исуса  Христа  да  будет  с  нами,  -
отозвалась Эрмесинда.
   - Отец, Сын и Дух Святой да сжалятся над вами, - сказал Оливьер.
   - И да сделают нас истинными христианами, - произнесла Эрмесинда.
   - Отец, Сын и Дух Святой да простят вам прегрешения  ваши,  -  сказал
Оливьер.
   А Эрмесинда добавила:
   - И да сподобят нас кончины благой.
   Оливьер развел руки в стороны, приглашая всех снова занять  место  за
столом.
   Когда суета улеглась, он  неспешно  благословил  хлеб  в  корзине  и,
разломив, отдал - налево, направо.
   И тут Петронилла поняла, как ужасно, как зверски она проголодалась.

***

   - Я не выйду замуж! Я не хочу выходить замуж!
   Петронилла горько  рыдала.  Бернарт  де  Коминж  заметно  растерялся,
столкнувшись с неожиданным сопротивлением дочери.
   - Все девушки выходят замуж, - сказал он наконец.
   - Я не хочу замуж. Я хочу быть совершенной, -  выговорила  Петронилла
сквозь потоки слез. - Я хочу быть как Эрмесинда... И как  Эклармонда  де
Фуа...
   Бернарт де Коминж позволил своей меньшой дочке выплакаться. Терпеливо
выслушал все ее признания.
   Девичьи мечты. Целомудрие. Воздержание. Пост и строгость.  Внутренний
жар.
   Могущество творить  чудеса.  Спасение  души.  Быть  как  агнец  среди
волков. Завоевать Царство Небесное. Войти в Небесный Иерусалим.
   И вот Петронилла всхлипнула в  последний  раз  и  затихла:  рыжеватая
голова у отца на коленях, сама - у его  ног,  на  полу.  Он  наклонился,
поднял ее на руки.
   Петронилла вдруг зевнула. Ее маленькое личико покраснело и распухло.
   Бернарт отнес девочку на кровать, закутал потеплее -  у  нее  лязгали
зубы.
   Уселся рядом.
   Она поцеловала его руку и пробормотала:
   - Отец, не отдавайте меня замуж. Лучше я стану совершенной.
   - Ты еще успеешь стать совершенной, - сказал Бернарт де Коминж своему
упрямому ребенку. - Не обязательно же отрешаться от  мира  в  пятнадцать
лет.
   - Вы хотите, чтобы я погубила свою душу? - спросила  девочка,  вся  в
слезах.
   - Я хочу творить чудеса. Вы видели, как Эрмесинда...
   - Глупое мое дитя, - со вздохом молвил Бернарт. - Замужество спасению
не помеха. Ты примешь посвящение потом, когда  состаришься.  Многие  так
поступают.
   Посмотри на меня. Я ношу оружие. Я убиваю - и животных, и людей...
   - Я не буду убивать животных! - сказала Петронилла. - В каждом из них
может быть плененная душа! Только гадов - только их можно убивать...
   - Иные люди почище гадов, -  убежденно  сказал  Бернарт.  -  Я  зачал
детей, у меня есть жена. И все же я надеюсь на спасение, ибо в  смертный
час я успею отречься от земного. Я войду в чертоги Небесного Отца чистым
и безгрешным.
   Петронилла не отозвалась. Склонившись к дочери, Бернарт  увидел,  что
она обиженно спит.
   Безносый псарь Бернарт де Коминж, отец Петрониллы, не раз  высказывал
вслух сожаление о своем повелении  Песьему  Богу  ноздри  рвать.  Уж  не
потому, конечно, что скучал по его некогда смазливой роже.
   Ноздри псарю оборвали рано. Тому едва минуло пятнадцать лет. В  такие
лета природа не глядит, псарь ты или  кесарь:  взор  делается  мутный  и
ищущий, а томление духа внезапно устремляется к какой-нибудь скотнице.
   Стояла тяжелая зима.  Граф  Бернарт,  его  жена,  дети,  кормилица  и
графский оруженосец  -  все  ночевали,  сбившись  в  кучу,  на  обширной
кровати.  И  все  равно  мерзли.  Эклармонда  де  Фуа  терзалась   почти
непрерывным кашлем. В самую лютую стужу  она  перебралась  в  хлев,  под
жаркий, как печка, скотий бок.
   И вот настает новая ночь. Молодой псарь, влекомый  могучим  чувством,
не чуждым и самому царю Соломону, устремляется ко хлеву, думая  отыскать
там милую скотницу - огромную бабищу, старше псаря в три раза.
   Домна Эклармонда была девственна.
   Псарь пробирается между  скотов  и  с  радостным  визгом  валится  на
спящую.
   Ловко разведя в стороны ее брыкающиеся  ноги,  с  ходу  тычет  в  нее
толстым дрыном.
   Эклармонда  ужасно  кричит.  По  счастью,  псарь   с   первого   разу
промахивается.
   Попадает ей дрыном в живот.
   Тогда  псарь  устраивается  на  распластанной,   наподобие   лягушки,
девушке, зажимает ей рот ладонью и принимается нашептывать на ухо разные
куртуазности - уговаривать. Этому обучил его, наставляя, конюх.
   Эклармонда дергается под  псарем,  извивается,  лягается.  Едва  лишь
псарь дает ей поблажку, как она тут же попадает острым коленом ему между
ног. Взвыв, псарь обеими руками хватается за уязвленное жало.
   - Ты чего? - орет он обиженно.
   Эклармонда его - хрясь по физиономии.
   - Слезь!.. Тварь!..
   - Ой! - верещит псарь. Теперь он ясно видит, что лежит  вовсе  не  на
скотнице. - Ой, ой!..
   На следующий день он уже валяется на снегу у желтой стены с зубцами -
распухшей от побоев задницей кверху.  Студит  воспаленную  рожу.  Вместо
носа у псаря теперь две дырки, как  еще  одна  пара  вытаращенных  глаз.
Вокруг провалов запеклась корка.
   Ногу ему перешибли двумя годами позднее, на кухне  -  крал  еду.  Год
выдался тогда несытный. Псарь легко отделался, могли и убить.
   О хромой ноге блудливого псаря граф Бернарт не слишком сожалел, а  об
испорченной роже - весьма, и вот почему.
   То и дело открывалось, что в замке кто-то  портит  девок.  А  то  еще
являлись зареванные мужланки из долины. Со слезами  припадали  к  графу.
Рассказывали несусветное: будто обрюхатили их "по графскому  повелению",
а муж теперь бьет...
   Угадать обидчика  по  сходству  его  с  новорожденным  ублюдком  было
невозможно: на  псаря  теперь  разве  что  безносый  походил.  Рвать  же
младенцу ноздри, дабы установить отцовство, никто из зареванных  баб  не
соглашался.  На  том  соломонов  суд  графа   Бернарта   обыкновенно   и
заканчивался.

***

   Когда псарю было пятнадцать лет  и  он  только-только  лишился  своей
красоты, Петронилле сравнялось десять. Впервые тогда девочка и  заметила
этого раба и выделила его из числа других домочадцев. Да и то, по правде
сказать, такого урода трудно не заметить.
   Псарь красивую суку гребнем чесал. Собака лежала на боку, то  и  дело
недовольно морща верхнюю губу, но псарю вполне покорялась -  его  уже  и
тогда звали Песьим Богом.
   Петронилла обошла его кругом, поглядела с  одного  боку,  с  другого.
Псарь поднял наконец голову, одарил ее  двойным  взором:  глаз  и  голых
носопырок.
   - Ой! - сказала девочка. - Ты новый? Я тебя не знаю.
   - Старый я, - молвил юноша.
   - А почему я тебя прежде не видела?
   - Это уж вам виднее, домна, почему.
   Девочка села рядом на корточки и принялась ласкать суку, а псарь  все
водил гребнем по мягкой собачьей шерсти.
   Так господское дитя свело  дружбу  с  безносым  рабом.  После,  когда
вернулся домой любимый брат Петрониллы, Рожьер, - вернулся рыцарем - она
совсем забросила дружбу с Песьим  Богом.  Но  покуда  Рожьера  не  было,
всякий день заглядывала на псарню.
   - Принесла? - деловито спрашивал Песий Бог.
   Девочка одаряла его лакомыми кусками, похищенными со стола. За это он
знакомил ее с собаками и растолковывал их повадки.
   Один раз она спросила:
   - А как тебя звать?
   - Песий  Бог  меня  звать.  А  хочешь  -  иначе  зови,  если  получше
придумаешь.
   - Нет. По-настоящему - как?
   - Не знаю, - беспечно сказал псарь.
   - Но тебя ведь крестили в церкви?
   - Не знаю, - повторил псарь, удивленный. - Может, и крестили. Мне  не
сказали.
   - Всех ведь крестят, - убежденно сказала девочка. -  Значит,  и  тебя
тоже.
   Псарю этот разговор совсем скучен.  Но  Петронилла  прицепилась  хуже
репья.
   - Если покрестили, значит, имя дали.
   Тогда псарь, видя, что девочка никак не отстанет, сказал ей так:
   - Знаешь что. Коли уж так тебе хочется, дай мне сама такое имя, какое
понравится.
   Подумав, Петронилла сказала:
   - Хорошо. Тогда встань на колени.
   Псарь, улыбаясь, повиновался.
   Петронилла сорвала ветку с дерева и несколько раз  взмахнула  ею  над
головой псаря.
   - Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Я буду звать тебя Роатлант.
   Псарь загыгыкал.

***

   По  весне  Песий  Бог  подарил  Петронилле  щенка.  Пса   поименовали
Мартыном. Был он белый, с россыпью черных  пятен  на  гладкой  шкуре,  с
длинным тонким хвостом и узкой долгой мордой.
   Заставляя Мартына с рычаньем отбирать палку или выбирая  блох  с  его
голенького брюха, Песий Бог тешил  Петрониллу  рассказами.  Знал  он  их
великое множество. Иные были веселые, а иные и страшные.
   - Псы - младшие детки дьявола, - говорит Песий Бог таинственно. - Я и
сам имею над ними власть потому лишь, что получил ее от мессена дьявола.
   Петронилла замирает в сладком ужасе. А псарь  продолжает,  поглаживая
Мартына:
   - Когда Господь Бог сотворил человека, был у Него помощник.  Это  как
раз и был мессен дьявол. Ох, многое дал мне мессен дьявол и прежде всего
- вложил в члены мои огонь неугасимый. Вечно ввергает меня  этот  дар  в
плачевные неприятности.
   Петронилла тревожно глядит на него, потом на себя.
   - А на меня эта беда не перекинется?
   - Ты еще мала, - утешает  ее  псарь.  -  Слушай  дальше.  Создал  Бог
первого человека, а после, по совету мессена дьявола, - и женщину,  Еву,
подругу Адама. И вместе с нею создал он и плотское наслаждение.  Вот  уж
воистину источник греха и несчастья.
   Тут псарь показывает на свой  нос  -  вернее,  на  то,  что  от  носа
осталось.
   - Когда появилась женщина, то  первым  познал  ее  мессен  дьявол,  -
продолжает псарь.
   - Как это "познал"? - перебивает Петронилла.
   - Будто никогда не видела.
   Петронилла мнется.
   - Вблизи - нет.
   Псарь оглядывается по сторонам - нет ли кого, а после, покопавшись  у
себя  в  штанах,  извлекает  жало,   источник   многих   своих   бед   и
неприятностей.
   - Гляди, только быстро, а то мне твой отец и это оборвет.
   Петронилла внимательно смотрит.
   - Можно потрогать?
   - Давай.
   Она прикасается пальчиком. Жало вздрагивает и устремляется на нее.
   Побагровев, Песий Бог прячет его в штаны и грубо требует  у  девочки,
чтобы та шла в кухню и несла ему воды.
   Видя, что она мешкает, прикрикивает:
   - Живей!
   Петронилла выполняет, что велено. Он развязывает тесемку  на  штанах,
оттягивает их и говорит:
   - Лей!
   С ковшом в руке она колеблется.
   - Что, прямо в штаны?
   - Да. Давай, быстро.
   Зачем-то зажмурившись, она льет. Псарь стонет.
   - Скажут, что ты обоссался, - деловито говорит Петронилла,  оглядывая
псаря, пока тот  завязывает  тесьму  потуже.  -  Ну  ладно,  рассказывай
дальше. Значит, у мессена дьявола был такой же хвост, как у тебя,  и  он
познал этим хвостом Еву...
   - Да, только хвост у него не чета моему. И  когда  он  еще  до  Адама
познал Еву, то она родила на  свет  Каина,  а  уж  Каин  породил  первых
собак...
   - Значит, собаки и люди - родня?
   Петронилла поражена.
   - Да, через мессена дьявола мы родня псам, - подтверждает Песий  Бог.
- Это родство видно из привязанности между людьми и собаками. А уж  если
человек может повелевать псами, это верный знак того, что  ему  помогает
сам дьявол.
   - И тебе?
   - Да, - важно говорит Песий Бог.
   Петронилла смотрит на него почтительно.
   - Откуда ты только все это знаешь?
   - Слушал, как учил один добрый человек. Совершенный.
   - Он только про собак учил?
   - Нет, он о многом толковал, да мне-то  только  про  собак  любопытно
было...
   Петронилла обнимает Мартына за шею.  Пес  вырывается  и  со  слюнявым
всхлипом облизывает ее лицо.
   - Ну и пусть ты внучок дьявола. Я  буду  тебя  любить,  Мартын...  до
самойсамой смерти.

***

   Мартын издох на пятый месяц от своего рождения, не проявив себя ничем
замечательным. Его сразила  собачья  чума.  Горестно  было  видеть,  как
угасает некогда веселый щенок, как умоляюще  глядит  глубокими,  темными
собачьими глазами - снизу вверх, будто до  последнего  часа  надеясь  на
спасение. Петронилла изведала настоящее горе. Каждое утро она  прибегала
на псарню и подолгу, молча, просиживала с  Мартыном,  уложив  его  морду
себе на колени. Она носила  умирающему  щенку  молоко.  Псарь  предлагал
удавить бедолагу и избавить того от страданий, но девочка надеялась  все
же выходить Мартына.
   Наконец настал день, когда Песий Бог вынес  ей  окоченевшее  за  ночь
тельце Мартына. У щенка менялись тогда зубы. Накануне смерти он  потерял
клычок.
   Петронилла забрала клычок себе, сказав, что оправит его в  серебро  и
будет носить в перстне.
   Вдвоем они завернули труп собаки в рогожу и унесли в долину, таясь от
графа Бернарта, а пуще того - от служанок матери, чтобы те  не  подумали
дурного. Псарь страшился этого куда больше, чем девочка.
   Неподалеку от одной деревеньки, в  малой  рощице,  выкопали  могилку.
Обливаясь слезами, девочка в  последний  раз  прижала  к  себе  Мартына,
погладила его мягкое шелковистое ухо.
   - Прощай, Мартын, внучок мессена дьявола, - сказала она. - Я  никогда
не забуду тебя.
   - Ну, будет, - проворчал псарь.  Он  отобрал  у  Петрониллы  Мартына,
уложил его в могилку и закопал. Петронилла смотрела, как он работает.
   - Роатлант, - окликнула она псаря. Тот не сразу отозвался, ибо так  и
не привык к имени, которым она его наградила. - Роатлант, неужели мы так
и оставим его здесь лежать? Одного?
   - Ага, - сказал псарь. - Так всегда и поступают с покойниками.
   Петронилла что-то напряженно обдумывала. Псарь с интересом  уставился
на нее: какая еще затея посетит неугомонное дитя графа Бернарта.
   - Давай хотя бы крест поставим, - сказала она наконец.
   - Он же не человек, - возразил Песий Бог.  Ему  было  лень  мастерить
крест.
   - Ты же сказал, что он - как все покойники...
   - Так-то оно так, да только крест ставят лишь тем, кто окрещен.
   Петронилла хитро посмотрела на своего безносого друга.
   - А когда ты помрешь - тебе тоже крест на могилу поставят?
   - Почем я знаю. Может, меня в общую яму бросят.
   - А сверху все-таки крест поставят.
   - Поставят, - нехотя согласился псарь.
   - Вот именно! - торжествуя, сказала Петронилла. - А ведь ты  даже  не
знаешь точно, крещен ли ты.
   - Я другое дело. Я все же человек.
   - И мессен дьявол твой родич. А крест все-таки поставят.
   Песий  Бог  понял,  что  спорить  бесполезно.  Вздохнул  и   принялся
мастерить для Мартына могильный крест.

***

   Мартынова могилка в роще одно время была наиболее чтимым  Петрониллой
уголком обитаемого мира. Девочка приносила туда цветы, ленты, фрукты, по
целым дням просиживала  в  одиночестве,  ведя  долгие  беседы  со  своим
любезным Мартыном.
   Но потом прошло лето, настала осень, а когда минули и зимние  холода,
возвратился из Тарба Рожьер де Коминж,  и  Петронилла  позабыла  и  свою
дружбу с Песьим Богом, и печаль по Мартыну: теперь рядом с нею был брат,
рыцарь, самый прекрасный человек на земле.

3. НЕРАВНЫЙ БРАК

Февраль - май 1216 года

   Город  раскинулся  на  правом  берегу  Гаронны  -  широкой,  быстрой,
холодной.
   Прозрачные зеленые воды до позднего вечера источают свет.
   В излучине реки, отдалясь от Тулузы,  -  как  бы  разглядывая  ее  на
расстоянии вытянутой руки - Нарбоннский замок, старая  цитадель  готских
королей.
   Там засели франки - Монфор и его  воинство.  Его  родичи,  соратники,
друзья.
   А Тулуза - вон она, мелькает в узких  окнах  донжона,  только  голову
поверни.
   Подглядывает  да   вертится:   красноватый   кирпич,   серая   глина,
многоцветье рынков  на  неожиданных  солнечных  площадях,  свет  и  тьма
соборов.  Вечно  ускользающее  обаяние  Тулузы.  Вечное  протекание  меж
пальцев руки, одетой в железную перчатку.
   Для Монфора "да" всегда означало "да" и было окрашено в  белый  цвет.
Тулуза же различала столько оттенков и полутонов, что "да"  в  ее  устах
сплошь и рядом оборачивалось своей противоположностью.
   И знали франки, что сидят посреди чужого народа,  а  прекрасная  дама
Тулуза только и ждет случая вцепиться им в горло.
   Вон там, за открытым пространством,  какое  нарочно  оставлено  между
городом и цитаделью, -  там,  за  красноватыми  кирпичными  стенами,  за
тяжелыми деревянными ставнями, в  вечных  сумерках  ущельев-улиц,  -  за
каждым окном засело, таясь, вероломство.
   И насмехалась Тулуза  над  франком  Монфором,  дразнила,  в  руки  не
давалась, в то же время постоянно оставаясь перед глазами.  Вожделенная,
недостижимая.
   Да и кто, увидев ее хоть раз, не пожелал бы иметь ее своей?
   ...Ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как  преисподняя,  ревность;
стрелы ее - стрелы огненные; она - пламень весьма сильный...

***

   Гюи де Монфор возвращался из Рима. Вез весть брату.
   Громадную, будто сундук с  приданым,  где  и  чаши  медные,  и  кубки
серебряные, и кольца золотые, и одежды, от драгоценных камней тяжелые.
   Вез он брату земли и титулы.
   Другого отяготила бы такая ноша; Гюи де Монфору была  она  легка.  По
правде сказать, всю дорогу до Тулузы мчался сломя голову и лишь  завидев
башни Нарбоннского замка - приостановился. Вперед вестника  погнал;  сам
же двинулся как бы неспешно.
   Вестник давно скрылся,  а  Гюи,  нетерпение  в  себе  удерживая,  все
повторял в мыслях заранее вытверженную фразу. И улыбался.
   А гонец уж ворвался в Нарбоннский замок,  всполошив  монахов  и  кур.
Будто демоны его настигали, за пятки хватали, так торопился. Завопил  на
весь двор, с седла пав:
   - Едет! Мессир Гюи едет! Возвращается!.. Ох...
   Гонца  подобрали,  заботливо  отерли  ему  лоб  и  щеки  от  пота.  И
пошатываясь ушел отдыхать, ног под собой не чуя от волнения и усталости.
   Гюи приближался без суеты. Со стен видели, как едет  по  полю,  пыля,
львиным знаменем ослепляя.
   Граф Симон своего брата хорошо знал. Коли затеял Гюи гонца  посылать,
о своем приезде объявлять  загодя,  стало  быть,  причины  у  него  есть
встречу с братом оттягивать.
   И потому не помчался навстречу, как хотелось, а вместо того облачился
в камизот белый и сюркот красный и возложил себе на шею золотую цепь.
   А графиня Алиса повелела прислуге, чтобы меньшим детям умыли  лица  и
одели их сообразно.
   И одели десятилетнего Робера в красное, а маленького Симона-последыша
в синее. Родного же сына Гюи, именем Филипп, облачили в белое.
   А дочери Симона - Амисия, Перронелла, Лаура - те  первыми  в  большой
зал донжона проникли. Это чтобы не пропустить ничего. Это чтобы ни  одна
песчинка в часах без них не упала.
   На заднем дворе (едва успели сыскать по отцову  приказу!)  бились  на
мечах старшие сыновья графа  Симона  -  Амори,  наследник,  первенец,  и
второй, Гюи, - тому едва минуло семнадцать лет.
   Между братьями почти десяток лет разницы. Но дайте только  срок.  Вот
минет еще лет пять - и изгладится это неравенство. И тогда идти им  рука
об руку, соединив жребии в один.
   Гюи народился после трех дочерей и угадал - и обличьем, и нравом -  в
своего дядю и крестного, чье имя носил. Амори же был с отцом, с Симоном,
сходен. Только наживать себе врагов, как это  делал  его  отец,  еще  не
наловчился.
   Если бы не велели им сейчас же бросать забавы, до полусмерти  загонял
бы старший брат младшего. Ибо Гюи был упрям и в поражении не сознавался.
   Так и собрали всех родичей в донжоне, чтобы ждать им всем вместе.
   И вот понеслись от ворот Нарбоннского замка  голоса  -  сразу  много,
вразнобой. Загремели копыта,  хохот  поднялся.  Что-то  звякнуло,  будто
выронили или бросили щит.
   В окно Симон видел, как его брат Гюи спешивается,  как  конюх  уводит
лошадь и что-то ворчит себе под нос, мотая головой.
   Гюи де Монфор, сбросив  пыльный  плащ  на  руки  подбежавшему  слуге,
уходит в свои покои. Слуга забегает  сбоку,  спрашивает  о  чем-то.  Гюи
кивает.
   Симон ждет.
   В донжоне собираются, один за другим, рыцари, дамы и монахи.
   За окном, на дворе, гомонят солдаты. Пронзительно взвизгивают женщины
- вишь, вьются.
   Дети,  втайне  изнывшись,  теперь  затихли   подле   дамы   Алисы   -
смирные-смирные.