в черном  платке,  вида  абсолютно
интеллигентного, но в то же время простого, что-то бормотала,  обращаясь
к жуткому месту. Рядом сидел лохматый полуголый человек, фантастического
вида, он не то подпевал ее разговору, не то просто  подвывал.  С  другой
стороны сидела совершенно уже полузагробная старушка,  но  очень  живая:
она  что-то  быстро  записывала,  прислушиваясь  к  разговору  с  пустым
креслом. Четвертый, уже пожилой мужичок, явно и  странно  прыгал  вокруг
стола.
   На вошедших они сначала не обратили никакого внимания.
   Павел прислушался:
   - Спиридон у нас не летун, Григорий Дмитриевич,  не  летун,  -  почти
кричала в пустое кресло женщина в платке. - Он еще летать не  может.  Он
бегает. Бегает не от мира сего, а от себя самого. Потому что Спиридон  у
нас - мудрый.
   Лохматый около нее дико завыл при слове "мудрый". Сам Спиридон  -  он
оказался тем, который  прыгал,  -  не  прислушался  к  этому  слову:  он
неистово прыгал и молчал.
   Записывающая толстая старушка блаженно улыбалась в ответ.
   К ней и обратилась Марина:
   - Григорий Дмитриевич где?
   - Как где? - пролепетала толстая старушка. - Вот он, - и она  указала
на пустое место. - А мы вокруг него, как дети.
   - Но там пусто, - смиренно сказала Марина.
   - Конечно, пусто, - ответила старушка. - Что у нас, вы думаете,  глаз
нет, мы не видим, что ли? Но с самим Григорием Дмитриевичем, когда он  в
теле, мы и не осмеливаемся говорить. Мы молчим при ем обыкновенно.
   - И что? - спросила Таня.
   - И что? А когда он пустой, без  тела,  мы  с  ним  и  беседуем.  Сам
Григорий Дмитриевич вышел, скоро  придет,  а  мы  пока  с  его  пустотой
разговариваем.
   - Ах, вы буддисты  мои  дорогие,  -  усмехнулась  Марина.  -  Давайте
знакомиться. Нам тоже охота с пустотой пообщаться.
   - Улита Петровна, - скромно заметила старушка.
   Тот, кто выл, звался Колей. Марина вспомнила свой подвал  -  но  Коля
выл по-другому. Разговорчивая женщина оказалась Анфисой.
   А Вдали уже появился он, Гриша Орлов. Был он довольно мощным, рослым,
лет как будто бы сорок, но среди такого тела выделялось  огромное  -  по
внутреннему  ощущению  -  лицо,  и  на  нем  глаза  -  несоразмерные   и
совершенно, казалось, не связанные духовно и жизненно ни с  этим  лицом,
ни со Вселенной вообще.
   Внешне взгляд был непонятно ошалелый, но  внутренний  мир  глаз  был,
наоборот,  неподвижно-глубок,  с   мерцающими   огоньками.   На   голове
пролысина, и обнажившийся череп был в чем-то бездонно неестественен.
   - Одни глаза его с ума сводят, - пробормотала Улита Петровна.  -  Как
же нам с ним при нем разговаривать!
   Орлов молча сел в кресло.
   "И определить его невозможно. Нету для него метафизических  понятий",
- подумала Таня.
   Спиридон перестал прыгать, и все как-то смирились.
   - Мы все записали, о чем мы с вами разговаривали в  ваше  отсутствие,
Григорий Дмитриевич, -  как-то  по-деловому,  вполне  рационально  вдруг
сказала Анфиса, которая и вела разговор с пустым креслом.
   Орлов молча кивнул головой.
   Таня не всегда могла выдерживать его взгляд: что-то в ней разрушалось
от него.
   Все же пришедшие поздоровались с ним.
   - Помогите нам, Григорий Митрич! - провыл Коля.
   - Если я тебе помогу, - помрешь, - отдаленно ответил Орлов.
   Коля сразу повеселел и забыл подвывать.
   - Он вас любит, Григорий Дмитриевич, - умиленно прошипел  переставший
прыгать Спиридон. - Хоть робеет, но любит.
   - Я любить меня никому не запрещаю, - холодно ответил Орлов. -  А  ты
все балуешься, Спиридон? Летун эдакий?
   - Какое, Григорий Дмитриевич, - сам оробел Спиридон. - Ничего у  меня
пока не выходит.
   Он даже пошатнулся, задел стол, отчего качнулся бачок квасу на нем.
   Выражение лица Орлова все время менялось на поверхности: то  он  было
насмешливым, то жутким, то серьезным, то ошалелым - но все эти выражения
не  имели  никакой  связи  с  его  внутренним   состоянием.   Там   были
бездонность,  глубина  и  огоньки  -  если  смотреть,  конечно,   только
человеческим, земным взглядом.
   -  А  ты  меня  любишь,  Марина?  -  вдруг  спросил  Орлов,  резко  и
безотносительно, даже не глядя в ее сторону.
   - Кого - "тебя"? Кого? Кто ты? - Марина выговорила все это  быстро  и
тоже резко.
   Спиридон - то ли от страха, то ли  от  неожиданности  -  соскочил  со
стула и упал.
   Но взгляд снизу был острый, направленный на Марину.
   - Хорошо сказала девочка, хорошо, - также отсутствующе ответил Орлов.
   - Мы виделись последний раз... - выпалила Таня.
   - Во сне, - поправил ее Орлов.
   - Григорий Дмитриевич! - внезапно вмешался, покраснев, Павел, который
после первого шока (дескать, попал на тот свет), стал приходить в  себя.
- Все, что здесь  происходит  -  очень  напоминает  надругательство  над
разумом человеческим.
   Это замечательно, давно пора! Эта, своего рода, инициация.
   - Ну есть над чем подсмеиваться, - возразил Орлов и  даже  улыбнулся,
но улыбка его была, как на луне. - Разум, ну и что? Это то же самое, что
надругаться над мышью. Бог с вами, молодой человек. Гораздо  жутче  надо
смотреть. Вот Марина это знает...
   - Мы к вам по делу, Григорий Дмитриевич, - заметила Марина.
   - Думаю,  что  да.  -  Орлов  наклонил  голову.  Глаза  его  большие,
ошалело-потусторонние смотрели в никуда. - Тогда,  Спиридон,  вставай  с
земли, собирай своих,  завтра  продолжим.  Страх  перед  пустотой  опять
прогонять будем... А мы пойдем в горницу.
   Прежние гости послушно исчезли, а новые, Марина  с  Таней  и  Павлом,
пошли в горницу.
   Выл ветер, но очень осторожно, боязливо; облака  на  тускнеющем  небе
неслись быстро, образуя какие-то фантастические лица и фигуры  на  небе,
которые тем не менее быстро распадались.
   Но, когда вошли в горницу, стало уютней. На столе квас, хлеб, яблоки.
Забывая о безумии, гости расселись, как бы вокруг Орлова.
   -  Кваском-то  угощайтесь,  обидите,  -   скромно   сказал   Григорий
Дмитриевич.
   Марина хихикнула.  Налили  все  с  удовольствием.  Квас  пили  словно
какое-то небесное пиво, чуть ли не как амброзию, но немного протухшую  к
концу времен.
   - Что вы с ними все-таки делаете, Григорий Дмитриевич, с этими милыми
людьми, которых вы только что видели? - спросила покрасневшая от  мыслей
Таня.
   - Да вреда им никакого, - добродушно ответил Орлов.  -  Я  их  просто
трансформирую на время. И восприятие, конечно, тоже.  Посидят  они  пред
пустым креслом или еще как  -  и  другими  становятся.  Но  когда  домой
возвращаются - почти как все становятся. Они у  меня  тихие,  работящие,
все это им идет на пользу. - Зачем? - коротко вырвалось у Марины.
   -  Да  отдых  это,  Марина,  отдых.  А  у  них-то,  во   время   этих
трансформаций, стены этой пещеры, люди Вселенной ее  называют,  что  ли,
да?., расшатываются: то смерть свою высшую увидят, то небывалый мир,  то
спляшут... Это ли не на пользу - чтоб не протухали и не  думали  о  себе
много. Чтоб расшатались чуток, живей стали. И для  смерти  ихней  и  для
жизни - это хорошо. Они сами лезут ко мне: быть хотят немного  иными.  А
мне что - я могу в этом помочь. Это не вредно даже для кошек.
   Но они и в обычной смерти и жизни от этого веселей становятся.  Такая
уж у них всех натура. Один Спиридон иногда отбивается: бегун он.  Бегает
по всей Рассее, от одной загадки к другой. А  загадки  на  каждом  шагу.
Милые они детки, это правда, Тань.
   - Григорий Дмитриевич, вы вот сказали, что  видели  меня  во  сне,  -
опять раскраснелась Таня.
   - Да я пошутил, Танюша, пошутил. Не во сне я тебя видел, а  наяву,  в
действительности, но в далеком мире, таком далеком, в смысле пространств
и времен, что и сказать я тебе не решаюсь: испугаешься еще... А я пугать
не люблю, хотя люди меня пугаются, но я  от  страха  этого  лечу.  Ты  и
сейчас там, Таня, а по человечьему раскладу и  пониманию  -  только  еще
будешь там. Но не скоро, ох, не скоро, Танюша...
   - Да... а где же? - нелепо пробормотала Таня.
   - А, Танюша, голосок твой задрожал, - хмуро  прохрипел  Орлов.  Глаза
его огромные слегка улыбнулись. Он посмотрел отвлеченно на нее. - Вот ты
какая здесь. А там ты будешь совсем другая. Другая,  дочка,  другая.  Ты
даже и вообразить  сейчас  не  сможешь,  какая  ты  будешь.  Воображение
рухнет, и не представишь. Вот так, - добродушно закончил он.
   Таня смутилась не то от страха, не то от радости.
   - Не бойся, не бойсь. Ты же бессмертная, чего тебе бояться.  Не  утка
ведь... Пей, квасок-то, пей.
   - Что в нас вечно, ее Юрий  Николаевич  учит,  -  улыбнулась  Марина,
разряжая ситуацию. - И меня, когда-то кто-то учил...
   - О, Буранов - это настоящее, - развел руками Орлов и выпил кваску. -
Правильно учит. Как же без вечного.  Срам  один  жить  без  Абсолюта.  В
пылинку превратишься, черти, и те засмеют, -  чуть  даже  с  жалостливой
интонацией, но не без потусторонней иронии проговорил Орлов.
   - Мы не раз Буранова спрашивали о вас, Григорий Дмитриевич, - сказала
Марина. - Но на этот вопрос он все время молчит.
   - Хорошо молчит, хорошо, - ответил  Орлов.  -  Недаром  говорят,  что
слово - серебро, а молчание - золото. - Человеческие  выражения  на  его
лице мелькали и исчезали, как тени.
   - А о чем же вы говорили со мной  там,  то  есть  бог  знает  где?  -
собралась с духом Таня. - Если можно так выразиться...
   Орлов остолбенело и серьезно на нее посмотрел.
   - Но это же передать невозможно! Вы  что,  Таня?  Там  все  иное.  Не
мечтайте о том, что вы говорили там. Для вас же лучше будет...
   Танечка даже глотнула слюнку:
   - Я чувствую, что вы говорите правду, истину. Так вот какая я буду...
   Непостижимая себе...
   - Обычная история, - поддакнул Орлов. - И не пытайтесь проникнуть. Не
дай бог...
   Кстати, могу вас поздравить: вы дали  мне  там  один  очень  полезный
совет... Я им непременно воспользуюсь... Когда меня здесь не будет.
   У бедной Тани даже появились слезы на глазах,  но  волосы,  казалось,
чуть-чуть встали дыбом.
   - Таня, не переживай из-за непостижимости  себя...  Не  переживай,  -
быстро проговорила Марина и сжала ее нежную ручку.
   Павел обалдело молчал, думая. Квас не пил.
   - О, я порезался тут, - вдруг сказал Орлов и показал руку, из которой
небольшой струйкой текла кровь. - За гвоздь задел. Ничего.
   Таня была потрясена этим не меньше, чем намеком  о  себе,  "будущей":
как, у Орлова  есть  кровь,  и  она  течет?!  Она  с  диким  недоумением
посмотрела на руку и потом на лицо Орлова. Марина  расхохоталась.  Орлов
улыбнулся. Кровь перестала течь. Павел по-прежнему цепенел.
   - А мы совсем забыли нашего юного друга, - обратился  Орлов  к  своим
гостям. - Чую я, вы из-за него ко мне приехали? Что случилось?
   Павел взял себя в руки и все подробно рассказал.  Орлов  расхохотался
так, что еле удержался на стуле. И, наверное, минут пять потом  хохотал,
не унимаясь.
   - Вот угораздило вас, беднягу, в этакую ловушечку, молодой человек, -
наконец выговорил он. - Извините, в связи с этим я вспомнил один  эпизод
из моей одной очень  отдаленной  жизни...  Весьма  тайно-забавный...  Со
значением... Потому и хохотал так долго.
   - Мне было не до смеха, - вставил Павел. Орлов немного поостыл.
   - Дети вы, дети, - сказал он, опять отпив кваску.
   - Ну ладно, - он махнул рукой в сторону Павла. - Что вы  переживаете:
вы же остались живы и вернулись. Если б застряли, было бы хуже.
   - Я не могу понять! - вдруг закричал Павел, - как  может  сохраняться
прошлое не в виде проекции, тени, а в живом физическом виде?!!  Как  это
может быть?!! Моя мать умерла, и, значит, в то  же  время  она  осталась
жива, пусть и в прошлом? Она живая и мертвая одновременно?  Или  это  не
она, а кто-то другой в ее теле!! У меня ум раскалывается, я не могу жить
так больше!
   Павел даже стал топать ногами, сидя.
   Орлов отрезал ему черного хлебца, намазал  маслом,  посыпал  солью  и
сказал:
   - Съеште. Вкусно. По-деревенски. Павел ел.
   - Удивляюсь я людям, - развел руками Орлов. - Ну так, слушайте. Здесь
и понимать нечего. Это просто реальность, относительная, конечно, как  и
все в этом мире полуиллюзий, - но бывает, и все. Это надо принимать  как
есть. Вы же пытаетесь объяснить то, что по  принципу  вне  человеческого
разума,  вне  понятий  и  концепций,  вы  пытаетесь  объяснить  то,  что
объяснить  полностью  на  таком  детском  уровне  невозможно.  Отсюда  и
ощущение краха... Конечно, можно и  по  этому  поводу  легко  воссоздать
какое-нибудь приличное объяснение, но к действительности это будет иметь
весьма вялое отношение. То,  что  вы  увидели  -  просто  есть,  и  все.
Понимать  такое  -  то  же  самое,  что   топором   рисовать   китайские
миниатюры... плюньте вы на свои  ум,  тоже  мне  сокровище,  это  просто
маленькое приспособленьице. Забудьте об  уме.  Есть  ведь  такое  помимо
вашего ума... огого-го-го! - и  Орлов  даже  как-то  дико  произнес  это
"ого-гого!", так что Павел испугался.
   - Мне и говорить на языке ума тошно, - добавил Орлов. -  Но  уж  ради
вас...
   - Вспомните, наконец, моих гостей, -  продолжал  он,  -  сегодняшних.
Увидев меня, пусть в виде пустоты,  они  пляшут,  иногда  рвут  на  себе
волосы, прыгают, древние былины поют  -  никому  не  известные,  кстати,
включая и их самих, естественно...
   Почему они так? Да если бы они это пытались понять или  объяснить,  я
бы их прогнал. Они именно и не пытаются понять, но, увидев мою  пустоту,
прыгают, вопят, ползают, открывают в себе свои миры...  Вам  прыгать  не
надо, но ум свой не тревожьте зря.
   Павел вдруг просветлел.
   - Он согласен, - добавила Марина.
   - А дьявола-то вы... как?! - вдруг выпалил Павел.
   - Опять за свое, - удивился Орлов. - Неужели не надоело?.. Да знаю  я
его, знаю.
   Ну и что?.. Как его не знать, когда он везде...  Князь  мира  сего...
Один даже вот тут, на вашем, Павел, стуле сидел, условно говоря.  Быстро
сбежал. Они меня боятся. Не выносят, - задумчиво, и даже  с  огорчением,
заключил Орлов. - Власть у  них  маленькая,  Павлуша,  как  у  слонов  в
джунглях. В своей сфере они сильны, даже очень. Но  вне  отведенного  им
региона - они ничто. Нашли кого бояться, никаких подлунных бездн  у  них
нет. Люди и то - выше,  интересней  бывают  по  своей  скрытой  природе.
Драчливы они к тому же,  с  неземными  комплексами,  и  вообще,  на  мой
взгляд,  смешные  существа.  Метафизически,  может  быть,  негодяи,   не
спорю... Хотя и их понять можно. Но вы меня отвлекаете всякой ерундой...
Из-за вас, Павел, в какой-то быт уйдешь. Вы еще русалок вспомните...
   Марина с каким-то совершенно потусторонним нетерпением перебила его:
   - Григорий Дмитриевич, вы вот спросили, люблю  ли  я  вас?!  Как  это
можно понять?
   Гриша медленно повернул свою почти бычью по огромности голову к ней и
проговорил, вздохнув:
   -  Ну,  наконец-то!  Вот  это  уже  серьезный  разговор.   Так   вот,
послушайте, Марина.
   Если бы вы сказали, что любите, это означало бы,  что  вы  принимаете
меня не за то, кто я есть. Это было бы очень печально,  потому  что  еще
означало бы, что я ошибался в вас. К счастью, вы так не ответили... Меня
нельзя любить, Марина, потому что любить можно только то, что  относится
к бытию, к жизни, проще говоря, к тому, что  существует.  А  я,  Марина,
далеко, далеко ушел от всего этого, от всего, что есть, хотя как будто я
тут... Ты вот, Таня, - Орлов взглянул на Самарову, - себя любишь, я имею
в виду, твое высшее Я, вечное Я, ибо Бытие в нем... Да,  да,  ты  любишь
Себя, и ваш Буранов этому учит, и хочешь к Себе  прийти...  А  я,  Таня,
ушел от Себя, далеко, далеко... Меня нет, кого же тогда любить?
   Орлов встал и медленно подойдя к Марине, положил ей руку на плечо.
   - И ты, Марина, любишь Себя,  но  совсем  по-иному,  конечно,  совсем
по-иному.
   Например, страшную черную точку внутри себя -  ведь  любишь?..  А  я,
Марина, от Себя далеко ушел, а ты все-таки  к  Себе  идешь,  пусть  и  к
жуткой. Но я, Марина, не у Себя, далеко, далеко, и никаким языком  этого
не выразишь.
   И он отошел от Марины.
   У нее вдруг побежали слезы - внезапные, живые.
   - Я знаю, знаю, - сказала, она - и как же?
   - Ко мне нельзя испытывать,  -  холодно  ответил  он,  -  любовь  или
ненависть и так далее, все человеческое... Ко мне можно испытывать нечто
иное... - по его  лицу  прошла  молния...  но  чего?  Другого  сознания,
духовного огня, света, тьмы - было непонятно.
   Марина вдруг встала.
   - К вам можно испытывать тоску. Запредельную тоску.
   - Это уже ближе к истине, - усмехнулся Орлов. Не обо  мне  тосковать,
конечно, а я могу вызывать некую притягивающую, запредельную тоску?  Так
тебя понимать?
   Марина кивнула головой.
   - Да. Вы, кстати, Марина, при  мне  становитесь  еще  более  дальней.
Смотрите, не потеряйтесь.
   Марина опять села на стул в какой-то растерянности, точно  не  знала,
что с собой делать.
   - Вы ушли от своего вечного Я, - тихо сказала она,  -  от  Абсолютной
Реальности в какую-то иную бесконечность...
   - Что вы, плачете, Марина? - спокойно спросил  Орлов.  -  Вот  уж  не
ожидал от вас.
   Нельзя же в конце концов так реагировать на то, что лежит за пределом
мира людей. Вы это сами отлично знаете... Как велика все-таки слабость у
чело-веков.
   Как они слабы... Надо же... И все потому, что считают себя смертными,
- искренне удивился Орлов. - Ну, Таня, понятно, она  сверхнежная,  но  и
она, кажется, пока не плачет... а вы-то что?.. Значит, и  вы  немного...
что-то осталось, Марина... да?., от прошлого, от человеческого?.. Что ж,
бывает, бывает...
   И он с неуклюжей симпатией, видимо, с трудом заставляя себя проявлять
"человеческое", подошел и слегка похлопал Марину по руке.
   Потом медленно сел в свое кресло.
   - Значит, все-таки жизнь, существование? Да?.. Ну вот посмотрите  все
трое,  и  вы,  Павел,  очнитесь,  взгляните  на  эту  пустую   тарелочку
посередине стола... Так... А что вы теперь видите?
   Сначала  в  пространство  вошло  что-то  незнаемое,  а  далее...  все
оцепенели от ужаса.
   - Правильно. Голову. Пока овечью. Отрезанную. В  крови.  Браво!..  Ну
что, жалеете?!. Глазки у овечки беспомощно прикрыты...
   Безмолвие было ответом.
   -  Можно  ее  поджарить...  Видите  ее?..  А  теперь  видите?..  Нет!
Окровавленная голова исчезла. Так и этот мир.  Он  есть  и  его  нет.  -
Да-а-а, - наконец медленно протянула Таня, покрытая потом.
   - А что?  Чувствуете  себя  неловко?  Вот  следы  крови  остались  на
скатерти... Но это же сущая ерунда, Танечка... В древности, так сказать,
квалифицированные младенцы знали, когда это вызывается. Я же не сотворил
эту голову из воздуха... Но и ваше сознание в этом участвует. Вы тоже  в
некотором роде адепты... Кстати, даже когда вы спите - никакого мира для
вас нет. Он исчез, пока вы не проснетесь.
   Орлов взглянул на Таню.
   - Значит, головка больно жалкая была... отрезанная... Это потому, что
в вас жалость есть...
   - Но вы нас не жалеете, Григорий Дмитриевич! - выпалил Павел.
   -  Нет,  это  не  правда.  Жесткость  сейчас  стала   гораздо   более
человеческой чертой, чем жалость, но все это ниже моего восприятия...  А
я вас, кстати, жалею, хотя мне это не очень свойственно. Но что  делать,
- добродушно вздохнул Орлов, - с кем поведешься, от того и наберешься...
Я, например, легко мог  бы  вам  продемонстрировать  иную  картину...  И
отрезанную человеческую голову...
   Взаправдашнюю, но из так называемого прошлого... Ну, к  примеру,  XVI
век, и головка-то  из  предков,  родственников,  так  сказать,  ваших...
Называть кого - не буду, не буду... Но  главное  -  головка-то  женская,
красивая, казненная, причем по ошибке,  невинная,  значит,  особа  была,
молоденькая... После  отпадения  голова  еще  шептала  что-то...  минуты
две-три... в корзине... одна. Мы вот и расшифровывали бы ее  шепот.  Это
бывает...
   Палачи рассказывают, что иной раз целые корзины  голов  шепчут...  Не
все плач