видя  Симона,
проверять: как, треснет родимая скорлупка, если граф  Симон  сомкнет  на
ней свои железные челюсти, или выдержит?
   Один за другим открывали перед ним ворота здешние замки. Входил в них
Симон рычащим зверем, грозил и миловал, и дальше шел.
   А Рамонет сидел за Роной, недосягаемый.  С  непринужденной  легкостью
раздавал льготы городам Лангедока,  пришлепывая  документы  своей  новой
печатью: "Раймон VII, граф Тулузы..."
   И Адемар, виконт Пуатье, в эти дни открыто принял сторону Рамонета.

***

   И повернул Симон прямо  на  Адемара.  Тот  не  слишком  обеспокоился:
достаточно преград лежало между Симоном и замком  Крест  на  Дроме,  где
сидел тогда виконт Пуатье. Не дотянутся франки.
   А Симон застрял на берегу Роны, против переправы, что  близ  Вивьера.
Стоит, измеряет расстояние задумчивым  взглядом,  брови  хмурит.  Ну,  и
молчит, конечно.
   В Вивьере забеспокоились - самую малость: а что  как  двинется  Симон
прямо на город.
   Но Симон пока что ничего не предпринимал. Приглядывался,  прикидывал.
Легат ему в оба уха кричать устал: прорываться, прорываться!..
   На шестой день безмолвного стояния Симон вдруг от Вивьера  отошел.  В
городе возликовали: струсил!
   А Симон отошел вовсе не ради того, чтобы оставить Вивьер в  покое.  И
не мог он какого-то Вивьера струсить. Уж кому-кому, а  Рамонету  неплохо
бы об этом догадаться.
   В эти дни к Симону из Иль-де-Франса прибыл  отряд  в  сто  всадников,
долгожданная помощь от  короля  Филиппа-Августа.  Прислал,  как  обещал,
обязав служить Симону шесть месяцев из одного только долга; по истечении
же этого срока могут, если пожелают, остаться с Монфором, но за плату.
   Сто всадников, рыцарей с Севера. И с ними радость  -  Амори.  Старший
сын, наследник.
   Теперь, после долгой разлуки, не только другие, но и  Симон  видит  в
Амори себя самого - на тридцать лет моложе. Таким был Симон, пока  сухой
ветер Святой Земли не выбелил его волос, не вытемнил кожи.
   Амори улыбается, Амори сияет. И Симон невольно улыбается ему тоже.
   Ни у кого не водится такого числа злых врагов, как у Симона,  зато  и
друзья у него искренние. Самыми же близкими были ему младший его брат  и
старший сын.
   И Амори целует руку  Симона,  и  Симон,  смеясь,  обхватывает  его  и
прижимает к себе. И многие, кто видит их вместе, завидуют.
   Отвязывают шатры, сгружают вьюки. Ставят палатки возле  симоновых.  В
недрищах лагеря глухо позвякивает посуда.
   После полугода, проведенного в Бигорре с Гюи, с младшим сыном,  Симон
не может наглядеться на старшего.
   Гюи  -  тот  как  будто  постоянно  ждет  от  отца  подвоха;   всегда
насторожен, молчалив, хмур. Есть у  Гюи  своя  жизнь,  скрытая  от  глаз
Симона: то возня с меньшими братьями, то возня с девками  по  кухням.  И
все это тишком, пока отец не видит. И  оттого  тяжело  бывает  Симону  с
младшим сыном.
   Амори же весь как на ладони, ясен и светел. И отважен, и крепок.
   Симон говорит Амори:
   - Благословен Господь! Наконец-то вы со мной, сын.
   Амори слегка краснеет и только улыбается в  ответ.  Хотелось  бы  ему
сказать, что рад бы умереть за отца, но такие слова с губ не идут. Да  и
что говорить, коли и без того все открыто между ними.
   И вот два дня новое  воинство  бездействует  вдали  от  Вивьера.  Ест
горячее, пьет холодное. Лошади бродят без ноши на спине,  щиплют  траву,
спокойно поводят ушами, слушая, как гудят шмели.
   На третий день собираются и быстро выступают на Вивьер.
   А там уже сочли угрозу минувшей. Пехота городской общины Симона вовсе
не ожидала и потому, когда ударил всей  силой,  то  побежала.  Пешему  с
конным совладать непросто, нужна особая выучка. Да  еще  не  растеряться
бы. Конный над тобой  -  как  Георгий  над  гадом,  поневоле  по  земле,
извиваясь, поползешь и обратишься в постыдное бегство.
   Пока Симон пехоту пугал, пока  брызгами,  полными  радуги,  любовался
(падали в Рону, оступаясь,  убегающие  пехотинцы),  наехала  авиньонская
конница, полсотни храбрых рыцарей. Выскочили сразу справа и  слева  и  с
передовыми франков схватились, уже на равных. Того не знали,  что  Симон
подкрепление получил. Знали бы - сразу отошли.
   И  пали  авиньонцы  до  последнего  человека;  из  горожан   спаслись
немногие.
   Повлекла Рона кровавый след. Где лизнуло волной, на песке  оставались
красные полоски. А после сама  же  и  смыла  прозрачной  водой,  чистой,
хрустальной. И забылось Роне.
   А Симон перешел реку и, не останавливая движения, ворвался в  Вивьер.
Амори рубился бок о бок с отцом; радостно  ему  было.  И  несколько  раз
выходило так, что Симон успевал прикрыть сына, а один раз Амори  вовремя
поспел к отцу и уберег его от раны.
   Настала ночь, и Вивьер пал. Озарен был пожарами до самого неба. Огонь
отражался от вод реки. И горели костры. В эту ночь почти не  спали.  Кто
раны баюкал и зализывал, кто сторожил, ожидая подвоха.
   Утро над рекой будто попробовало  сперва  воду,  бледно  засветив  ее
гладь, а после неожиданно пролилось багрянцем  и  золотом.  Подле  этого
великолепия еще убоже и страшнее встал перед глазами обугленный  Вивьер,
будто зуб гнилой.
   Собирали убитых по берегу -  и  своих,  и  чужих  -  пока  солнце  не
поднялось в зенит.
   Отпели всех разом и захоронили, торопясь, на католическом кладбище.
   Могилу, одну на всех, творили местные мужланы -  их  Амори  для  этой
работы согнал. Рыли мрачные, сами бледнее трупов -  в  уверенности,  что
проклятые франки их живьем рядом с мертвыми зароют.
   Когда могила была готова,  Амори  мужланов  отпустил  на  все  четыре
стороны. Те припустили - обувку, у кого была, на бегу теряли. Все ждали,
что передумает франк.
   Ни казнить, ни миловать Симон в Вивьере не стал.  Некого  было  здесь
казнить и миловать. Не перепуганных  же  мужланов  снова  ловить,  каким
Амори уйти дозволил.
   И пошли дальше - на Адемара де Пуатье. Он  был  еще  далеко  в  своем
Кресте, имея и на этом  берегу  Роны  между  собою  и  Симоном  не  одну
преграду.

***

   Первой оказался Паскьер. Симон задержался здесь недолго.  Штурмовали,
не остановившись, прямо  с  марша,  только  обоз  в  нескольких  верстах
бросили. Лестницы на стены пали, в ворота таран вломился, и  полезли  со
всех сторон франки. Амори остался внизу, с  тараном,  под  черепахой.  А
Симон третьим по лестнице поднимался, следом за двумя солдатами. Первого
сразу убили. Второй ввязался в бой. Симон,  спрыгнув  на  стену  следом,
бросился вниз, на двор, увлекая за собою троих противников.
   Этот бой был недолгим и потери оказались невелики с обеих  сторон.  С
мечом в руке прошел по замку Симон, плечом  к  плечу  со  своим  старшим
сыном.
   Наказал брать пленных, разоружать и сгонять в подвал, но не убивать.
   Владельца же крепости велел доставить к нему.
   Ростан де Паскьер отбивался дольше всех, прижатый в  углу.  Последний
солдат уже отдался в руки франков, а Ростан все бился. Когда усталый меч
в его руке переломился, отбросил в сторону обломки и заплакал.
   Раненого, с опаленными волосами и бровями, скрутили его и потащили  к
Симону.
   Симон нашел в донжоне лучшие покои и там ждал,  отдыхая.  Пока  ждал,
лицо умыл той водой, что  оставалась  в  широкой  медной  чаше  (и  даже
лепестки шиповника в ней еще плавали, для приятного запаха).
   Приволокли Ростана. У того голова мотается, белые  глаза  закатились,
весь правый бок в кровище. Изнывающего, к ногам Симона бросили. От стыда
Ростан слабо застонал. Встать хотел и не смог. Так и остался  извиваться
червем под ногами проклятого франка.
   Посмотрел на него Симон сверху вниз и неожиданно глянулся ему Ростан.
Велел перевязать  его  раны,  напоить  вином,  какое  получше  найдется,
уложить на постель и не тревожить.
   Когда все это было сделано, пришел граф Симон к Ростану де Паскьеру и
долго стоял возле него, простертого в немощи. Ростан на  него  глядел  и
плакал.
   Спросил Симон:
   - Вы знаете меня, сеньор?
   - Вы граф Монфор, - сказал Ростан. Хотел еще прибавить проклятие,  но
не сумел. А слезы все так же медленно выползали из его глаз.
   Тогда сказал ему граф Симон:
   - В Берни я повесил четыре дюжины человек разного звания.
   Ростан шевельнул рукой, будто для крестного знамения, но даже и  руки
поднять сил не нашел.
   - Я не стану делать этого с вашими людьми. -  Симон  топнул  ногой  в
пол, показывая, где находятся сейчас люди Ростана.
   Ростан все молчал.
   - Я оставлю им жизнь, - повторил Симон.
   Тогда Ростан тихо спросил:
   - Всем?
   Легат Бертран советовал Симону пощадить только искренних католиков, а
нетвердых в вере повесить. Но Симон ответил Ростану де Паскьеру:
   - Всем.
   - Что я должен сделать?
   - Вы должны присягнуть  мне  на  верность.  -  И,  видя,  что  Ростан
колеблется, добавил:
   - В Берни я этого не предлагал.
   Ростан сказал:
   - Я стану вашим человеком, мессен, как вы требуете.
   Наутро Симон ушел из Паскьера, не тронув там ни одного камня.

***

   Симон шел по Роне скорым шагом, торопясь обогнать свою злую  славу  и
дым пожаров. Но корабли, пущенные  по  реке,  опередили  его.  И  потому
невдалеке от Драконьей Горки ждала франков во всеоружии малая крепостца.
Мосты ее  были  встопорщены,  решетки  опущены,  рвы  наполнены  мутной,
зацветающей водой. На стенах угрожающе кренились чаны с  маслом,  только
поверни рычаг.

***

   Вот Амори с тремя конными  отделяются  от  отряда,  чтобы  заехать  в
деревню, расспросить о замке. Деревенские напуганы. А  испугаешься  тут,
когда из самого чрева полудня,  из  утробы  дрожащего  знойного  марева,
вдруг вылетают на поле четыре всадника и, ломая поднявшиеся уже колосья,
несутся прямо на тебя.
   Склонясь с седла, Амори хватает первого попавшегося мужлана, какой не
успел  убежать.  Тот  сперва  бьется,  после  безвольно  обвисает.  Экая
франкская страхолюдина на него наехала!
   Амори встряхивает  мужлана,  с  отвращением  хлопает  его  по  мокрой
бородатой морде. Тот выпучивает  глаза,  не  видя  над  собой  молодого,
веселого лица - ничего не видя, кроме собственного ужаса.
   - Эй, скажи-ка, как зовется замок? - спрашивает Амори.
   Мужлан слабо мычит. Амори снова хлопает его по щеке.
   - Замок, - повторяет он. - Крепость. Как она зовется?
   До мужлана туго, но доходит смысл вопроса.
   - Басти, - бормочет он в бороду.
   - Кто господин? Сеньор? Имя?..
   - Гийом...
   Амори выпускает мужлана. Как бы в штаны не напустил с перепугу, потом
вонять будет - не отмоешься. Тот хлопается на спину, как  жук,  и  долго
еще моргает, ничего не соображая: что это было? Всадник же давно исчез.
   Амори  влетает  в  деревню,  вспугивая  кур,  гусей,  женщин  и  двух
беспечных хрюшек. Одну свинку франки тотчас же насаживают на копье  и  с
гиканьем, под страшный  поросячий  визг,  под  слезливую  брань  женщин,
уносятся прочь - догонять Симона.

***

   Так и узнали, что крепостца именуется Басти, а владелец ее носит  имя
Гийом.
   Уплетая  свинку,  взятую  в  деревне,  Симон  фыркает:   немного   же
разузнали!
   "Гийом"! В этих краях любой владетель  если  не  Раймон,  Рожьер  или
Бернарт,  то  непременно  Бертран  либо  Гийом...  А   свинка   хорошая,
упитанная. Все не зря наведывались.
   Крепостца перед ними - как на ладони: небольшая, но  воинственная.  И
уже сейчас видно, что к завтрашнему вечеру падет. Но и то  понятно,  что
падет не без сопротивления.
   - Давайте спать, - говорит Симон сыну. - Завтра много работы.
   И еще засветло валится граф Симон в горячую траву и  почти  мгновенно
засыпает. И нет ему дела ни  до  жары,  ни  до  шума  в  лагере,  ни  до
насекомых.

***

   Басти и вправду пала на следующий день. Симон щелкал такие  крепости,
как орехи.  Потерял  на  лестницах  четверых.  Еще  двое  поломали  себе
руки-ноги, падая. В самой Басти убитых и вовсе не  было.  Одному  только
отмахнули лоскут кожи с виска.
   Пока франки обшаривали Басти, отыскивали, нет ли подвоха, не прячется
ли  где-нибудь  свихнувшийся  арбалетчик,  которому  втемяшилось  пасть,
перестреляв перед тем десяток врагов, Симон утвердился на  крыше  башни,
прямо на камнях.
   Сперва  окрестности  озирал,  вдруг  к  Басти  подмога  идет.  Потом,
успокоившись, сел спиной к зубцу, от  солнца  горячему.  Скрестил  ноги,
подставил лицо теплу.
   Рядом с Симоном стоит легат, ужасно недовольный. И того  уж  хватило,
что оставил в живых Ростана де Паскьера, по всему видать -  отъявленного
еретика.
   Похоже теперь, что и Басти намерен Симон пощадить. Стоял над  ухом  и
бранил Симона.
   Симон голову  повернул,  странновато  на  кардинала  поглядел  -  так
сарацины смотрят, когда им, с их точки зрения, говорят чушь.
   Привели владельца Басти, того самого Гийома. Был  без  шлема,  потные
волосы взъерошены. Еще издали, по подпрыгивающей  походке,  признал  его
Симон. И рассмеялся, легата изумляя.
   Как он мог выпустить из памяти,  что  настоящее  имя  Драгонета  было
Гийом?
   Амори сбоку от пленного шел, смотрел, как  ведут  Гийома.  Вместе  на
башню поднялся, к отцу. Гийома следом за Амори потащили.
   - А, сеньор Драгонет, - молвил Симон, завидев его, - добрый  день.  Я
должен был раньше догадаться, что это вы.
   Драгонет хмуро улыбнулся. А Амори на отца своего дивился: всякий  раз
найдется у Симона, чем огорошить.
   Драгонет полез за пазуху. Тотчас же Амори, не доверяя, перехватил его
руку, но Симон сказал сыну:
   - Отпустите его.
   И извлек Драгонет шелковую перчатку, ту самую,  что  получил  из  рук
Симона в Монгренье. Помахал ею, будто мух отгоняя.
   - Ваша правда была, мессен, - сказал он. - Вот  и  снова  мы  с  вами
встретились.
   Симон хмыкнул.
   - Вас это, никак, опечалило?
   - Опечалило, - согласился Драгонет. - Ибо всякий раз наши встречи мне
вовсе не к выгоде.
   Не обращая внимания  на  прогневанного  кардинала,  сказал  Драгонету
Симон:
   - В четвертый раз я не стану вас щадить, поэтому лучше нам  покончить
с нашей враждой сегодня. Вам со мною не совладать. Мне  же,  видит  Бог,
совсем не хочется поступать с вами по справедливости.
   - По справедливости? - переспросил Драгонет.
   Амори видел, что этот Гийом-Дракончик Симона не  боится  и  вражды  к
нему не испытывает.
   Симон сказал:
   - По справедливости я поступал в Берни, где оставил  в  живых  только
простолюдинов и ребятишек младше десяти.
   Драгонет призадумался. Потом встретился с Симоном глазами,  и  рот  у
него разъехался от уха до уха.
   - Ваша взяла, мессен, - сказал он. - Я присягну вам. На вашей стороне
биться я не стану, ибо не к лицу мне это. Но и оружия на вас  больше  не
подниму.
   И отдал шелковую перчатку Амори, а тот возвратил ее отцу.
   - Да, - вспомнил Симон, - а где ваш брат Понс?
   Драгонет неопределенно махнул рукой.
   - Понятия не имею.
   Симон понял, что Драгонет лжет, однако уличать его не захотел. Встал,
потянулся. Протянул Драгонету обе руки.
   - Ну, - молвил Симон, - чем вы будете нас угощать в вашем замке?

***

   И перешагнул Симон через Басти, прошел Мондрагон, и  осталась  только
одна преграда между франками и Крестом - Монтелимар.
   Были этот город и замок над ним как бы двуглавы: имели двух сеньоров,
сообща владевших замком и землями вокруг. Владельцы между  собою  ладили
плохо и каждый тянул на себя.
   И вот один захотел биться с франками до последнего издыхания. Нашлись
у него в  городе  сторонники,  готовые  выдержать  все  тяготы  осады  и
встретить, если потребуется, смерть.
   Но другой владелец вовсе не желал идти против Симона,  ибо  знал:  не
выстоять Монтелимару против такого числа франков. А вести о том, что они
сделали в Берни,  донеслись  и  досюда.  И  потому  хотел  помириться  с
Симоном, не успев поссориться. И многие  в  городе  держали  руку  этого
второго сеньора.
   Так и вышло, что прежде чем начать враждовать с франками,  сошлись  в
нешутейной распре жители Монтелимара. И те, кто хотели мира  с  Симоном,
одержали верх, ибо их было больше.
   И открыли они франкам ворота Монтелимара.
   Воинственный сеньор с  частью  своих  сторонников  бежал;  мирный  же
принес присягу и получил из рук Симона весь Монтелимар, целиком.

***

   И вот настает тот день, когда  Симон  со  своим  войском  подходит  к
Кресту, и  останавливается  у  его  высоких  стен,  и  задирает  голову,
разглядывая. И плечом к плечу с Симоном стоит его сын Амори, а за спиной
у него - три сотни франкских рыцарей, не считая оруженосцев,  конюхов  и
пехоты, - вся сила, что есть сейчас у Симона.
   Солдаты ставят палатки,  окапывают  кострища,  чтобы  не  наделать  в
лагере пожара. В лесу отыскивается хороший ручей. И уже  присматриваются
люди Монфора к  здешней  охоте  и  близким  деревням,  подыскивают,  где
пастись лошадям.
   И видит Адемар де Пуатье, что осаждать  его  будут  долго,  все  жилы
вытянут.
   Понадобится - так и башню осадную построят.
   Крепкий, жадный лагерь вырос под стенами Креста.
   Адемар смотрит вниз, считает флаги. Не только франки ходят под  рукой
Симона. Вон там щит сеньора Алеса, а ведь он родич одной из  бывших  жен
старого графа  Раймона.  И  еще  здесь  люди  из  Паскьера.  И  Леви  из
Альбигойского диоцеза. И Лимуа из Каркассонского округа.
   В Кресте скучно и вместе с тем  тревожно.  Осада  -  история  нудная,
требует выдержки.
   Франки озорничают по всей округе. Траву вытоптали,  поля  выколотили.
Уж и женщины в их лагере появились, снуют между  палатками  и  кострами,
смеются визгливо.
   У Симона терпение звериное: залег у  входа  в  нору  и  попробуй  его
сдвинь.
   Лето перевалило зенит и потянуло год к закату - всей тяжестью урожая.
   Когда по деревням начался обмолот, вышел Адемар  навстречу  Симону  и
заговорил с ним о мире.
   - Какой может быть между нами мир, - сказал  ему  Симон,  -  коли  вы
открыто сторону Раймончика взяли.
   Адемар губу покусывал, все раздумывал, как бы от  Симона  откупиться.
Да так, чтобы поверил и ушел с земли. Все равно ведь своего добьется.
   Симон и сам хотел бы с  Крестом  замириться  без  боя.  Взять-то  эту
крепость он бы, конечно, взял, но людей положил бы без счета.  Вот  чего
Симон совсем не желал.
   И  сказал  Симон,  открывая  перед  Адемаром  всю   свою   варварскую
простоватость:
   - Тогда поверю в искренность миролюбия вашего, когда  согласитесь  вы
со мной породниться.