е из будущего, а просто сумасшедший. Так что в  этом  ужасного?
Мало ли душевнобольных на свете! Во-вторых. С  Павлом.  Здесь,  конечно,
насколько я понимаю, сложнее.
   Павел в знак согласия иронически кивнул головой.
   - Ну начнем и подойдем к этому научно, - продолжал Виктор. - Не  верю
я в эту чудовищность, в то, что можно попасть в  живое  прошлое.  Ну  не
могу поверить, хоть режьте, хоть сто теорий предложите. Тогда весь  мир,
вся наша жизнь летит вверх тормашками, если так. Потому не верю.
   - Воля ваша, - пожал плечами Черепов.
   - И вот какое объяснение я предлагаю тому,  что  случилось  с  Пашей.
Оставим   в   стороне   наркотики,   ЛСД,   альтернативные   сновиденья,
галлюцинативный процесс, длящийся днями, совпадения, изменения сознания,
даже астральные  путешествия  вне  тела,  о  которых  сейчас  так  много
пишут...
   - Какое уж там вне тела, если ребенка родил, - мрачно заметил Павел и
подумал о сыночке.
   Но Виктор, не обращая на него внимания, воспалился.
   - Оставим в стороне такого рода экзотику. В случае Павла здесь  будет
не так-то просто свести концы с концами, совпадений много, да и  к  тому
же этот Тимофей Игнатьич... Безлунный тоже,  которого  толком  никто  не
знает, и неизвестно даже, где он живет, кто он такой вообще.  Знай  себе
позванивает. Так вот, я думаю, что  ответ  заключен  в  этом  Безлунном.
Точнее, Павел подпал под атаку черной магии.
   Его попросту на тот период околдовали, и  естественно,  этот  Тимофей
Игнатьич.  На  мой  взгляд,  он  это  для  своего  удовольствия  делает,
упражняется. То, что магия существует и воздействует - это я как  ученый
не отрицаю: этим занимались тысячелетиями, а  тысячелетиями  ерундой  не
занимаются. Сила эта мощная, хотя научного объяснения нет и  никогда  не
будет. На мой взгляд, с околдованным может быть все что угодно,  точнее,
он может принимать за реальность то, по поводу чего  его  околдовали.  В
деревне моей бабушки-ведьмы людей в свиней оборачивали, и  людишки  даже
похрюкивали, и, кстати,  ум  их  трансформировался.  Околдованный  может
лжепобывать и на Марсе, и какую-то правду там увидеть. Мне  рассказывали
такое...
   Все слушали не перебивая, занятые своим застольным делом.
   - И вот мой  вывод:  Павел  временно  был  под  воздействием  мощного
магического искусства, причем изощренного... Это  все  объясняет.  И  не
исключено, что Павла опять, так сказать,  заколдуют,  поскольку  Тимофей
Игнатьич жив и на него, на Павла, глаз  положил.  И  опять  же  никакого
ужаса и низвержения основ нет: магия дело  обычное,  у  моей  бабушки  в
деревне... А в Африке, а в средние века...
   Улюшка наконец прервала:
   - Витенька, золотце, я тебя люблю, но не за  это...  Нельзя  все  так
упрощать!
   - Да упрощать-то все можно, если  со  страху.  Лучше  упростить,  чем
прийти в ужас перед непонятным и неизвестным, так ведь люди  считают?  -
вмешался Черепов.
   - Я не упрощаю. Все упрощают до идиотизма только американцы, нам  это
не свойственно, - возразил Виктор.
   - Да дело не в этом, - мягко поправил Егор. - А дело  просто  в  том,
что Павел действительно был в прошлом. А объяснений или отрицаний  этого
можно придумать тысячи.
   Все замолчали. Ответ был исчерпывающим. Но Виктор остался при  своем.
Экскурс в "объяснения" больше уже никогда не возникал. Да и не до  этого
было, когда внезапно (в этот день Виктор уехал) появился Орлов. Было это
похоже на чудо не потому, что приехать на  дачу  было  трудно  (мало  ли
автобусов, электричек, легковых машин), а потому - что Орлов. Заехал он,
чтобы  передать  Черепову  копию  одного  неизвестного   миру   древнего
манускрипта (с Востока, где Индия  сходится  с  Тибетом)  с  приложенным
переводом на русский. Черепов давно умолял об этом тексте.
   Задержался Орлов буквально часика на два. Взглянул на Никиту, но  без
особого интереса. Уговорили покушать. Внутренне глаза  Орлова  были  так
чудовищно, невероятно далеки, как будто до них  были  миллионы  световых
лет, хотя вот они, рядом. Конечно, духовно далеки,  не  во  всем,  но  в
чем-то исключительно важном.
   Поэтому задавать Орлову, например, самые  простые  вопросы  было  еще
более загадочно, чем эзотерические.
   "Это все равно что спрашивать у божества, как мне готовить  кашу",  -
тупо подумал Павел, и все-таки спросил о том забавном окружении Григория
Орлова, о тех людях, которых он видел во время своего давнего посещения.
   Орлов вдруг улыбнулся (что  вызвало  почти  истерику  у  Черепова)  и
ответил довольно просто, что это было, конечно,  случайное  окружение  -
Эти люди попали в настоящий духовный водоворот, и я  решил  укрепить  их
дух довольно парадоксальным образом. Важно было  вытащить  их  из  этого
водоворота, а то бы они пропали. Я  выполнил  свой  маленький  человечий
долг. (И близок к истерике был уже Павел...) Помог им  встать  на  ноги.
Изменить их путь нельзя, это, по большому счету, опасно для  них  самих,
что должно быть, того не миновать.
   Но самый интересный из них - Спиридон. Я пустил  их  всех  по  ветру,
теперь могут летать сами, не пропадут.
   - Григорий Дмитриевич, а что-нибудь там,  в  поселке,  где  мы  были,
вокруг вашего дома,  есть  интересные  всякие  люди?  -  довольно  робко
спросил Егор.
   - Есть, есть, поселок-то большой,  -  ответил  Орлов.  -  У  нас  там
чудесные староверы  и  замечательный  маленький  православный  приход...
Нежные люди, и отцов читают. Святого Паламу даже. В этом главная опора.
   - Конечно, - добавила Улюшка. - А как же еще... И Буранов то же самое
говорит.
   - Точно. Для людей нужна опора. А  она  там.  Это  мы,  грешные,  так
забрели в неведомое, что из всех  мыслимых  рамок  вышли,  -  добродушно
хохотнул Григорий Дмитриевич. - Но таких ведь не так уж  много,  даже  у
нас на Руси...
   - Ох, у нас-то... На Руси, - заохала Улюшка. - Много, много...  Везде
такие есть... Хотя бы староверов взять... Я их знаю...  Я  двух  бегунов
встречала - ну это, скажу я вам, Григорий Дмитриевич, -  и  она  развела
руками... - А юродивые?
   Небожители, а не люди...
   Все как-то повеселели,  потом  беседа  перешла  на  другую  тему.  Но
"бездн" не касались. Орлов взял кошку на руки, и, поглаживая ее, отпивал
чаек.
   Потом встал, прощаясь. Подошел к Павлу и обнял его. И вскоре исчез во
тьме дороги.
   - Продолжим вечерять, что-ли, - чуть растерянно проговорил Егор. -  А
что это он тебя обнял, Павел? Вот это да! К чему бы это?
   - Да ладно, - примиряюще бросил Черепов.  -  Он  один  раз  поцеловал
меня. И что?
   Небеса не рухнули, отнюдь... Не забудьте,  что  Гриша-то  в  оболочке
человека. В конце концов.
   - Хорошо. Но почему он так прост был сегодня, -  вскрикнул  Павел.  -
Это потрясающе.  Улыбался.  Кошку  гладил.  Со  мной  чуть  истерика  не
случилась!
   - А вот это серьезно, - вступился Черепов. - Мне Марина рассказывала,
что если Орлов иногда  бывает  прост,  сразу  потом  что-то  невероятное
происходит.
   Улюшка только  всплеснула  руками.  И  строго  посмотрела  на  кошку,
которую гладил Орлов.
   - А все-таки Святого Паламу вспомнили, - мечтательно проговорила она.
   - Я думаю, если говорить о нашей компании, то Орлов  озабочен  сейчас
Мариной, - заключил Черепов и пошел читать манускрипт...
   Читал он его всю ночь, и всю ночь в глубокой тьме,  среди  шелестящих
призрачных деревьев - наверху дома - горел огонек  в  одинокой  комнатке
Клима.
   Последующие дни прошли в некотором  легком  полураспаде,  по  крайней
мере, внешне.
   Но Павел, не понимая уже, хочет ли он заброситься в иное, может быть,
еще  более  опасное  и  сумасшедшее  время,   тем   не   менее,   как-то
по-человечески, вдруг немного привязался к Никите. Это  началось  еще  с
прогулки в лесу - хотя контакта там, "по существу, никакого и  не  было.
Но после всего Павел и думать не думал о "контакте". Однако вид старичка
из далекого будущего,  пугливо  разговаривающего  с  грибами,  настолько
умилил Павла, что с этого и пошло.
   "Не грибов он боится, а самого себя", - заключил Павел.
   Но после визита Орлова совершенно  неожиданно  для  себя  Павел  стал
ощущать какое-то подобие контакта с Никитой. Они сидели  вдвоем,  рядом,
на бревне посреди сада, у колодца. Никита как-то  радостно  взглянул  на
Павла, и Павел, ободренный его взглядом, напрямую  спросил  Никиту,  кто
такие "они", о которых старичок не раз упоминал.
   Старичок вздрогнул, но неожиданно ясно ответил:
   - "Они" - разные. Тебе которых надо?
   Павел растерялся, но, вспомнив пророчества, мягко так сказал, что те,
которые самые "неприятные". Но старичок как будто ничего  не  понял.  Но
потом вдруг покраснел, надулся, напрягся, и, положив свою руку на колено
Павла, выдавил из себя:
   - Зрение... Глаза у них... И сила... От какого-то ума сила... И потом
полились слова, сначала непонятные, затем  между  возгласами  типа  "Мне
бежать!"  Павел  различил  некий  смысл,  который,   если   суммировать,
заключался в том, что понять можно по их действию, но против силы у  нас
нет и не будет; взгляд у них - холодный, который сразу тебя  схватывает,
словно в стальное кольцо, и твоя жизнь уходит от непостижимой жестокости
этого взгляда, безотносительно даже жертвы, жестокости  самой  по  себе,
охватывающей всю Вселенную обручем, без всякого намека  на  надежду  или
компромисс.
   Именно таким образом перевел Павел для  себя  дремучий  язык  Никиты,
полный восклицаний и хаоса, и выразил его бормотание, тихие речи  своими
словами.
   И пока Никита опять повторял,  вдруг  столбенея,  свой  поток,  Павел
убедился, что мысль он уловил как будто  правильно,  но  заключил  ее  в
современную словесную форму.
   Никита выдавливал  все  это  с  трудом,  точно  ему  мешала  какая-то
невозможность выразить самое главное  во  всех  деталях,  и  приходилось
обходиться какими-то обрывками.  Большего  Павел  не  смог  добиться,  а
Никита вдруг закрыл глаза и замолчал, словно застыв на бревне.
   Вечером, под кустами, за ужином, Павел не  удержался  и  рассказал  о
своих выводах.
   - Мрачноватый класс существ все-таки, тот, который к  нам  придет,  -
заключил Черепов. - Вспоминая всякие древние классификации потусторонних
существ, не  могу  припомнить,  чтоб  акцент  был  именно  на  этом,  на
трансцендентной жестокости...
   - Я видел одни такие глаза, - прервал Егор. - Правда,  во  сне.  Было
обыкновенное банальное сновидение, как вдруг в него, точно из  внешнего,
потустороннего сновидению мира, вошло женское лицо, и взгляд был  именно
такой, но еще к тому же изучающий.  Пристально  изучающий  меня  самого,
глядящий внутрь меня. Длилось, наверное, несколько секунд, но этого было
достаточно, чтоб запомнить на всю жизнь.
   - Нет, это другое, Егор, - заметил, тяжело вздохнув,  Черепов.  -  Ты
вот все прекрасно тут напел, прямо поэзия какая-то, а не сон.  Я  бы  не
просыпался, если б на меня так посмотрели. Поди лицо-то женское?
   - Женское, - удивился Егор. - Но старушечье.
   - Ну вот  видишь,  -  снизошел  Черепов.  -  А  с  Никитой  произошло
настоящее кондовое, он и выразить это не может, только  пляшет  и  поет.
Нам до него расти и расти.
   - А все же кто "они", те, что у  Генона,  или  еще  другие  какие?  -
вмешалась Уленька, доедая пирог и запивая его душистым чаем.
   Толстая старушка, Авдотья Михайловна, которая вернулась в тот  вечер,
отболев, возмутилась немного:
   - Что вы все по-научному, да по-научному говорите. Не надо  так.  Обо
мне   забываете.   Я   все   слышала   и   скажу   просто,    по-нашему,
по-простонародному: не иначе как черти на Землю придут, плотью обрастут,
значит, и будут жить среди нас, человечества.  Я  ето  без  всяких  книг
понимаю: непременно так будет, на время.  Но  на  долгое  время  Бог  не
попустит, иначе от нас ничего не останется. А вот Никита-то остался, - и
она указала толстенькой ручкой на лунную дорожку  в  саду,  где  странно
кувыркался старичок Никита, не оглядываясь ни на кого.
   - Авдотьюшка, - ответила Уленька, хихикнув, - да  разве  кто  спорит?
Ясное дело, черти. Но какие черти? -  и  она  подняла  вверх  пухленький
пальчик, - ведь черти чертям рознь.  Вот  Климушка  и  хочет  определить
какой вид,  а  это  можно,  скорей,  по  книгам  и  таблицам  их  душ  и
способностей.
   И Улюшка погладила себя по животику и опять хихикнула.
   Располагались они все так уютно, под кустами и  деревьями,  в  центре
только кружочек с простыней для ужина и самовара, что, казалось, другому
пришло бы в голову,  что  и  чертей  никаких  не  существует  на  свете.
Уленькино полненькое личико только и выглядывало  из-за  куста.  И  даже
потусторонняя беседа о трансцендентных глазах будущих завоевателей Земли
как-то смягчалась дымом от самовара и пирогами. Даже кошка, и та  пришла
и разлеглась, как барыня, у самовара.
   - Так бы и остановилось бы сейчас время, -  вздохнула  Улюшка.  -  Ан
нет, не бывает так. Занесет нас силушка неведомая бог знает куда...
   Но пока все непрочь были подождать немного. Не потому, что магия  сна
и отдыха входила в плоть, этого не было, а потому что таинственный голос
российской природы и подспудного желания быть вместе,  несмотря  на  всю
собственную своеобычность, вдруг  заговорили  на  своем  скрытом  языке,
обещая всеобщую теплоту.
   В  конце  концов  даже  теплоту  трансцендентности  нашей,   родимой,
укрывающей от бед, и погружающей в мистическую негу  и  в  то  же  время
открывающей окна в Бездну.
   И пока это длилось, длилось и молчание, длился  и  разговор  о  чужой
потусторонности демонов,  и  шел  дым  от  самовара,  и  кошка  Чернушка
нежилась, глядя в небо.
   Поздно ночью разошлись спать.
   А время не останавливалось. Судьбы шли и  шли,  только  внутреннее  и
потаенное  оставалось  великим  и  непостижимым.  И  нетленным  огоньком
теплилась трансцендентная общность. Но в миру шумелось, отдаленным  эхом
доносились события за бугром.
   И вот как удар грома: Никита исчез. Это обнаружилось днем,  и  первой
отозвалась на это Авдотья Михайловна:
   - Ваш-то пропал, - заявила она, кряхтя, Уле.
   - Как пропал?
   - Нету его нигде,  -  объяснила  старушка,  -  сама  вот  ищу-ищу,  и
хожу-хожу, и не найду.
   Все бросились искать. Кошка на месте, и вообще все на месте, а Никиты
- нет, словно опустел он. Порасспросили соседей, сходили  в  лес,  нашли
грибы, но Никиты и след простыл. Однако одна тетушка, торговавшая обычно
на  базаре,   соседка   через   три   дома,   подсказала,   что   видела
подозрительного старикана, бредущего к железнодорожной станции...
   И тогда поздно вечером Павел покинул "гнездо", надеясь найти Никиту в
Москве...

Глава 33

   Дней пять Павел никак не мог напасть на след  Никиты,  найти  его,  и
слегка нелепое волненье за судьбу старика владело им.
   "Хоть из будущего, а все-таки человек", - провиделось Павлу  во  сне.
Безлунный не давал о себе знать. Да и его, по существу, никто  не  знал:
найти Тимофея Игнатьича было несравнимо труднее, чем Никиту: ни  адреса,
ни телефона, и фамилия явно не отсюда, не  из  мира  сего.  Ни  в  каких
справочниках, ни даже в энциклопедиях его тоже нет. О Рене  Геноне  хоть
можно узнать из книг. А о Тимофее Игнатьиче - откуда?  Общение  было,  в
основном, по телефону. "Сам" на вид избегал показываться. Марина,  и  та
видела его всего раза два. Говорят, что порой ночью приходит. (А к Павлу
один раз  приходил,  тяжело  вспоминать.)  И  Павел  загрустил:  к  кому
обратиться, где Никита?
   Наконец вдруг мелькнула мысль позвонить хохотушкину,  Бореньке  ("Как
это я о нем забыл!") Тот откликнулся: приходи. По дороге в голове  Павла
периодически возникали обрывки стихов:
   Хохотушкин, нелепый и жуткий Бродит гнойно по черным углам...
   И когда уже подходил к дому, вылезло другое стихотворение:
   Хохотун я и томный ублюдок, Одиноко брожу  по  дворам,  Жду  небесных
доверчивых уток...
   Дальше Павел не мог припомнить, но ждал ли Боренька "доверчивых уток"
- было непонятно. Неизвестно было - и бродил ли он по дворам, тем  более
глобально одинокий.
   Боренька, открыв дверь, встретил Павла истерическим хохотом.
   - Никиту потеряли? - спросил он, корчась от смеха на диване.
   Павел терпеливо ждал,  когда  кончится  припадок,  выпил  даже  воды,
осмотрел комнату. Она, низкая, темная, заваленная хламом, показалось ему
еще более мрачной, чем в первое посещение.
   Наконец хохот кончился, глаза Бореньки наполнились ужасом, он  подсел
к Павлу и, заглянув ему в глаза, открыто сказал:
   - Добром это не будет. Не ловите его. Он сам меня поймал.  Ну  ладно.
Скажу. Смех все сгладит и убьет, - глаза  Бореньки  расширились.  -  Его
стало тянуть...
   - Тянуть? Куда?
   - Сразу после приезда из вашего "гнезда" пришел ко мне и  попросил  с
ним съездить. Я  и  не  спрашивал  куда,  разве  такого  человека  можно
спросить:  куда  мы  едем?..  Куда-нибудь  да  приедем,  на   тот   свет
какой-нибудь в третьей степени.
   Хорошо, поехали, - продолжал Боренька. - Приезжаем на окраину Москвы,
кругом - дома, непонятно, строятся или просто так; вдалеке - заброшенный
дом, недостроенный, видно, бросили. Рядом холмик,  камень.  Никита  туда
идет и все повторяет: "Помню... помню... Но как все изменилось..."
   - Так и сказал, по-человечьи?  -  недоверчиво  спросил  Павел.  -  Не
преувеличиваете?
   - Почти так. Ручаюсь. И вот стали мы бродить внутри  этого  строения.
Никита уже по-своему что-то бормочет, но не плачет...
   - Почему ж он должен плакать?
   - А как же? Воспоминания. Может, он пять тысяч лет вперед  это  место
посетил, а сейчас его узнал. Я бы и то заплакал.  Может,  он  с  любовью
своей здесь пять тысяч  лет  вперед  повстречался.  И  загрустил.  Хотя,
конечно, какие тогда, через пять тысяч  лет,  женщины  будут  -  сказать
трудно... А похоже... что он еще раньше, до приезда на  вашу  дачу,  это
место посетил, но не признал его еще до конца, смутился, и вот решил еще
раз проверить...
   - Вы-то при чем?
   - Да разве Никиту поймешь, - развел руками хохотун. -  Может,  и  при
чем. Я в его ум влезть не могу.
   - И что дальше?
   - Ну, кажется, он там  сейчас  и  поселился.  Может,  и  грустит,  но
по-своему, не по-нашему.
   - Как же он по-своему, не по-нашему грустит?
   На этот вопрос Боренька вдруг опять дико захохотал, замахал  ручками,
упал на диван и раздалось:
   - И не спрашивайте, Павел, не спрашивайте!
   Больше Боренька вымолвить ничего не смог. Павел терпеливо ждал,  даже
взял книжку и стал читать.
   Боренька кончил и опасливо взглянул на портрет Достоевского.
   - Сведете в заброшенный домик-то? - прямо спросил Павлуша.
   - Сведу, сведу, куда от вас денешься. Смех все  сгладит  и  убьет,  -
повторил Боренька.
   А  между  тем  в  Юлиных  поисках   произошли   коренные   изменения.
Собственно, никаких изменений не произошло: он  просто  попал  в  тупик.
Никиты  не  было.  Но  вдруг  раздался  звонок  (Юлий  ведь  где-то  жил
"постоянно"), и Крушуев Артур Михайлович вызвал его к себе.
   - Я к  тебе,  Юля,  как  отец  родной,  -  сокрушался  Крушуев  Артур
Михайлович (при слове "отец" Юлик Посеев вздрогнул). - А  ты  вон  какой
растяпа. Старичка поганого, но вредного не можешь найти!
   Юлий тупо развел руками.
   - Провалился старик!
   -  "Провалился",  -  передразнил  Крушуев.   -   Пришлось   на   тебя
сверхъестественный ресурс тратить.  К  Зоре  обратиться...  Не  люблю  я
ничего сверхъестественного, - поморщился Артур  Михайлович,  -  но  цель
оправдывает средства. По  сверхъестественному  -  сверхъестественным!  -
вдруг взвизгнул он.
   Юлий воспринял это как должное.
   -  И  вот  что  обнаружила  Зоря,  она  же   у   нас   исключительная
экстрасенска, напряглась и нашла. Смотри, -  и  он  показал  Юлию  план,
рисунок с какими-то домами...
   - И что? - выпучил глаза Юлий.
   - "И что?" - опять истерично передразнил  Крушуев.  -  Смотри,  здесь
даже улица и номер дома обозначены... А рядом с ним -  дом  бе