в толпе.
   Останавливались, беспокойно водя ушами.
   Повсюду тянулись к Раймону руки. Алчные руки, жаждущие только  одного
- прикоснуться. К теплому боку коня, к стремени, к сапогу,  продетому  в
стремя, к одежде графа - безразлично.
   Волны, всплески рук. Шум голосов почти перекрывает колокольный звон.
   Рыдающие женщины рвутся броситься под копыта раймоновой лошади.
   Раймон  лучезарно  улыбается.  Улыбается  всем:   рыцарям,   ликующим
горожанам, плачущим женщинам,  солдатам  магистрата,  разгоняющим  толпу
угрозами и палками.
   Авиньон обезумел. Можно подумать, здесь  одержана  блестящая  победа.
Можно подумать, Раймон Тулузский привез с собой из  Рима  не  бесславное
поражение, а самое малое - изуродованный труп Симона де Монфора.
   Авиньон  рвется  умереть  за  Раймона  Тулузского  -  нет,  за  обоих
Раймонов, старшего и младшего.
   У Рамонета блестят глаза,  он  готов  заплакать  от  восторга.  Очень
хорошо, сын, заплачь. Будь естественным.
   Новый  поворот  дороги,  еще  одна  улица,  впереди   просвет,   дома
расступаются: площадь и собор. Здесь кричат:
   - За отца, за сына, за Тулузу!
   Колокольный гром становится нестерпимым для человечьего уха.
   - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь, - гудит  певческий  бас
где-то глубоко во чреве собора.
   - Отец, сын, Тулуза! - надрывается площадь.
   Многие падают на колени. По щекам текут слезы.
   Господи, если так нас  встречают  в  Авиньоне,  то  что  же  будет  в
Тулузе?..
   Навстречу процессии  выходит  местный  клир  во  главе  с  епископом.
Круглые позолоченные опахала в руках служек сверкают,  как  два  солнца.
Все вокруг залито светом драгоценных камней и металлов.
   Спешившись, оба Раймона подходят к епископу,  преклоняют  колени.  На
площади вдруг становится тихо. В последний раз ударив, смолкает колокол.
Кажется, будто все оглохли.
   Осенив коленопреклоненного  графа  крестом,  епископ  в  этой  тишине
произносит спокойно и внятно:
   - Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.
   Второе благословение - графскому сыну, третье - народу.
   Повернувшись,  епископ  в  сопровождении   клириков   неторопливо   и
величественно удаляется в собор. Оба графа поднимаются на ноги и следуют
за ним.
   И тотчас же на  площади  вновь  поднимается  невообразимый  шум,  все
кричат, смеются, проливают слезы, целуются, будто наступила Пасха.

2. ОСИНОЕ ГНЕЗДО ПОД СТРЕХОЙ НЕБА

1198 год

   Чем дальше к западу от Тулузы, тем уже долины рек - Гаронны,  Арьежа,
Адура.
   Поначалу лишь холмы, видные у горизонта, поглядывают на дорогу  вдоль
речного берега.
   Но чем ближе закат солнца, тем выше горы, тем теснее подступают они.
   Разведи руки в стороны - и прочертишь пальцами полосы  на  скалах,  и
справа, и слева.
   Все меньше земель, возделанных  под  пашни,  все  больше  пастбищ.  С
каждым шагом на запад обрывы все  круче;  все  неприступней  крепости  -
заносчивая мета человека на полпути  от  бурливых  рек  к  громоздящимся
облакам. Там, где садится солнце, нрав у местных сеньоров вздорный, а  у
вилланов - угрюмый.
   Словно ядовитая оса, знамя Фуа с золотыми и красными полосами.  Да  и
сам Фуа - осиное гнездо под стрехой неба, а  главный  жужжала  в  нем  -
рыжий граф Фуа.
   Несколько раз осаждал его Монфор. И сидел Рыжий Кочет у себя наверху,
как раз посередке между  Сеньором  Богом  и  вилланами.  Поливал  Симона
раскаленной смолой и отборной бранью.
   Симон же застрял внизу, между вилланами и  преисподней,  и  бесплодно
топтал там графских коров и графских мужланов, отсылая проклятия наверх,
неистовому Фуа.
   О, если бы гнев симонов и  вправду  мог  плавить  камни,  старый  Фуа
закипел бы и сварился в своем замке, как в котле на кухонном огне!..
   Но отступился Симон.
   А старик Фуа, его  сыновья  и  племянники  смеялись  вослед  грозному
франку, высовываясь из окон высоких башен.
   Вся родня -  Коминжи,  Фуа,  Терриды  -  как  на  подбор:  невысокие,
светловолосые, вспыльчивые. Все отличаются острым на зависть  зрением  и
твердой рукой -  превосходные  арбалетчики!  Веснушки  и  отметины  оспы
щедрой рукой рассеял Всевышний по их широкоскулым  лицам.  Много  буйных
голов  в  этой  многолюдной  семье,  и  все  отливают   чищеной   медью,
отсвечивают ржавчиной, горят осенней листвой.
   Все они воины, охотники, храбрецы, хвастуны и повесы.
   Они неустанно плодят бастардов и наделяют их хоть малым,  но  все  же
наследством.
   Они  редко  посещают  церковь,  но  принимают  у  себя  странствующих
проповедников. Они редко задумываются о вечном, но поучениям  внимают  с
детской доверчивостью.
   Они много и охотно воюют, но еще охотней бездельничают.

***

   Среди этих воинственных мужчин растет девочка, Петронилла де  Коминж,
- невысокая, рыжеватая, рябенькая, с тонкими, белыми, как атлас, руками.
   Каждое утро, открыв глаза, она видит одно и то  же:  горные  вершины,
иногда зеленые, иногда - в белых  пятнах  снега;  пасущиеся  на  склонах
стада, близкое небо, желтую стену с зубцами.
   Она искусно прядет - с самого детства. Этим ремеслом  занимаются  все
женщины, от пастушки до графини.
   За горами наступает предел обитаемого мира. Здесь же течет жизнь,  то
размеренная, то бурная,  смотря  по  времени  года.  Неизменно  остается
средоточием ее  замок  Фуа  -  навершие  и  продолжение  скалы,  как  бы
выныривающей обнаженными плечами из моря зелени.
   Две тяжелые угловые башни, высокие стены, обвивающие скалу  спиралью.
Одни ворота внизу - там, где  к  подошве  замка  жмется  малый  городок.
Другие - наверху, широкий зев у входа в первую из башен.
   Далеко внизу река, пенясь, то выскакивает на свет, то скрывается  под
нависающими кустами. Скала с этой стороны обрывается отвесно.
   Замок Фуа - страж этих мест, брат  этих  скал.  Первым  примет  удар,
падет последним.
   "Брат". Ключ, которым открываются здесь все ворота.

***

   Тонущий в солнечном  свете  летний  день,  звон  тишины,  марево  над
долиной Арьежа.
   ...И вот, перекрикиваясь на скаку,  несутся  к  замку  Фуа  братья  -
родные,   двоюродные,   сводные,   побочные,   молочные.   Целая   орава
возвращается с охоты.
   Впереди - молодой граф Фуа, Одо Террид и Рожьер  де  Коминж.  Лошади,
собаки, конюхи, псари - стук копыт, лай, визг, брань, хохот.
   На охотников со стены смотрит девочка Петронилла, меньшая дочка графа
де Коминж. Ей четырнадцать лет; мала и худа.
   Третьего дня кормилица, матушка Паскьель, вдруг ни с того ни  с  сего
хватила ее красной лапой по тощенькой грудке,  поискала  пальцами  -  не
взбухло ли хоть немного вокруг  крошечных  сосков.  Огорченно  фыркнула.
Объяснила:  вроде  как  хочет  граф  сговорить  Петрониллу  за   виконта
Беарнского.
   - Какое там замужество, - посетовала  матушка  Паскьель,  шумно  водя
необъятными бурдюками. - Не графинюшка, а рыбка-малек. И чему тут только
замуж выходить?..
   - Вот и хорошо, - сказала Петронилла.
   Она была очень рада тому, что не годится для замужества. Ей вовсе  не
хотелось выходить замуж. А хотелось ей жить в Коминже. Или, еще лучше, в
Фуа. В Фуа, битком-набитом рыжими, вздорными  ее  братьями,  с  отцом  и
дядей, среди своих незамужних и вдовых теток, в окружении высоких гор  -
сестер этого старого, гордого, шумного замка.
   "Сестра". Ключ, который тихо поворачивается в  замке,  запирая  здесь
любые ворота.

***

   А братья уже ворвались в Фуа. По въездной  дороге,  круто  забирающей
вверх по склону, -  справа  стена,  слева  стена  -  понеслась  сумятица
человечьих голосов, песьего лая, грохота конских копыт.
   Петронилла сидела у стены, возле башни, возле ворот,  ведущих  внутрь
замка.
   Выглядывала на дорогу, вьющуюся по долине. Любопытствовала.
   Братья скрылись из виду - им уж вот-вот выскочить из-за поворота.
   Внизу, в долине, показалось еще несколько человек. У Петрониллы,  как
и у всех в ее семье, превосходное зрение. Да только зачем  оно  женщине?
Не держать ей в руках ни лука, ни арбалета.
   Идущих четверо. Они шли неспешным, широким  шагом,  как  ходят  люди,
привыкшие одолевать пешком большие расстояния,  -  паломники,  наемники,
странствующие фигляры, бродячие попрошайки.
   Петронилла поудобнее устроилась на выжженной солнцем земле,  приникла
к узкому оконцу в стене. Совсем близко - с той стороны, где  открывается
обрыв, - к оконцу льнет маленький оранжевый мак. От запаха горячей травы
щекотно в носу.
   Под слабым ветерком мак у окна шевелится, как живой, то застилая,  то
снова открывая дорогу - там,  далеко  внизу,  -  и  четырех  путников  в
просторных дорожных плащах с капюшоном.
   Те неторопливо и все же быстро приближались к Фуа.
   Но вот, одолев последний поворот, выскочили перед башней охотники.
   Впереди, заливаясь, мчались псы, гладкие белые бестии. Мгновение -  и
Петронилла уже окружена ими. Ластятся, норовят лизнуть в лицо  хозяйскую
дочь.
   Смеясь, обеими руками отталкивает их длинные острые морды, да  только
какое там!
   Если уж взбрело псам на ум обмусолить  маленькую  девочку,  ничто  не
поможет: обмусолят.
   Следом за псами вылетели и кони, а сзади настигали псари, задыхаясь и
крича. Зачем только нестись во весь опор, да вверх по крутому склону, да
по такой-то жаре!
   Любимый брат Петрониллы, Рожьер де  Коминж,  наклонившись,  на  скаку
подхватил девочку, легкую, как веточка, и усадил в  седло  перед  собою,
точно невесту.
   С негодующим лаем один пес повис у нее на подоле. Крак! Клок  остался
в песьих зубах. Ах, беда!..
   Рожьер отпихнул собаку ногой - только челюсти  лязгнули  -  и,  обняв
сестру, торжественно вступил с нею в замок. Вся кавалькада ввалилась  за
ними следом, разом заполонив доселе  тихий,  разморенный  на  жаре  двор
громкими голосами и резкой вонью крови.
   Двое загонщиков, облитые потом с головы до ног, волокли оленя. Голова
оленя с царственной короной, откинутая на мягкой шее, болталась  в  такт
их шагам.
   Вправо, влево. Вправо, влево.
   А веселый хромой псарь с вырванными ноздрями, по прозванию Песий Бог,
ковылял сбоку, смешно подскакивая на каждом шагу.
   Следом на смирной кобылке  въехал  Понс  Кормилицын  Сын,  долговязый
малый, рот до ушей. У седла болтается связка битой птицы.
   Все - и конные, и пешие, и псари, и загонщики -  молодые  да  шумные,
под стать господам.
   Последним, с арбалетом, опущенным на холку  лошади,  показывается  на
дворе молодой граф Фуа.
   И вот  им  навстречу  переваливается,  как  толстая  квочка,  матушка
Паскьель.
   Ох, как боятся матушку Паскьель! И малые дети, и девки  на  кухне,  и
даже  взрослые  ее  молочные  сыновья,  молодые  господа,  которых   она
выкормила густым молоком из своих огромных грудей. Своих детей у матушки
Паскьель было четверо, все от разных отцов; только  не  заживались  они.
Остался один первенец, негодный Понс.
   Еще загодя  принялась  Паскьель  браниться.  Сперва  для  порядка,  а
подбежав поближе - и повод нашла.
   Куда столько птицы набили? Кладовые и без  того  ломятся.  Кто  будет
перья драть? Кто станет коптить? Уж только не она, не матушка  Паскьель.
Одно только озорство с этой охотой...
   Поравнявшись  с  матерью,  Понс  потянулся,   обхватил   ее   поперек
необъятного туловища, попытался поднять в седло и усадить впереди  себя,
как невесту.
   Кобылка - на что смирная - шарахнулась  в  испуге.  Понс  с  седла  и
навернулся.
   Да так удачно навернулся, что прямехонько на матушку Паскьель и упал.
   И вот повалились они друг на друга, а псы не растерялись -  набежали,
лаять на беспорядок принялись, хвостами размахивая, за дергающиеся  ноги
Понса прихватывать. Ой-ой-ой!
   Понс верещит, матушка Паскьель придушенно бранится на чем свет стоит,
псы надрываются, а молодые господа - Террид, Фуа, Рожьер с Петрониллой -
заливаются.
   И конюхи, псари, загонщики им вторят.
   Не  смеется  только  Песий  Бог.  Дал   время   повеселиться;   после
присвистнул сквозь зубы, и тотчас же псы отступили,  виноватыми  мордами
принялись Песьему Богу в колени и руки тыкаться. Он ушел  на  псарню,  а
псы за ним побежали.
   Понс на ноги поднялся, матушку Паскьель поставил. Ох  и  отходила  же
она его по морде тяжкой материнской дланью!
   Обнимая сестру одной рукой, смеялся Рожьер. Молодой граф Фуа на холку
своей лошади со стоном грудью пал. Понс же обратился в бегство по двору,
улепетывая, как заяц. Матушка Паскьель припустила  за  ним,  то  и  дело
настигая и угощая звучными тычками. Вскоре оба скрылись в кухне.
   Так и закончилась охота. Конюхи лошадей  увели.  Загонщики  оленя  на
задний двор потащили. Петронилла с братьями на кухню пошла.
   А там в полумраке на печи восседает огромный котел, Медный Бок, будто
идолище языческое, и страшно взирает своим закопченным ликом. Кругом  на
черных стенах слуги его развешаны -  ковши  и  котелочки,  сковородки  и
ложки с длинной изогнутой ручкой.
   В другом углу большая бочка с водой. Под бочком у бочки - ведра,  как
дочки, а по водной глади уточкой деревянный ковш плавает.  Нестрашный  с
виду, ласковый, теплый.
   Из этого ковша и напились все охотники, передавая из рук в руки. Вода
славно стекает по подбородку, рот сам собой разъезжается от уха до уха.
   Матушка Паскьель выносит им свежих пшеничных лепешек. Господские дети
едят на ходу. Не едят, а лопают,  спеша  заталкивают  грязными  пальцами
лепешку  за  лепешкой.  Запивают  из  ковша  водицей.  Матушка  Паскьель
ругается: опять крошек в питьевую воду напустили. Вода от этого гниет.
   Наконец нахватались кусков и насытились -  прожорливые,  как  орлята.
Ушли на задний двор, оленя свежевать и птицу потрошить. Петронилла  -  с
братьями. Матушка Паскьель ей хороший нож дала, а  Рожьер  его  заточил,
как следует.
   Вскоре туда же явился Понс с  подбитым  глазом.  Скорчил  жалостливую
рожу, уселся на землю и за птицу взялся. Так вдвоем с Петрониллой  рвали
они перья и щипали пух. У девочки пальцы ловкие, быстрые, но  за  Понсом
ей не угнаться.
   Об охоте повествовали охотники, будто песню о героях пели. Как  ехали
по лесу, то вверх, то вниз по склонам. Как  звенела  и  пела  земля  под
копыталми - ах, ах; а ветки деревьев норовили хлестнуть по лицу - хрясь,
хрясь. Как мелькнул впереди олень.  И  крикнул  Одо  Террид:  "Смотрите,
олень!" И Рожьер де Коминж подхватил: "Олень,  клянусь  Распятием!.."  А
молодой граф Фуа засвистел и коня вперед погнал...
   Или нет, вовсе не так все было. Ехали они по лесу, и  птицы  пели,  а
ветви сами собою расступались, будто кланялись. И вот выбрались  они  на
поляну, а там стоял красавец олень...
   Сейчас этот олень - вовсе не красавец, а кровавая  туша,  истерзанная
ножами.
   Куски темного парного мяса приятно  тискать  в  пальцах,  предвкушая,
каковы они будут прожаренные, с чесноком, луком и соком кислых ягод.
   ...А  Рожьер  де  Коминж  крикнул:  "Смотрите,  олень!"  Одо   Террид
замешкался, но тут молодой Фуа взялся за арбалет и первым...
   ...Нет, Рожьер - первым...
   Размахивают  окровавленными  ножами,   перебивают   друг   друга,   а
Петронилла, разинув рот, слушает: подол  в  птичьих  потрохах,  руки  по
локоть и выше - в крови и перьях, на щеке пятно. Мухи садятся  на  руки,
на лица, вьются над наполовину освежеванной тушей.
   - Матушка Паскьель! - кричит Рожьер. - Принеси нам воды!
   И вот матушка Паскьель поит  подряд  всех  пятерых,  не  позволяя  им
прикасаться к ковшу - как  малых  детей,  спеленутых  тесными  пеленами.
Рожьеру, по его просьбе, выливает воду на голову, смачивая  его  коротко
стриженые оранжевые волосы.
   Петронилла смеется.
   - И мне! И мне!
   Шумно вздыхая, матушка  Паскьель  льет  воду  на  золотистое  темечко
девочки.
   - Дитя ты мое неразумное, - выпевает горестным речитативом, - куренок
ты мой... И чему тут только замуж выходить?..
   - Рожьер,  -  говорит  Петронилла  брату,  повернув  к  нему  мокрое,
смеющееся личико. - Рожьер, разве вы хотите выдать меня замуж?
   Рожьер  не  успевает  ответить.  Из  кухни  выскакивает   придурочная
кухонная девка. Выпучив глаза пострашнее, верещит:
   - Бросайте безделки! Граф зовет! Старый граф зовет!  И  граф  Бернарт
зовет!
   Скорей! Зовет и гневается!
   Тут все вскочили, ножи побросали, руки кое-как об  одежду  обтерли  и
припустили с заднего двора к старому донжону, к главной башне - и жилой,
и сторожевой, и кладовой - туда, где старый граф Фуа и граф  Бернарт  де
Коминж ждали их, и звали, и гневались.
   По  дороге  придурочную  девку  уронили,  да  так  и  оставили.  Понс
последним бежал. Понс девок сроду не поднимал. Коли упала, падал  рядом.
И на этот раз от обычая своего не отступил. Вот почему не  побежал  Понс
следом за господскими детьми к старому графу. Куда интересней на  заднем
дворе ему показалось, чем в башне, где почему-то  сердился  старый  граф
Фуа.

***

   И вот все четверо предстают пред очи старого графа.  Первым  отважный
Рожьер де Коминж, за ним - молодой Фуа, следом Одо Террид, а последней -
скромница Петронилла. Входит семенящими шажками, потупив голову.
   Медленно наливается краской старый граф. И Бернарт де  Коминж  следом
за ним багровеет.
   И было, отчего.
   Не  для  того  призвали  сынов  и  племянников,  чтобы  пред  гостями
позорили.
   Добро бы просто гости - мало ли, кто окажется в Фуа! - а то...
   Оробев, глядит  на  них  Петронилла.  Сразу  признала  тех  четверых,
виденных мимолетом со стены, когда Рожьер наехал и в  седло  ее  поднял.
Тех, что шли по долине Арьежа широким, размеренным  шагом:  от  палящего
солнца на голове капюшон, от голода - кусок хлеба в кожаной сумке  через
плечо и Господня милость - от всех иных невзгод и напастей.
   Двое мужчин и две женщины. У женщин  суровые,  обветренные  лица.  Не
вдруг поймешь, что женские.
   Все четверо - будто ни возраста нет у них, ни  пола.  Под  плащом  не
разберешь, какого сложения. Только одно и угадывается, что худы.
   Обликом сходны с грубоватыми крестьянскими ангелами в главном  алтаре
аббатства, которых Петронилла любит разглядывать во время мессы.
   Испытующе  смотрят  четверо  на  господских  детей,  троих  юношей  и
девочку,  -  ах,  какой  тяжкий  взор.  Плечи  сами  под  этой  тягостью
сгибаются.
   Мгновение назад победоносные, охотники вдруг растерялись.  На  погляд
их выставили, будто скот на ярмарке. Руки, колени - все у них в звериной
крови; сами  -  потные,  пыльные,  всклокоченные,  еще  не  остывшие  от
утренней погони.
   И девочка  недалеко  ушла  от  братьев,  хотя  все  утро  смиренницей
просидела за прялкой. Вот уж и клок из одежды вырван, и липкие от  крови
лапки в птичьем пуху.
   Молчание стоит в башне. Тоска забирает.
   И тут Петронилла храбро произносит тоненьким голоском:
   - Благословите меня, добрые люди.
   И тихонечко встает на коленки.
   Помедлив,  одна  из  женщин  поднимается  со  скамьи  и  подходит   к
Петронилле.
   Суха и чиста,  выбелена  солнцем,  омыта  дождем,  высушена  ветрами,
прокалена внутренним жаром. Чистота и жар стекают с ее плаща, как  вода,
- потоком.
   Хрипловатым от долгого молчания голосом женщина произносит:
   - Господь да благословит тебя, дитя.
   И ласково понудив встать с колен, целует в лоб.
   Слабое прикосновение сухих губ опаляет, точно раскаленное тавро.
   Всхлипнув, Петронилла приникает  к  грубому  плащу,  обхватывает  его
обеими руками. Под плащом - тощее и твердое, как палка, тело.
   Женщина еле заметно улыбается.
   - Бог да благословит тебя, - повторяет она одними губами, без голоса.
   От всей души Петронилла говорит:
   - И вас тоже, вас тоже, добрая женщина.
   И вдруг, вскрикнув, поспешно размыкает кольцо обнимающих рук.
   - Иисусе милосердный! Я вас запачкала! Я грязная!
   Петронилла прячет ладошки за спину, трет  их  там  об  одежду,  марая
камизот и блио. Ей даже глаза поднять страшно. Что она натворила!  Боже,
что она натворила!..
   Захватать кровавыми пальцами одежду той, что никогда не  лишит  жизни
ни одно ж