ручки   младенцу   приделал  на  шарнирах
хитроумнейший из кукольных мастеров.
   Младенец был  живым,  по-настоящему  живым  и,  похоже,  ему
понравилось, что Мария его подобрала, ибо он протянул к ее носу
ручки   и   залопотал.  Во  всяком  случае,  склонив  голову  и
прислушавшись к младенцу, словно к часам, Мария убедилась,  что
он издает какие-то звуки.
   Разглядывая  в  совершенном  восторге это свалившееся с неба
чудо, она ощутила вдруг острую боль в левой  лодыжке,  сильную,
как от укуса пчелы.
   Подобно  большинству  ужаленных в лодыжку людей, она топнула
уязвленной ногой и запрыгала на  другой,  -  занятие  в  случае
пчелиного  укуса  совершенно бессмысленное, поскольку ужалившая
пчела вторично ужалить не сможет, а прочих  пчел  такие  прыжки
лишь раздражают.
   Попрыгав,  -  все  это  время она с величайшей осторожностью
держала  колыбельку  в  одной  руке,  а   другой   хлопала   по
пострадавшей   лодыжке,   -   Мария  с  безопасного  расстояния
уставилась на атаковавшее ее существо.
   Это была дородная женщина дюймов в пять ростом.  Она  стояла
на  мраморном  полу храма и размахивала неким подобием гарпуна.
Платье ее отливало ржавчиной,  как  грудка  малиновки,  женщина
была  вне  себя  от  гнева  или  от  ужаса. Крошечные глазки ее
пылали, волосы разметались  по  спине,  грудь  вздымалась,  она
вопила на неведомом языке что-то такое про Куинба Флестрина. На
остром, словно игла, гарпуне сидел стальной наконечник длиной в
половину  младенца.  Между  пальцами сжимавшей лодыжку Марииной
руки струйкой стекала кровь.
   Надо   сказать,   что   несмотря   на   убийства   и    иные
правонарушения,  совершаемые  Марией в пиратской ее ипостаси (в
которой  она  питала   особенное   пристрастие   к   процедуре,
называемой  "пройтись  по  доске"), она не принадлежала к числу
людей злопамятных, и уж тем более к тем, кто имеет  обыкновение
отнимать  младенцев  у  безутешных  матерей  ради одного только
цинического  наслаждения,  которое  им  доставляют  материнские
вопли.  Она  сразу сообразила, что перед ней - мать младенца, и
вместо того, чтобы рассердиться  из-за  гарпуна,  почувствовала
себя  виноватой.  В  душе  ее  зародилось  ужасное  подозрение:
младенца, судя по всему, придется отдать.
   Искушение не делать этого было  жестоким.  Мария  сознавала,
что  доживи  она  хоть  до тысячи лет, она, может быть, никогда
больше не найдет ничего похожего.
   Вот скажи сама себе, только со всей откровенностью,  вернула
бы  ты  живого  дюймового  младенца  его родне, после того, как
честно изловила его в чистом поле?
   Но Мария повела себя до чрезвычайности добродетельно.
   Она сказала:
   - Простите,  я  не  знала,  что  это  ваш   младенец.   Вот,
пожалуйста,  я ему ничего плохого не сделала. Видите, вы можете
взять его обратно.
   - И знаете, - едва не плача, прибавила Мария,  -  он  у  вас
такой милый.
   Она нагнулась, чтобы поставить колыбельку к ногам матери.
   Но  яростная  маленькая женщина либо разволновалась до того,
что ничего уже не слышала, либо не понимала  по-английски,  ибо
едва  огромная  ладонь  приблизилась  к  ней, женщина взмахнула
своим оружием и рассекла Марии большой палец.
   - Ах вот ты как? - закричала Мария. - Гадючка ты этакая!
   И вместо того, чтобы вернуть  младенца,  она  завернула  его
вместе  с  колыбелькой  в  носовой платок и сунула получившийся
узелок в карман юбки, затем извлекла из другого кармана  второй
платок,  взмахнула им перед лицом матери, так что та повалилась
навзничь, накинула  платок  ей  на  голову,  щелчком  отбросила
выпавший  из  материнской руки гарпун, и спеленала мать тоже. У
нее так редко оказывалось с собой два носовых платка, да,  если
правду  сказать,  и  один тоже, что она ощутила себя человеком,
над которым простерлась десница Господня. Тут в ближней колонне
что-то загудело, как в улье, и у Марии появилось новое ощущение
- пожалуй, больше Господню десницу искушать не стоит.
   Запихав второй узелок, - этот вышел  побольше  и  содержимое
его лягалось изо всех сил, - в другой карман, Мария поспешила к
проделанному   ею   в  зарослях  проходу.  Достигнув  его,  она
обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на храм. У дверцы в
колонне боролись трое мужчин. Двое,  не  отпуская,  держали  за
руки  третьего,  а  он  бился,  норовя  броситься  ей вдогонку.
Статный такой малый ростом гораздо выше шести дюймов, в  тунике
из кротового меха.

     Глава III

   Когда  Мария  оттолкнула  ялик  и  отгребла  на  достаточное
расстояние, она положила  черпак  и  извлекла  из  кармана  тот
узелок,   что   побольше.   Женщина   безостановочно  билась  и
дергалась, словно рвущаяся на волю птица. Едва Мария развернула
ее и поставила на покрытое илом  дно  лодки,  женщина  замерла,
задыхаясь,  прижав  к  сердцу  руку. Она казалась вырезанной из
слоновой кости. Еще через миг женщина вдруг метнулась к  борту,
как будто решила выпрыгнуть в воду, но тут же одумалась и снова
застыла,  глядя  на  захватчицу  пылающим взором, - точь-в-точь
дикий зверек, попавшийся в руки человека. Мария вытащила второй
узелок и положила младенца вместе с  колыбелькой  невдалеке  от
ног  матери. Это заставило мать вернуться в середину ялика. Она
бросилась к колыбели, выхватила из  нее  младенца  и  принялась
что-то  втолоковывать  ему  на неведомом Марии языке, оглядывая
дитя со всех сторон,  дабы  убедиться,  что  ему  не  причинили
вреда. Она определенно объясняла младенцу, что он - горе мамино
и  разбойник,  и разве не пыталась гадкая женщина-гора похитить
его, драгоценное дитятко?
   Мария зализала свои раны, обмыла их в прохладной воде озера,
отерла  носовыми  платками,  но  при  этом  глаз  с  матери  не
спускала.
   Время   уже   подходило   к  чаю,  а  Марии  предстояло  еще
позаботиться о многом. Она  твердо  решила  не  разлучаться  со
своими  сокровищами,  -  по крайней мере, с младенцем, - но при
этом отлично знала, что мисс Браун не позволит ей  оставить  их
при  себе.  Она  их либо отнимет и засунет в коробку, в которой
уже лежали Мариин карманный ножик и ее же шестипенсовый компас,
либо приберет к рукам, - а то и вовсе  устроит  так,  чтобы  их
утопили,  что  она  неизменно  проделывала  с  любимыми  Марией
котятами. Мария намеревалась приложить  все  усилия,  чтобы  ни
того, ни другого, ни третьего не случилось.
   Куда  же  их спрятать? Мисс Браун вечно подглядывала за ней,
норовя поймать на какой-либо  провинности,  и  во  всем  дворце
Мальплаке  не  было  ни  единого  укромного места, которое наша
героиня могла бы назвать своим. Игрушек в  отведенном  для  них
шкафу  уже  не осталось, так что держать там находку значило бы
только привлечь к шкафу внимание. А спальню Марии раз в  неделю
обыскивали.
   - Во  всяком  случае,  на эту ночь я могу уложить их в ящике
моего туалетного столика, - сказала она себе, - потому что мисс
Браун, спасибо мигрени, до завтра ко мне все равно не полезет.
   На этот раз Мария соорудила  из  влажного  и  окровавленного
носового  платка  что-то  вроде  мешочка  и, загнав пленников в
угол, сунула обоих в этот  мешок,  не  спеленывая.  Верх  мешка
Мария   обвязала   веревкой,   -   она   принадлежала  к  числу
мастеровитых людей, у которых в кармане обычно  лежит  веревка,
да  и  Профессор  сказал  ей  однажды,  что у дельного человека
всегда найдется карманный нож, шиллинг и кусок вот  этой  самой
полезной  штуки.  Колыбель  Мария положила отдельно, решив, что
если к человеку, болтающемуся с младенцем в мешке, сунуть еще и
колыбель, то человек может об нее ободраться. Покончив  с  этим
делом,  она  подплыла  к лодочному домику, завела в него ялик и
побежала домой, пить чай.
   Мимоходом Мария заглянула на  кухню,  оборудованную  печьми,
вертелами  и  плитами, достаточными для того, чтобы приготовить
обед из двенадцати перемен на сто пятьдесят персон, -  впрочем,
ныне  для  готовки использовался примус, - и поинтересовалась у
Стряпухи состоянием мисс Браун.
   - Восподи,  мисс  Мария,  как  ты  чулки-то  отделала!  Силы
небесные, и платье все в дырах!
   - Да знаю я. Ты скажи, мисс Браун...
   - Сегодня   ты  ее  не  увидишь,  ягненочек,  за  что  нашим
заботливым звездам можно только спасибо сказать. Беги-ка к себе
в комнату, только потише, и как переоденешься, принеси мне свои
чулки. И надень лучше ночную рубаху, пока я юбку буду чинить.
   - К чаю что-нибудь есть?
   - Есть, мисс, - земляника.
   - Вижу, эта не в  себе,  -  продолжала,  встряхнув  головою,
Стряпуха,  -  ну  и  решилась  потревожить  твоего  Профессора,
выпросила у  него  целый  фунт  земляники.  Добавим  сгущенного
молочка,  которое мы припасли к Рождеству, вот тебе и еда, хоть
и скромная, а все ж таки  достойная  того,  чтобы  ее  отведала
владетельница Мальплаке.
   Нет нужды объяснять, что Стряпуха была из слуг старой выучки
и старалась  насолить  мисс  Браун как только могла. Жила она в
мрачноватой кухне, любить ей было, кроме Марии, некого, - разве
еще  старого  колли   по   имени   Капитан,   оставленного   ей
покойникоммужем.   Капитан  каждое  утро  приносил  из  деревни
газету, и время от времени  ходил  с  корзинкой  в  магазин  за
продуктами.
   Мария сказала:
   - Стряпа, если тебя когда-нибудь захватят пираты или возьмут
в кольцо  индейцы,  или  если  ты  свалишься  в  море и на тебя
нападет акула, я позабочусь о том, чтобы твои сегодняшние труды
не остались забытыми, пусть это даже будет стоить мне последней
капли крови.
   - Спасибо,  мисс  Мария,  -  сказала  Стряпуха,  -  я  и  не
сомневалась.
   Мария  вскарабкалась  по Парадной Лестнице, бегом проскочила
Герцогский Коридор, поднялась по Будничной  Лестнице,  миновала
Коридор  Для  Знатных Гостей, еле-еле одолела Потайную Лестницу
Для  Гостей  Заурядных  и  на  цыпочках  двинулась  по  Черному
Коридору  Для  Двоюродных Свойственников. В конце его, там, где
большая часть кровли оставалась еще крепкой, располагались  две
спаленки,  в  которых  обычно  почивали  Мария  и мисс Браун. У
Стряпухи, чтобы добраться сюда из кухни, уходило  три  четверти
часа, потому что у нее были Больные Ноги, да и Капитан, кое-как
ковылявший за ней по лестницам, ужасно задыхался, но мисс Браун
все равно заставляла их стелить для нее постель.
   Мария осторожно заглянула в открытую дверь.
   На   кровати,  задрав  в  потолок  невыносимый  нос,  лежала
тиранша. Она читала книгу с набивным, будто кушетка,  сиреневым
корешком,  называвшуюся "Повседневный Светоч". В свободной руке
она  держала  пропитанный  одеколоном  платочек,   коим   порой
обмахивала  "Повседневный  Светоч",  а  порой оглаживала кончик
собственного носа, ставший от такого ухода  красным  и  как  бы
отполированным.
   Вокруг  мисс  Браун располагалось ее движимое имущество. Под
туалетным столиком опасливому взору Марии предстали выстроенные
аккуратной шеренгой тридцать пар остроносых туфель,  -  острые,
словно  мастерок  строителя, носы их были покрыты морщинами. На
платяном шкафу стояли пронзенные булавками круглые серые шляпки
без полей. На прикроватном столике  помещалась  подборка  книг,
чтение  коих  составляло усладу мисс Браун, - "Дневник" Джорджа
Фокса, "Благочестивая жизнь" Дж. Тейлора и "Путь паломника",  о
котором  Гек  Финн заметил однажды: "написано интересно, только
не очень понятно". В углу комнаты помещался буфет, а  в  нем  -
кружевные  косыночки  с рюшечками, которыми мисс Браун украшала
свой бюст; туалетный столик  россыпью  покрывали  разнообразные
острые   и  твердые  предметы.  Пахло  в  комнате  ни  разу  не
использованными ридикюлями, переложенными лавандовым цветом или
присыпанными нафталином и спрятанными под замок.
   Подоконник  занимало  шпионское  снаряжение:  телескоп   для
слежки  из окна и лупа, с помощью которой мисс Браун отыскивала
грязь.
   Ее  воспитанница  на  четвереньках  двинулась   вперед.   Не
подымаясь  выше линии гувернанткиного взора, она проползла мимо
кровати и незамеченной добралась до окна. Затем, зажав  лупу  в
зубах,  в  которых  пираты,  -  когда  не  пьянствуют, - держат
абордажные сабли, Мария поползла назад к двери (дорогою  сронив
в  одну  из туфель канцелярскую кнопку, которые она держала для
подобных оказий) и благополучно выбралась в коридор.
   После чего поспешила к себе.
   В  голой  комнате,  обставленной  исключительно   и   только
чугунной  мебелью,  она  вынула из кармана бесценный мешочек и,
присев на кровать, развязала его. Маленькая женщина лежала, как
задыхающаяся лягушка, по-прежнему прижимая к груди младенца,  и
Мария с помощью лупы, не торопясь, рассмотрела обоих.
   Одежда   на  женщине  была  бедная.  Простенькое  облачение,
связанное  из  шелковистой   шерсти   и   препоясанное,   будто
монашеская  ряса. Кое-где из платья торчали нитки, оно казалось
поношенным, но прочным. Лицо у женщины было румяное и здоровое.
Младенец, как и подозревала Мария, оказался голубоглазым.
   Закончив осмотр,  Мария  засунула  обоих  пленников  в  ящик
туалетного  столика, связала узлом свои замызганные одежды и на
цыпочках отправилась пить чай.

     Глава IV

   Однако,  пробудившись  назавтра,   владетельница   Мальплаке
счастья  уже  не испытывала. Земляника и сливки, оставленные ею
на блюдце в ящике, оказались нетронутыми, а от  своей  пленницы
Марии  ничего,  кроме  злобных взглядов, добиться не удалось. О
том, чтобы играть с ней, не могли быть и речи.
   - Стряпа, - спросила она за  завтраком,  -  как  по  твоему,
пройдет сегодня мигрень у мисс Браун?
   - Нет, мисс Мария, - ответила Стряпуха.
   - Она  мне  оставила  математические  задачки, чтобы я их до
обеда решила, - кажется, по алгебре.
   Мария с безучастным видом поболтала в чашке ложкой и  искоса
глянула на Стряпуху.
   - Надо бы мне повидаться с Профессором.
   - Ну  так  беги, любушка, повидайся. Если Кое-кто вылезет из
постели, я уж ей и вдоль и поперек распишу, до чего  ты  занята
со своей аблегадаброй, пусть только спросит.
   - Стряпа... - начала Мария.
   - Да, любушка. Про акул ты мне уже говорила.
   Профессор,   бедный  как  церковная  мышь,  одиноко  жил  на
Верховой дороге в домике, некогда принадлежавшем лесничему.
   От руин дворца по всем направлениям расходились великолепные
аллеи, на которые в былую пору с помпой выезжали герцоги,  если
у  них  возникало  желание  проветриться,  или  если  во дворец
заглядывали, чтобы провести уик-энд, граф Парижский с королевой
Викторией. С  течением  времени  эти  аллеи  преобразовались  в
дороги  для  верховых прогулок - в ту пору считалось, что здесь
лучшиая в Европе  фазанья  охота,  и  сюда  нередко  заглядывал
король Эдуард. Когда на каретах ездить перестали совсем, дороги
обратились  в  длинные  и  узкие  лесные прогалины, и стряпчие,
ведающие делами поместья, сдавали их фермерам под пастбища.
   Вот на одной такой "дороге" и жил Профессор.
   Профессор  был  неудачником,  хоть  он  и  прилагал  немалые
старания,  пытаясь скрыть это обстоятельство. Одна из постигших
его неудач состояла в том, что он почти не умел  писать,  -  то
есть  умел,  но  почерком  двенадцатого  столетия  да  еще и на
скорописной латыни. Другая - в том, что хотя  домик  Профессора
переполняли  книги,  еды  у  него  частенько  попросту не было.
Последние котировки акций "Импириал  кемикалз"  были  для  него
тайной за семью печатями - в той же мере, что и для Марии.
   В  дневное  время  Профессор  обыкновенно  рубил  хворост  и
перебивался хлебом с маслом. По вечерам разжигал то, что  успел
нарубить,  садился  у  огня  и,  осушив  стакан вина, обдумывал
комментарии  к  Исидору,  Физиологу,  Плинию  и  им   подобным.
Основными   горячительными   напитками  были  у  него  вино  из
первоцвета, вино  из  одуванчиков,  вино  из  бузины  и  иногда
крыжовенное,  - все эти вина он изготавливал сам. Разгоряченный
и вином, и неохотно тлеющей сырой осиной, Профессор  предавался
мечтам о том, как его постигнет какая-нибудь невероятная удача:
как  ректор  Тринити-колледжа  назовет  его  в  своей лекции по
имени, или как доктор Кук предложит упомянуть его  в  сноске  к
своему  "Зевсу",  или даже как некий колледж победнее предложит
ему пост внештатного члена ученого совета без права какого-либо
голоса вообще, но со стипендией так около пяти фунтов в год,  и
ему не придется больше перебиваться хлебом с маслом.
   Второго  июня  Профессор  поднялся  пораньше,  чтобы набрать
одуванчиков. С мешком в руке  он  прохаживался  взад-вперед  по
Верховой  дороге, обрывая пальцами желтые головки и набивая ими
мешок. Подошедшую по аллее Марию он не заметил.
   - Эй там! - крикнула  Мария.  -  Убрать  паруса!  По  местам
стоять!
   - Отчаливай, - быстро нашелся Профессор.
   - Да ведомо ли тебе, с кем ты разговариваешь?
   Профессор  с  трудом распрямил ноющую старую спину, поправил
очки и внимательно ее оглядел.
   - Вроде бы ведомо. Это Черная Мария, Кошмар Тортуги.
   - Тогда не распускай язык и понимай свое место.
   - Это почему?
   - Потому.
   - Почему потому?
   - Послушай, - сказала Мария. - У меня нет времени на детские
препирательства. Я по делу пришла.
   - Если ты хочешь сказать,  что  пришла  позавтракать,  то  у
меня, боюсь, кроме фунта горчицы ничего не осталось.
   Мария  положила  руку  на  бутылочно-зеленый  рукав, вынудив
Профессора выпустить мешок. Упоминание о завтраке  тронуло  ее,
ибо она знала, что еды у Профессора, как правило, не хватает. С
некоторой  неловкостью  она  обвила  рукой  его  поскрипывающую
поясницу.
   - Я кое-что нашла.
   - Что именно?
   - Здесь я тебе показать не могу. Я принесла ее, но она может
ускользнуть в траву. Пойдем в дом, там увидишь.
   Профессор сказал:
   - Ах, Боже мой, Боже мой, Мария. Как же я рад  тебя  видеть.
Ну, пойдем, пойдем. А я тебя сразу-то и не заметил. Разумеется,
заходи  в  дом,  непременно,  хотя,  должен сказать, у меня там
посуда не вымыта.
   Мария  поставила  пятидюймовую  женщину  на  стол,   посреди
хлебных  крошек.  Единственную  чайную чашку заполняли чернила.
Мария рассказала Профессору всю  историю  и  объяснила,  в  чем
состоят  ее затруднения, - и что мисс Браун будет против, и что
надежно спрятать человечков ей некуда,  и  что  они  ничего  не
едят, и все остальное.
   - Хм,  -  сказал  Профессор.  -  Дай-ка  подумать. Сколько я
помню, это какой-то из современных авторов. Мартин или Суоллоу,
или... Ну да, что же я, это, скорее  всего,  наш  милый  доктор
Свифт.   Конечно,  его  же  лорд-казначей  как  раз  и  прозвал
Мартином, если я ничего не путаю. Да, разумеется.  Теперь  так,
доктор  Свифт, как мы знаем, посетил Мальплаке в тысяча семьсот
двенадцатом году.  Он  и  поэт  Поуп  приехали  сюда  прямо  из
Твитнама.  Но  это  было  задолго  до  написания "Путешествий".
Хм-хм-хм.
   - Я не...
   - Милая девочка, будь добра, помолчи. Ты нарушаешь ход  моих
мыслей.  Итак,  что  могло  быть  естественнее для бессмертного
Декана, чем завершить подготовку "Путешествий" перед  тем,  как
вручить их Мотте, именно здесь, - не мог ли он еще раз приехать
сюда  в двадцать пятом? - и найдется ли место, более подходящее
для литературных трудов, нежели прохладная, тихая сень  острова
Мэшем?   Нельзя  сомневаться,  что  именно  он  и  оставил  там
нескольких лиллипутов - по  забывчивости.  Известно  ведь,  что
писатели нередко ею страдают.
   - "Путешествия Гулливера"?
   - Гулливер!  Вот  как  его звали! Ну что же, свидетельства о
том, что "Гулливер" был закончен именно здесь, и что эти двое к
тому же оставили здесь маленький  народец,  представляют  собой
прекрасный  вклад  в  анналы Мальплаке. Прости, пожалуйста, мне
нужно кое-что посмотреть.
   Мария, болтая ногами, сидела  на  ящике  из-под  мыла  и  не
спускала  глаз  с  предполагаемой  лиллипутки, опасаясь, что та
попытается удрать, а старый джентльмен стягивал  с  полки  одно
первое  издание  за другим, покряхтывая, вздымая клубы пыли, но
сохраняя в обращении с  книгами  ла