И без лишних слов предложил ему свою дочь  -  любую:  Амисию,  Лауру,
Перронеллу - с тем, чтобы выдать ее за адемарова сына.
   - И как станем мы с вами родичами, то вражды  между  нами  больше  не
будет.
   Адемар с облегчением согласился.

***

   ...Громче всех возмущался потом папский легат, кардинал Бертран.
   Но Симон попреки оборвал, молвив, по возможности, кротко:
   - Я не собираюсь покрывать Лангедок трупами и пеплом.  Эта  земля  не
для того дана мне в ленное держание. Я хочу  влиться  в  ее  вены  новой
кровью и так обратить в католичество.
   Амори слушал, запоминал.
   Но легат заговорил снова.  Теперь  вспомнил  библейского  праведника,
отдавшего дочь на поругание чужеземцам,  лишь  бы  не  нарушить  законов
гостеприимства.
   Симон слушал с интересом, а после вдруг засмеялся и махнул рукой.
   - Оставьте причитать, святой отец. Сын Адемара - благородный  рыцарь,
молодой, полный сил и наружности отменной. Я его видел.

12. ТУЛУЗА МЯТЕЖНАЯ

Сентябрь 1217 года

   Стихла Рона. Берега ее исполнились покоя.
   Горький дым прежних пожаров  улегся.  Первые  дожди  смыли  копоть  с
камней Берни и Вивьера. И только еще в душе горчило  что-то.  Кому  любо
каждый день видеть у себя в городе франков,  невозбранно  разгуливающих,
где им вздумается?
   Рослые, хорошо вооруженные, часто пьяные. А вино не  слабость  в  них
греет - удаль. У кого холодок между лопаток не побежит?
   Франки отдыхали, на охоту всей сворой ездили, на пирах  веселились  и
даже куртуазность, как умели, выказывали.
   Симон - тот больше за шахматами сидел.  То  выигрывал  у  Адемара  де
Пуатье, то проигрывал ему. Сыну же своему Амори Симон  не  препятствовал
веселиться, как тому только  пожелается:  пусть  носится  сломя  голову,
покуда молод.
   Неспешно текли разговоры о грядущем брачном союзе. Ничего не упустить
бы.
   Размеры  приданого,  величина  ответного  дара,   земельные   наделы,
предназначенные супругам, их  детям.  Перебирались  достоинства  дочерей
Симона, всех трех, Перронеллы, Амисии, Лауры. Все три красивы, широки  в
бедрах, хорошо воспитаны.
   Ну, в этом Адемар и не сомневался: какие  еще  дочери  могут  быть  у
такого отца?
   И другие беседы были в том же роде. И тишина нисходила в усталую душу
Симона.

***

   Стоит сентябрь, месяц прозрачный, светлый,  печальный,  когда  небеса
чуть выше над землей, чем в иное время.
   И вот вечером, незадолго до того, как солнцу опуститься  и  исчезнуть
за кронами деревьев, едет Симон по берегу Дромы. Впереди темной громадой
замок Крест,  по  правую  руку  роща,  по  левую  река  в  перламутровом
предзакатном мерцании.
   Симон едет один, как рыцарь из поэмы, шагом, склонив голову на грудь,
доверив дорогу коню. На нем только кольчуга - ни шлема, ни  доспеха.  За
долгие годы свыкся Симон с тяжестью кольчуги. Иной раз и спит в ней,  не
находя в том ни малейшего неудобства.
   Впервые за долгое время в душе его  установился  мир.  И  как  только
стихло кричащее сердце,  сразу  услышал  он  неслышный  шепот  лепестков
Вселенной.
   Бог говорил к миру.
   Симон слушал...

***

   - Мессен!
   Из рощи вылетает конник. Несется  прямо  к  Симону  и  заступает  ему
дорогу.
   Уставший конь под верховым ширит горячие ноздри.
   Тишина рассыпается  горстью  медяков.  Симон  уже  с  мечом  в  руке.
Насторожен и опасен, ни следа недавней  задумчивости.  Потому  и  прожил
полвека, что всегда успевал повернуться лицом к своей смерти.
   - Мессен!
   Симон поворачивает коня так, чтобы солнце не слепило глаза,  щурится,
разглядывая конника. Тому не больше  тридцати,  у  седла  щит  и  меч  в
полторы руки, ножны затасканные,  кольчуга  плохонькая.  Всадник  покрыт
пылью, на рукаве кровь.
   От усталости еле жив.
   И беда его окружает, глядит из расширенных  зрачков.  Совсем  недавно
видел этот всадник свою смерть, едва ноги унес.
   А всадник говорит почти жалобно:
   - Ох, это вы, мессен.
   Он вздыхает тяжело, всей грудью, и клонится щекой к лошадиной гриве.
   Симон все еще не доверяет ему.
   - Кого вы искали?
   - Графа Симона, мессен...
   - Это я, - говорит Симон. И глаз не сводит: только шевельнись  лишний
раз! - Назовитесь.
   - Анисант из Альби... Я присягал вам вместе с моим сеньором, де Леви,
тем, что женат на вашей сестре, мессен.
   Симон молчит - ждет.
   - Меня прислала дама Алиса. Госпожа Алиса, ваша супруга...
   Из-за тяжелого браслета на левой руке  достает  письмо,  запечатанное
хорошо знакомой Симону печатью: всадник с трубой у губ, под ногами  коня
вьется пес.
   Симон принимает у Анисанта письмо, мимолетно подносит печать к губам:
   Алиса.
   Анисант с  трудом  покидает  седло.  Подходит  к  реке,  долго  пьет,
зачерпывая воду ладонями, умывает лицо, приглаживает волосы.
   Симон спешивается тоже и привязывает обоих коней.  Подходит  ближе  к
Анисанту, показывает на его руку:
   - Вы ранены.
   - Это наименьшая из моих бед.
   Письмо Алисы лежит в ладони Симона.
   Анисант говорит очень тихо:
   - Мессен, я еду к вам от  самой  Тулузы,  останавливаясь  только  для
короткого ночного отдыха.
   Запах близкой беды бьет Симону в ноздри. Так явственно,  что  на  миг
земля уходит у него  из-под  ног.  Резким  движением  сжимает  письмо  в
кулаке.
   - Что случилось? - кричит Симон. - Что еще случилось?
   - Мессен, мне трудно говорить об этом...
   Анисант отводит глаза. Тяжелое дыхание Симона обдает его щеку,  будто
исходит от крупного зверя.
   - Что случилось? - повторяет Симон.
   И говорит ему посланец Алисы:
   - Мессен, вы потеряли Тулузу...

***

   Любимое имя, самочинно слетевшее с губ в разговоре  с  сестрой,  жгло
Рожьера огнем - и жарким, и сладким: "Раймон"!
   Старый граф Раймон Тулузский  скрытно  вышел  из  Арагона,  преодолел
Пиренеи трудными дорогами, которые ведомы лишь пастухам и разбойникам, -
и вот он в Кузеране.
   Они все ждали его здесь, от  нетерпения  пальцы  изгрызгли,  едва  до
костей не сглодали: и Рожьер де Коминж, и его отец  Бернарт,  и  молодой
граф Фуа, и знатный рыцарь де Сейссак, и другие...
   И вот несется Понс Кормилицын Сын - без седла, молотя  лошадь  босыми
пятками, и блажит:
   - Едет граф! Едет!..
   Рухнуло сердце у братьев Петрониллы и все в душе их обвалилось разом:
граф Раймон!..
   А Раймон спешился, ведет лошадь в поводу. На уздечке тихо позвякивает
бахрома. Да  и  не  ведет  вовсе,  лошадка  сама  за  ним  ступает,  как
привязанная, каждым мелким шажком красуется.
   И видит Рожьер долгожданное, красивое, старое лицо  с  легкой  сеткой
морщин, с безвольной  складкой  у  губ,  с  лучистыми  темными  глазами,
полными донного света.
   И ничего больше вокруг себя не замечает Рожьер, кроме этого лица.
   А Раймон идет себе как ни в  чем  не  бывало,  чуть  лукавый,  слегка
виноватый: неужто из-за меня весь этот переполох?
   Позабыв приличия, Рожьер выбегает ему навстречу и,  не  добежав  трех
шагов, падает на колени - на оба! - и простирает к нему руки.
   Раймон склоняется над ним  и  поднимает  с  колен,  и  обнимает,  как
собственного сына, и утешает, и уговаривает. Теперь все будет иначе, все
будет хорошо...
   И остальные, кто вышел встречать  Раймона,  обступают  старого  графа
тесной толпой, целуют его руки и одежду, и смеются и плачут от  радости.
И Раймон - заласканный, зацелованный - смеется и плачет тоже. Наконец-то
вокруг родные лица.
   Бернарт де Коминж произносит торжественно:
   - Добро пожаловать домой, мессен.
   А де Сейссак добавляет:
   - Не верится, что вы вернулись, мессен. Вы с нами!
   - Я здесь, - заверяет его Раймон, протягивая к Сейссаку тонкую руку в
перстнях. - Я с вами, сеньоры.
   И обнимая за плечи Рожьера и графа Бернарта, он идет дальше, а лошадь
деликатно следует за ним.
   И  Рожьер  де  Коминж  громко  хохочет,  запрокинув  голову  к  небу.
Поблизости, почти незаметный, хихикает Понс Кормилицын Сын.
   Раймон вернулся. Теперь они отомстят Монфору за все унижения.

***

   Было время, когда все были  молоды  и  хороши  собой  и,  соперничая,
ухаживали за красивыми дамами.
   И чудили - чудили так, что впору теперь  самим  не  поверить:  неужто
может человек такое - мало что выдумать, так еще и сотворить?
   И на все хватало сил и внутреннего жара: и на стихи, и на  любовь,  и
на дружбу, и на охоту, и  на  самозабвенное  вранье.  И  оставалось  еще
немного, так что иногда они ссорились, чтобы слаще было примирение.
   А сыновьям достались война и изгнание.
   Так крепко любил граф Раймон свой народ, что ни  одному  человеку  из
владений Тулузских не желал причинять стеснения, пусть даже еретику.
   И последними, самыми яркими, закатными красками запылало при нем небо
над Тулузой. И все разом под этим небом пели и голосили, кто как  хотел,
- вольно, во всю глотку, а граф Раймон был полон любви и радовался.
   И в добросердечии и беспечности своей пропустил он то короткое время,
когда следовало умерить слишком громкий голос катаров в своей стране.  И
отлучили графа Тулузского от Церкви, а владения его отдали католикам.
   И настала для Тулузы долгая ночь.
   Чего ждут теперь от Раймона его старые бароны и молодые  их  сыновья,
изголодавшиеся душой по музыке, по свободе и свету?
   Думают, что одним своим возвращением вернет он былое великолепие? Что
вновь расцветит Лангедок цветами любви и воли?

***

   Раймон пьет вино, смеется, он вспоминает одно куртуазное  приключение
за другим. Обрывки стихов и песен, имена трубадуров и прекрасных женщин,
смех и слезы - ах, какое было время, Господи!
   И  вот  в  этот  щемяще-сладостный  поток,  дразнящий  и   без   того
взволнованное сердце, врывается хриплый голос Рожьера:
   - Тулуза готова восстать, мессен. Все готово. Тулуза ждет только вас,
мессен. Вместе мы вышвырнем Монфора. Возьмите нашу кровь, если  она  для
этого потребуется.
   И меркнет все перед взором Раймона. Бывший граф Тулузский - не  трус.
Но он не воин.
   А молодые сыновья старых баронов полны нетерпения, и кровь  бьется  в
их  венах,  рвется  наружу.  И  ради  того,  чтобы  вернуть  в  Лангедок
куртуазность, хотят они убивать, колоть и резать,  вешать  и  жечь,  без
пощады, без милости и сожаления.
   И говорит Рожьер де Коминж с легким укором:
   - А сын ваш со своими авиньонцами творит чудеса.
   И еще он говорит:
   - Ваша Тулуза ждет вас, мессен.
   Вместо ответа Раймон улыбается, и лучики света разбегаются вокруг его
темных глаз.

***

   - Я потерял Тулузу? Ах  ты...  щенок!  Тварь!..  Выблядок!..  Что  ты
плетешь?
   Повтори!
   - Это правда... Вы потеряли ее, мессен.
   Коротко размахнувшись, Симон бьет Анисанта по лицу. Тот не выдержвает
- вскрикивает. Из разбитой губы проступает кровь.
   - Повтори!
   Анисант молчит. У него темнеет и мутится в глазах.
   Второй удар - по раненой руке.
   Взвыв, Анисант валится на траву.
   - Повтори!
   - Мессен, в письме... там все сказано.
   - Лжешь. Предатель!
   - Нет...
   - Кто тебя послал?
   - Алиса...
   Анисант, наконец, находит в себе силы сесть. Слизывает кровь с  губы,
обтирает подбородок. Из полумрака с ненавистью смотрит на него Симон.
   - Ты лжешь!
   - Все правда, мессен...
   - Приведи сюда кого-нибудь, кто знает грамоту. Живо!
   Симон протягивает Анисанту руку. Посланец с опаской принимает от него
помощь.
   Симон подталкивает его в спину.
   - Быстрей, - сквозь зубы погоняет он.
   И Анисант уезжает.
   Солнце почти совсем уже скрылось в роще, но у воды еще светло.  Симон
ждет.
   Наконец до его слуха доносится стук копыт. Поднявшись с травы,  Симон
поворачивается на звук. И меч в его руке.
   - Анисант!
   - Это я, мессен.
   - Кого ты привез?
   В седле позади Анисанта сидит насмерть перепуганный монашек, из  тех,
что бродят между монастырями, живя подаянием.
   Симон снимает монашка с седла. От того разит  тухлой  рыбой.  Анисант
остается на коне, подальше от Симона.
   Симон протягивает монашку письмо. Повернувшись  к  угасающему  свету,
монашек ломает печать, вопросительно глядит на Симона и, получив  кивок,
утыкается в буквы.
   - Вслух, - велит Симон.
   - Сейчас, господин...
   Монашек бубнит и бормочет, разбирая про себя  написанное.  Рыцарь  за
его плечом терпеливо ждет.  Анисант,  от  голода,  усталости,  боли  еле
живой, горбится в седле, но уехать и лечь в постель, какая найдется  для
него в Кресте, не решается.
   Наконец монашек поднимает к Симону испуганное лицо.
   - Тут сказано... да вы, господин... кто вы такой?
   - Я Монфор, - обрывает Симон. - Что тут сказано?
   - Алиса, жена Монфора, просит своего мужа как можно быстрее прибыть в
Тулузу к ней на помощь...

***

   Долина расступается перед отрядом. Горы  становятся  ниже,  отступают
дальше, а затем и вовсе сменяются холмами. Холмы сглаживаются,  оседают,
делаются пологими, и вот уже о них напоминают только волнистые очертания
горизонта.
   Раймон идет по долине Гаронны. Все ближе Тулуза.
   Франков пока что нет и следа.
   В Авиньон уже послали гонца. И еще одного - в Бокер, дабы  как  можно
скорей уведомить Рамонета.
   Долина в безраздельной власти тучной осени. Так налита  соками,  что,
кажется, ударь по земле неосторожно - и хлынет жидкое золото.
   И до Тулузы всего несколько верст...
   Страхи и сомнения оставили Раймона, сердце  в  груди  бьется  сильно,
торжественно, как соборный колокол в праздничный день.
   Верховой, посланный вперед отряда, возвращается. Скачет во весь опор,
погоняя лошадь.
   - Монфор!
   И сразу смолк радостный звон, оборвался колокол  и  ухнул,  бессвязно
гремя, в утробу:
   - Как - Монфор?..
   Но выступил уже вперед Рожьер де Коминж, на верхового грозно наехал:
   - Какой еще Монфор? Он сейчас на Роне.
   Граф Раймон неподвижен в седле, внешне - невозмутим. Разве  что  чуть
бледен.
   О том, что в душе у него творится, никому знать не надобно.
   Слушает торопливый разговор Рожьера с верховым.
   - Откуда здесь взялся Монфор?
   - Не сам. Франки!
   - Много их?
   - Не считал. Много.
   - Далеко отсюда?
   - В Сальветате.
   Близко!
   Сорок всадников и с ними Рожьер остаются в Сен-Жюльене, где  застигла
их дурная весть. Рожьер снимает со  спины  арбалет,  налаживает  тетиву,
чтобы лучше оберегать своего графа, случись беда. И Раймон улыбается ему
ободряюще, как будто Рожьер нуждается в утешении от страха.
   Молодой Фуа с отрядом в десять человек мчится в Сальветат.
   Прочие ждут в роще  на  полпути  между  Сен-Жюльеном  и  Сальветатом.
Успеют прийти на помощь и Рожьеру, и Фуа, если потребуется.

***

   Посреди  двора  стоит  телега.  Двор   крестьянский   -   просторный,
зажиточный.
   Сараи, хлев, подсобки, жилая часть, его  обступившие,  полны  разного
добра.
   Поперек въезда косо лежит жердина. Сбили  трое  всадников,  когда  на
двор заскакивали. Надо бы ее совсем убрать, не то переломят, как  телегу
поволокут.
   Хозяин, хмурясь, ведет низкорослую лошадку, чтобы  запрячь  ее.  Двое
работников - сын да зять - перетаскивают из амбара мешки,  сваливают  на
телегу.
   Печаль такая, наслал Монфор на весь Сальветат своих людей, чтобы хлеб
взяли.
   Меньшая дочь, здоровенная девка, в углу двора с  ведром  воды  стоит.
Рот разинула, на франков глазеет, даже тяжесть на землю опустить забыла.
   Те на конях, вооруженные; двое за поклажей приглядывают -  полные  ли
мешки насыпали лукавые мужланы; один на девку косится, больно уж  вид  у
нее потешный.
   И вдруг, будто из ниоткуда, взрывается тишина криками, громом  копыт,
звоном оружия. И можно уже разобрать, как кричат, приближаясь:
   - Раймон! Раймон! Тулуза!
   Шарахнулась крестьянская лошадка,  заплясали  под  франками  кони.  С
треском вышибая загородь, влетает на двор всадник.
   Девка ахнуть не успела, как сшибло ее наземь, спасибо  в  суматохе  и
вовсе не растоптали. Ведро опрокинулось, вода растеклась повсюду.
   С тяжелым звоном скрестились мечи.  Телегу  перевернули,  друг  перед
другом вертясь на огромных  боевых  конях.  Первому  всаднику  второй  в
помощь пришел.
   Франков стеснили, стали наседать с обеих сторон.
   Пропоротый случайным ударом мешок раззявил утробу, и  потекло  оттуда
зерно - на землю, в лужу, под бьющие копыта.
   Девка посреди лужи сидит - юбка задралась,  ноги  белеют  -  глаза  с
перепугу зажмурила потуже и визжит:
   - И-и-и!..
   Мужик с сыном и зятем едва в хлев  спастись  успели,  когда  верховые
между собой схватились.
   По всему Сальветату крик пошел, отовсюду оружие гремит.
   И бежали франки, а молодой Фуа погнал их перед собой. Кого настигал -
убивал не разбирая.
   Вылетели все разом в поле птичьей тучей. Как на грех, туда,  где  еще
убрать не успели.
   Среди  колосьев  оторвались  франки  от  погони  и  положили  немалое
расстояние между собой и провансальскими рыцарями.  И  вот  собрались  с
силами и обратились обратно на молодого Фуа, столкнувшись с ним на  краю
поля.
   В Сальветате видели, что бой завязался. Видели  и  то,  что  с  коней
упало несколько человек, убитыми ли, ранеными ли, не разглядишь.
   И отступил  молодой  Фуа  перед  франками,  а  те  его  назад,  через
Сальветат, погнали.
   Тут уж мужланы дальше зевать не стали. Подхватили ножи и  мешки  -  и
бегом на край поля, туда, где в золотом море плешь вытоптана.  И  никого
не страшились они, ни рыцарей, ни Господа Бога.
   Всю плешь обшарили, пятерых поверженных нашли.  Двое  еще  дышали.  И
пресекли крестьянские ножи это слабое дыхание, чтобы не мешало. Взяли  с
павших кольца и оружие, деньги, одежду - все, что на тело надевалось и с
тела снималось.
   Раздетые трупы  закопали,  оттащив  за  край  поля,  чтобы  хлеба  не
поганить.
   Мечталось еще коней поймать, но разве их словишь, зверей таких! Да  и
не заживется рыцарский конь в крестьянском хозяйстве.
   Так что отступились мужланы, довольствуясь и тем, что  было  ими  уже
взято. И смотрели один на другого ревниво, ибо одним от добычи досталось
больше, а другим меньше.
   Молодой Фуа увлек франков  за  собой  туда,  где  поджидал  в  засаде
большой отряд.
   А как влетели франки в рощу, на ту поляну, то окружили  их  сразу  со
всех сторон, частью перебили, частью захватили в плен и  с  коней  сойти
понудили.
   Стояли пленные и ждали своей участи.
   И вот со стороны Сен-Жюльена выехал всадник с малой свитой.  Неспешно
ехал, глазами по сторонам  поводил,  оглядывал  рощу,  будто  ласкал  ее
взором.
   Остановился перед  пленными.  К  спутнику  своему  повернулся,  будто
спрашивая:
   "Ну, и что теперь я должен делать?"
   А тот, на полкорпуса поотстав, арбалет в чуткой  руке  держит,  брови
хмурит, и недавний шрам на его скуле заметен.
   Кивнул на пленных.
   - Франки.
   Раймон прищурился, еле заметно покачал головой.
   - Не все. - И голос возвысил для пленных:
   - Кто старший?
   Один шевельнулся и ответил:
   - Я.
   Арагонский солдат его  за  локти  держал,  незаметно  ножом  в  ребра
утыкаясь.
   Другой тянул за волосы. Так подвели поближе к  всадникам,  чтобы  тем
удобнее было разговаривать.
   - Назовись, - тихо сказал арбалетчик.
   Тот назвал свое имя - Жорис.
   - Ты знаешь ли, кто я? - спросил красивый старик,  которого  оберегал
арбалетчик.
   - Если вы скажете  мне,  мессен,  то  буду  знать,  -  ответил  Жорис
вежливо.
   - Я Раймон, граф Тулузский, - проговорил старик  с  удовольствием.  И
улыбнулся. По выговору пленника он слышал, что тот из Прованса.
   Жорис смотрел на него молча, чувствуя, как арагонец сильнее тянет  за
волосы. Наконец молвил Жорис:
   - Мне жаль, мессен.
   - Откуда ты родом, сынок? - спросил Раймон.
   - Из Нима, мессен.
   Тогда Раймон перевел взгляд на прочих пленников и увидел,  что  среди
них больше половины - южане.
   - Как же так вышло, что ты сделался человеком Монфора?
   И  услышал  Жорис  в  голосе  Раймона  грусть.  И  боль.  А  арагонец
подтолкнул в бок кинжалом, чтобы отвечал графу не мешкая.
   Жорис сказал:
   - Я присяг