е тихонько засмеялся.
   - Отворите мне, - попросил Фалькон. - Я хочу поговорить с вами.
   - Вот еще! - выкрикнул Белангье.  -  Отворить  вам!  Ведь  вы  только
прикидываетесь кроткой овечкой, а на самом деле вы - епископ дьяволов.
   И ликующий взгляд на Дежана  бросил:  как?..  Дежан  закивал,  давясь
безмолвным смехом.
   - Это правда, -  грустно  согласился  Фалькон.  -  Ведь  вы  дьяволы,
мессены, а я - ваш епископ.
   Дежан с Белангье переглянулись. Пора! Белангье извлек свой клочок  со
стихами, оба  почтенных  торговца  сблизили  над  ним  головы  и  дружно
заорали:
   - Был слишком нежен с вами я, Вы отвернулись от меня, И друга верного
гоня...
   За дверью было тихо.
   - Ушел? - шепотом спросил Дежан.
   Белангье пожал плечами. Дежан резко распахнул дверь. Фалькон стоял на
пороге. Дежан столкнулся с ним лицом к лицу.
   - Благодарю вас, - молвил ему Фалькон.
   Дежан растерялся.
   - За что?
   - Никогда не поздно вспомнить о своих грехах, - пояснил Фалькон.
   - Это вы о себе? - хмыкнул Белангье. Пергамент в рукав сунул.
   - Да и о вас тоже.
   - Ладно, - перебил Дежан. - Говорите, зачем пришли,  и  уходите.  Без
вас было куда лучше.
   - Я сейчас уйду, - утешил Фалькон. - Я приходил с просьбой.
   - Говорите, говорите. А что, монахи все попрошайки?..
   - Я прошу вас помириться с графом Тулузским.
   Дежан с Белангье сочно захохотали. Потом Дежан произнес:
   - С графом Тулузским я в большой  дружбе,  а  вот  с  захватчиками  и
чужаками и вправду подчас враждую.
   - Я говорил о Симоне де Монфоре, - спокойно сказал Фалькон.
   Дежан криво улыбнулся.
   - Раз вам удалось истребить полгорода одним только коварством.
   - Вы же знаете, что это ложь.
   Дежан призадумался.
   - Ну и что? - сказал он с вызовом. - А чего вы  от  нас  добиваетесь,
мессен епископ?
   - Я хочу, чтобы завтра вы пришли в Вильнев для разговора  с  сеньором
де Монфором.
   -  Да  вы  в  здравом  ли  рассудке?  -  вмешался  Белангье.   -   Вы
действительно думаете, что мы придем?
   - Да.
   - Потому что вы нас попросили?
   Фалькон усмехнулся.
   - Из любопытства.
   И пошел прочь.
   - Эй! - крикнул ему в спину Дежан. - А  что  там  такого  любопытного
будет?
   Фалькон не ответил.
   Дежан с досады плюнул и захлопнул дверь.

***

   Утро и день Фалькон  провел  в  Тулузе,  уламывая  чванливых  горожан
одолеть испуг. К  вечеру,  иссиня-бледный  от  усталости,  выпив  только
горячей воды, ушел из своей резиденции неподалеку от собора Сен-Этьен  и
направился к Нарбоннскому замку. Дьякон шумно причитал ему вслед, однако
остановить не посмел.
   В Нарбоннском же замке бушевал Симон де  Монфор.  Бурно  ссорился  со
своим братом Гюи и рыцарем Аленом де Руси  -  давнишним  другом  еще  по
Святой Земле.
   Рыцарь Ален был верзилой, каких  поискать,  выше  Симона,  с  хмурым,
грубоватым лицом. Симон отдал ему город Монреаль.
   Все трое ужасно кричали друг на друга.
   - Я сдеру с них кожу! - орал Симон.
   - Да вы ума лишились, мессир!
   - А Тулузу я...
   - Да замолчите же!..
   - ...по камешку!..
   - Посмейте только!..
   - ...уничтожу...
   - От вас все отвернутся!
   Фалькон попытался что-то сказать, но за день бесконечных разговоров с
неуступчивой Тулузой осип, а перекричать Симона не  так-то  просто  даже
его брату Гюи.
   - ...сжечь гнездо...
   - Мне что, на колени перед вами встать? - завопил Гюи в лицо брату. -
Выслушайте же меня!
   Симон слегка отпрянул.
   А Гюи и в самом деле брякнулся на колени и так, на коленях,  принялся
поносить своего старшего, своего любимого брата.
   - Вы утратили разум, мессир! Прежде  я  любил  вас!  Теперь  стыжусь!
Прежде я преклонялся!.. А сейчас... мне вас жаль!
   - Ах вы, дерьмец! - рявкнул Симон. - Немедленно встаньте!
   - Не встану! - разъярился Гюи. - Так и буду стоять!.. вам на позор!..
   - Только себя опозорите!
   - Это вы себя опозорите, если разрушите город! Придите в себя, брат!
   - Я и без того в себе!
   - Вижу я, что наша мать однажды разродилась дураком! - крикнул Гюи.
   Симон размахнулся, чтобы ударить его. Ален схватил графа за руку.
   - Вы будете жалеть, - сказал Ален после краткой паузы и выпустил руку
Симона.
   Тут Фалькон побледнел еще сильнее и стал тихо оседать на пол.
   Братья тут же забыли свою ссору и бросились к епископу. Фалькон слабо
отталкивал их руки и качал головой.
   Симон подхватил епископа на руки и отнес на кровать,  в  опочивальню.
Согнав пригревшегося там пса, Симон осторожно опустил Фалькона на смятые
покрывала.
   - Вы больны? - спросил он.
   Гюи запалил лучину.
   Фалькон тихо сказал:
   - Я не болен.
   - Что с вами? Я позову лекаря.
   - Не нужно. Я устал.
   Симон помолчал. А Фалькон, радуясь наступившей  тишине,  с  укоризной
сказал своему графу:
   - Я весь день ходил, как побирушка, по городу, упрашивал...
   - Вы сегодня ничего не ели, - сказал проницательный Гюи.
   - Я поел в городе.
   -  Лжете,  мессен  епископ,  -  сказал  Гюи,   удачно   передразнивая
марсальский выговор Фалькона.
   - Может, и лгу, - не стал отпираться Фалькон.
   - А почему вы не ели? - насел Симон. - Я скажу стряпухе... Где эта...
   Аньес?
   Фалькон мгновение смотрел Симону в лицо - прямым, сердитым  взглядом.
Потом опустил веки.
   - Не нужно жечь Тулузу. Не нужно сдирать  кожу...  И  оставьте  меня,
наконец, в покое.
   Гюи  сунул  лучину  горящим  концом  в  воду.  Симон,   наклонившись,
поцеловал сухую стариковскую руку епископа и вышел вслед за братом.

***

   Вильнев - новый квартал старой Тулузы. У Тулузы после  поражения  уже
нет стен; у Вильнева их еще нет.
   И вот ранним утром в Вильневе, между Нарбоннским  замком  и  Тулузой,
начинается  большой  сход.  Там,  где  расступаются  дома,  давая  место
воскресному  рынку,  появляются  городские  нотабли,  богатые  торговцы,
владельцы мельниц Базакля и другие важные персоны. И Дежан  тоже  здесь.
Фалькон опять оказался прав: его пригнало любопытство.
   Нотабли беспокоились. Все же, что ни говори, а Тулуза грозному Симону
(хихи, но в кулачок, тихонько) недурно насовала. Да  еще  после  Бокера,
где он тоже позора нахлебался. Может ведь и не простить.  Может  ведь  и
вправду заложников перевешать, как грозился.
   Вскоре вслед за тем прибыл и граф Симон. Явился под сверкание знамен,
под рев труб, окруженный конниками, ослепляющий доспехами.
   Не дав нотаблям времени опомниться, провозгласил:
   - Бароны! Вы немедленно отдадите мне моих людей,  которых  держите  в
плену.
   Растерянные,  нотабли  отвечали,  что  таковых  очень   немного,   но
препятствий к их выдаче не имеется.
   - Заберите их, мессен.
   - Хорошо, - сказал Симон. - Очень хорошо.
   И засмеялся, махнув рукой в латной рукавице, только отблеск  сверкнул
(нарочно ведь всего себя в железо заковал!) - А вы, господа,  останетесь
у меня в заложниках, - огорошил нотаблей Монфор.
   Тут-то и проклял Дежан и  легкомыслие  свое,  и  коварного  епископа.
Рванулся было с площади,  да  повсюду  проклятые  монфоровы  сержанты  -
хватают за руки, вяжут запястья, срывают пояс с оружием.
   - Фалькон! - закричал Дежан, дергая связанными руками. - Фалькон!..
   Железной башней возвышаясь  над  смятенной  толпой,  усмехается  граф
Симон.
   Серые глаза блестят на загорелом лице.
   Фалькон приблизился, прошипел сквозь зубы:
   - Если хоть волос упадет с их головы...
   Симон наклонился в седле.
   - Волос не упадет. Голова - возможно...
   -  Не  смейте!..  -  свистящим  шепотом  выкрикнул   Фалькон.   Почти
взвизгнул.
   - Ну-ну, - молвил Симон, выпрямляясь. - Ничего я с  ними  не  сделаю.
Отпущу через день-другой.
   Фалькон гневно смотрел на него. И молчал. Симон склонил голову набок.
   - А вы и вправду так любите свою негодную паству? - спросил он.
   - Да, - сказал епископ.
   - Не трону ваших ягняток, - сказал Симон, кривя губы.  -  Только  вот
научу их бояться.

***

   Условия, под которые освобождались все заложники,  взятые  в  Тулузе,
были таковы: город сносит остатки стен и разрушает все укрепленные  дома
в городской черте. Почти у  каждого  из  тех,  кто  томился  в  ожидании
свободы по подвалам Нарбоннского замка, имелся в Тулузе  богатый  дом  с
башней и подполом - малая приватная крепостца внутри городских стен.
   Симон слушал стоны. Усмехался. Знал, что заплатит  Тулуза  эту  цену,
лишь бы вызволить своих.
   Дал городу время осознать, что на сей раз обойдется без казней.  Все,
кто ходил в эти дни с оружием и убивал людей Монфора, прощены.
   Прощены!..
   И только после того нанес окончательный удар. Пусть  Тулуза  выкупает
кровь деньгами. И назвал сумму - тридцать тысяч серебряных марок.

***

   Целую седмицу Тулуза голосила  и  причитала,  будто  Вифлеем  во  дни
избиения младенцев. Сержанты входили в дома, рылись в сундуках,  сносили
деньги в собор Сен-Этьен - собирали положенное.
   Гюи хотел остановить брата, но тот только огрызнулся:
   - А баронам платить чем будете? Мы здесь застряли надолго...

6. ПИРЕНЕЙСКАЯ НЕВЕСТА

1214 год

   Мужа Петрониллы, дочери Бернарта  де  Коминжа,  звали  эн  Гастон  де
Беарн. Он был ровесником ее отца. В сорок лет глядел эн Гастон таким  же
молодцом, как и в двадцать, только  молодая  его  жена  не  умела  этого
оценить и первое время тосковала.
   Эн Гастон владел многими землями, в том числе Гасконью и Бигоррой. Он
был также в родстве с семьей де Монкад - одной  из  наиболее  знатных  в
Каталонии. Да и нравом, по правде сказать, наделен был подходящим и мало
чем отличался от родичей Петрониллы. Так что со временем она свыклась  с
новым житьем и даже начала находить в том удовольствие.
   А Гастон с превеликой радостью породнился с  семьей,  где  все  вечно
были взъерошены - и душой, и телом. Позабыв о разнице в  летах,  подолгу
пропадал на охоте вместе с братьями своей жены -  родными,  двоюродными,
побочными, молочными.
   В былые годы, когда  Гастон  де  Беарн  был  существенно  моложе,  он
ввязался в долгую распрю между эн Бертраном де Борном и графом Риго.
   Некоторое время даже воевал на стороне мятежного Бертрана.  Но  затем
ветер переменился. Не понес бертрановы плевки, куда следует. Не  залепил
физиономию грозного  Риго  доброй  провансальской  слюной.  Вместо  того
швырнул их обратно, в морду великому трубадуру.
   Тут уж  Гастон  оставил  сеньора  Бертрана  де  Борна  разбираться  с
Плантагенетом. Сам же отошел в сторону - поглядеть, чья возьмет.
   Оскорбленный Бертран не поскупился. Так обругал Гастона в  сирвентах,
что в Гаскони аж крякнули. Не обделил Господь Бертрана, великий дал  ему
дар поэтический.
   Впрочем, ко времени женитьбы на Петронилле де Коминж подобные шалости
были у Гастона в прошлом.
   Петронилла  выказала  такую  хватку,  что  изумились  все   гастоновы
домочадцы. Не прошло и двух лет, а девочка - теперь в тяжелом чепце,  со
связкой ключей на поясе - уже  ловко  распоряжалась  и  в  замке,  и  на
сыроварне, оставив мужу заботу об оброках, налогах, войне и охоте.
   Петронилла де Коминж не стала  куртуазной  дамой.  Она  не  содержала
пышного двора. В старом замке в Пиренеях на самой границе  с  Каталонией
не проходили праздники Юности и Любви. Белые ручки  супруги  Гастона  не
вручали призов за лучшую песнь во славу Амора.  Поссорившиеся  любовники
не прибегали к ней как к Милому Арбитру. Ей не  посвящали  сирвент.  Под
окном у нее не торчал безнадежно влюбленный кавалер. Может быть, оттого,
что окна ее опочивальни обрывались в пропасть.
   Словом, ничего такого куртуазного не происходило.
   День низался на нитку рядом с другим точно таким же днем. Жизнь  сама
собой выстраивалась в долгие четки с  равновеликими  бусинами.  Детей  у
Петрониллы не рождалось. Каждое утро, открывая глаза, она  видела  горы,
властно заполняющие узкие окна.  Зимой  окна  затягивали  мутным  бычьим
пузырем, а в лютые холода закладывали ставнем.
   Война началась в Лангедоке, когда Петронилле было двадцать два  года.
Эн Гастон собрал своих вассалов, согнал с земли мужчин, способных носить
оружие. Он опустошил Гасконь, Гавардан, Бигорру и вместе со своим братом
Монкадом ушел сражаться против Монфора.
   Петронилла пряла шерсть,  слушала  разговоры  женщин,  простолюдинов,
солдат. С наступлением  зимы  стада  спускались  по  склонам  в  долину,
оставляя пастбища снегу и  ветрам.  А  ветры  задували  знатные,  подчас
погребая под снегом целые деревни.
   Хмурые  бигоррские  крестьяне  выпекали  ржаные  хлебы  с   отрубями,
большие, как тележные колеса, - запасали их на несколько месяцев вперед.
Липкий и тяжелый, хлеб черствел,  и  его  рубили  топором,  чтобы  потом
размочить в воде.
   В суровую зиму 1210 года от Воплощения Петронилла почти  не  покидала
постели, постоянно кутаясь в  шерстяные  покрывала.  Крестьяне  оставили
свои дома и перебрались жить в хлев, где благодарно согревались  о  бока
овец и коров.
   На следующий год Гастон ненадолго  заглянул  в  Бигорру,  после  чего
вновь сгинул в водовороте бесконечной войны  с  Монфором.  Он  забрал  с
собой почти всех мужчин и лошадей, увез зерно,  оставив  крестьянам,  по
настоянию жены, лишь немного - для сева. Гастону было  пятьдесят  четыре
года, его жене - двадцать пять.
   Спустя год эн Гастон умер.

***

   Ранней несытной весной 1212 года он возвратился в Бигорру. Он был уже
болен, как и многие из тех немногих, кто воротился вместе с  ним.  В  те
дни особенная гнилая лихорадка косила людей. С тяжелым вздохом улегся эн
Гастон на широкую супружескую кровать, сейчас такую холодную.
   Несмотря на возраст и болезнь, был  все  так  же  красив  -  смуглый,
горбоносый, с мужественной  складкой  у  узких  губ.  Велел  послать  за
Петрониллой. Петронилла примчалась из Лурда, где  предполагала  провести
лето, ибо война приближалась, а  Лурд  -  самый  надежный  из  окрестных
замков. Однако перевезти туда Гастона было  невозможно.  Гастон  уходил.
Жизнь  по  капле  выцеживалась  из  его  жилистого  тела,   сотрясаемого
лихорадкой, изъеденного недугами и усталостью.
   Снег в горах еще не сошел. В душной опочивальне, где  угасал  Гастон,
все окна были наглухо  забиты  клочьями  старых  овечьих  шкур.  Коптила
тусклая  масляная  лампа;  у  лампы  уныло  дремала   служанка.   Воняло
подгоревшим молоком.
   И вот туда стремительно входит Петронилла -  только  что  с  седла  и
тотчас к мужу. Ей двадцать  седьмой  год,  она  вошла  в  пору  позднего
цветения.
   -  Вы  пришли,  -  говорит  Гастон,  зарытый  в   теплые   покрывала,
исхудавший, почти истаявший на кровати.
   Как была - в морозном меховом плаще - женщина ложится рядом с ним.
   - Вы звали меня, вот я и пришла, - отвечает она просто. - Ведь я ваша
жена, эн Гастон.
   Он берет ее прохладное лицо в свои  пылающие  ладони,  оборачивает  к
себе.
   Маленькое востроносое личико в золотистых конопушках.
   - Ах, жена, - говорит он с тяжелым вздохом, - как жаль, что я умираю.
   Петронилла не делает ни малейшей попытки высвободиться, хотя лежать с
отвернутой головой неудобно. Она смотрит на  своего  старого  мужа.  Она
видит клеймо смерти на его красивом лице, но ни сострадания, ни  жалости
не ощущает.
   Просто смотрит - доверчиво и отстраненно.
   Этот человек не играл в ее жизни почти никакой роли. Он жил далеко от
нее, и заботы у него были свои. Десять лет назад он взял ее в  жены,  но
так и не сумел сделать матерью. Теперь он умирает.
   Гастон приближает пересохшие губы к ее уху. Она слышит шепот:
   - Я хочу отойти в чистоте. Помогите мне.
   - Позвать священника? - спрашивает она. Спокойно, деловито.
   - Нет. Найдите... Оливьера,  Госелина,  Бернарта  Мерсье,  Мартена...
Кого-нибудь из них. Вы должны знать, где они ныне ходят...
   Он торопливо перечисляет имена совершенных, подвизающихся в Гаскони.
   Петронилла шевелится рядом с ним на постели, укладывается  поудобнее.
Все тем же равнодушным тоном переспрашивает:
   - Так вы хотели бы умереть в катарской вере?
   - Да, - отвечает Гастон. Внезапно его темные глаза вспыхивают. - Черт
возьми! Жена! Я, знаете ли, немало крови пролил ради...
   И заходится в бурном кашле.
   Петронилла отирает забрызганное лицо.
   - Хорошо, - тихо говорит она.
   И обнявшись, они засыпают.

***

   Разыскивать Оливьера не пришлось. Скоро он явился сам. С ним были еще
двое совершенных. Оливьер обращался  с  ними  как  с  сыновьями;  те  же
держались с ним почтительно, будто со строгим отцом.
   Скрестив на  груди  руки  и  склонив  голову,  Петронилла  -  графиня
Бигоррская - замерла перед ними.
   - Благословите меня, добрые люди.
   - Благодать Господня да будет на тебе, дщерь, - отозвался Оливьер.
   Она выпрямилась. За десять лет Оливьер ничуть не изменился. Все то же
грубое нестареющее лицо, все те же резкие тени в морщинах. И все так  же
горит неукротимый синий пламень в глазах - смертных глазах,  распахнутых
в Небесный Иерусалим.
   - Прошу вас разделить с нами хлеб, - сказала графиня смиренно.
   Гости вслед за нею прошли в  теплую,  по-зимнему  натопленную  кухню.
Неурочный теленок, лежавший у печи в большой плетеной корзине, при  виде
их поднял морду, поводил пушистыми ресницами.
   Петронилла погладила его крутой лобик. Теленок  тотчас  же  норовисто
толкнул ее в ладонь.
   Оливьер неожиданно тепло улыбнулся.
   Петронилла кликнула стряпуху.  Та  вбежала,  споткнулась  взглядом  о
гостей.
   Застыла с раззявленным ртом. Пробормотала:
   - Ох ты, Господи...
   Совершенные, все трое, удобно расположились у очага. С благословением
приняли горячую воду и кусок влажного, липкого, как глина, крестьянского
хлеба.
   Графиня Бигоррская, отослав стряпуху, прислуживала сама.
   Терпеливо выждала,  чтобы  гости  согрелись,  утолили  первый  голод.
Только тогда спросила:
   - Как вы узнали, что эн Гастон, мой муж, просил разыскать вас?
   - Эн Гастон нуждается в нас, не так ли?
   - Да.
   - Мы пришли.

***

   Душная  опочивальня  залита  огнями.  Коптят  факелы,  громко  трещат
толстые сальные свечи, смердят масляные лампы.  В  узкие  окна  задувает
ветер с горных вершин.
   Эн Гастон потерялся на просторной кровати. По его  изможденному  лицу
бродят смертные тени. Графиня Петронилла, десяток домочадцев и несколько
соседей - все собрались у ложа умирающего,  чтобы  тому  не  было  столь
одиноко.
   И вот пламя свечей в ногах  кровати  колыхнулось,  будто  от  резкого
порыва. В опочивальню входят трое совершенных. Мгновение - глаза в глаза
- смотрят друг на друга Оливьер и Петронилла, и, подчиняясь  увиденному,
графиня Бигоррская опускается на колени, понуждая к тому же остальных.
   - Благословите нас, добрые люди.
   Негромко произносит второй из совершенных:
   - Бог да благословит вас, дети.
   И тотчас же все трое словно бы перестают  видеть  домашних  и  друзей
Гастона.
   Те, помедлив, один за другим постепенно поднимаются с колен.
   Неспешно простирает руки Оливьер. Младший из его спутников  накрывает
их полотенцем, оставляя свободными лишь  кисти.  Второй  подает  большую
чашу с двумя ручками. Оливьер медленно опускает руки в воду,  держит  их
там некоторое время, а затем вынимает  и  дает  воде  стечь  с  кончиков
пальцев. Мгновение кажется, будто руки Оливьера истекают огнем.
   Но вот полотенце  снимают  и  укладывают  на  грудь  Гастона.  Гастон
вздрагивает - ему холодно. Наклонившись, Оливьер  негромко  говорит  ему
что-то на ухо,  и  Гастон  успокоенно  затихает.  Даже  озноб,  кажется,
отпускает его.
   Ладонь Оливьера покоится теперь на голове Гастона. Сильные,  красивые
руки  у  Оливьера.  Белые  пальцы  зарываются  в  густые  темные   кудри
умирающего. Прикрыв глаза,  Оливьер  начинает  говорить  -  еле  заметно
покачиваясь из стороны в сторону, растягивая, выпевая слова:
   - В начале было Слово. И был человек по имени Иоанн...
   Я буду вдовой, думает Петронилла.
   Синева Небесного Иерусалима горит в молодых, вечных глазах Оливьера.
   Петронилла