сам
знаешь, Черепов  только  тупо  ждет  этого  Прихода...  А  что  остается
делать... Об этой Бездне - что можно предположить?  Вот  он  и  ожидает,
пьет,  скитается,  бушует,  такое  выкидывает,  что  мурашки   по   душе
ползают...
   - Иглов-то, просто как юродивый при нем, - вставил Павел.
   - Если бы не Улюша его, Клим бы давно погиб. Он сам  мне  признавался
однажды: умру под забором, - продолжала Таня. - Кто, тем  более  сейчас,
может выдержать такой загиб жизни? Сейчас кто в квартирах  сидят,  и  те
мрут...
   - Но Улька молодец! Вот наша баба, действительно! Правда, Тань?
   - Правда. Но Черепов - это перегиб, отклонение в стане  запредельных.
Это тебе не Орлов. Во всем бывают извращения, даже в запредельном. Но он
велик даже в своем постбезумии.
   - Бог с ним. Пусть постбезумствует. "Мне бежать", Таня,  как  говорил
Никита, человек будущего.
   - Бегуны вы оба, - рассмеялась Таня.
   - Бегу, бегу. В  неизвестность.  А  тебе  ведь  надо  ехать  по  делу
куда-то, ты сказала...
   - К сожалению, часа на три я не свободная птица. И они расстались.

Глава 19

   Решение Павла  искать  Никиту,  выбрать  его  в  качестве  путеводной
звезды, или просто типа, на котором лежит печать и  который  выведет  из
замкнутого пространства и времени, было выстрадано им долгими ночами.
   "Иного выхода не было, иной нити не виделось. Безлунный исчез,  да  и
жутковат при этом, фантом во тьме эдакий, но по телефону позванивает.  А
сейчас звонков нет.
   Сыночек? Да где его искать? Умер ли, провалился или бродит?" -  думал
Павлик.
   Первоначально он заехал в подвал, где устроила пир Марина.
   Встретили его недружелюбно, да и опустел подвал как-то.
   - Шляются тут всякие, - сказал диковатый  старичок,  вылезший  из-под
доски. - И все Никиту ищут. Ночует тут один у нас, тоже как вы, любитель
Никиты, - вытаращил глаза старичок. - Громадный такой, но  идиот.  Много
вас.
   "Бред какой-то", - подумал Павел.
   - Но Никита-то где?
   - Говорю всем, хоть Господу Богу: Никиты нет. Давно пропал. Не ходит.
   - А концы-то какие-нибудь есть?
   - Какие концы? Да, может, он в Германию уплыл. От Никиты всего  можно
ожидать.
   Про него было сказано: непонятный человек. Я тогда от етих  слов  под
стол залез.
   Раз непонятный человек - всякое может быть. Нигде вы его не найдете.
   - А этот громадный идиот что-нибудь знает, где Никита?
   - Да он сам ищет, ничего он не понимает. Идиот и есть идиот.
   Павел погрустнел. Обстановка в подвале  была  какая-то  опустошенная,
словно дух этого подвала ушел из него. Да еще сырость кругом,  полумрак,
тени.
   Во время пира было иначе. Жизнь била ключом. А после него  все  точно
заснуло.
   Кошмар!
   Павел не стал углубляться и ушел.
   На другой  день,  в  субботу,  тихонько  выпивая  в  полумраке  своей
комнаты, он раздумывал, куда бы обратиться. И мысль его колебалась между
громадным идиотом и Мариной. Первый ведь, может, что-то да знает, Марина
же наверняка знает, но не укажет ему путь.
   И в это-то время  шумно  звякнул  телефон.  У  Павла  екнуло  сердце:
наверняка Безлунный, даже руки задрожали, когда снимал трубку. Но в  ней
визжал сам Валера Иглов:
   - Паша, родной, Черепову плохо. Напился  у  Никитиных.  Самый  жуткий
вариант. Сам знаешь. Приезжай, вытаскивай.  Обойдемся  без  Ульяны.  Она
меня не любит, скажет:
   "вы спаиваете"... Приезжай скорей, золотой...
   Павел смутился, но делать было нечего:  переступать  закон  о  помощи
друзьям, пусть и бредовым, он не мог...
   Далинин  долго  добирался  до  этого  района  за  Новогиреевом.   Его
заброшенность нарушалась массовым потоком машин, людей, шумом.  "Сколько
же стало народу в Москве", - удивлялся он.
   Дом был  обычный,  девятиэтажный,  но  квартира  -  необычная.  Павел
всегда, как только входил туда, столбенел: такое  могло  быть  только  в
шестидесятые, так уверяли его старшие друзья по метафизике.
   Собственно, в огромной квартире ничего не было, кроме  трех  стульев,
подобия стола и драного  дивана.  Но  на  стене  висел,  как  все  хором
уверяли, чистый листик с  подписью  Василия  Кандинского.  Хозяева,  два
молодых человека, он и она, были вообще непонятно кто друг для  друга-то
ли брат, то ли сестра; то ли муж, то ли жена; то ли  вообще  никто  друг
другу. Пьяны они были каждый день, а  деньги  были  невесть  откуда.  Да
никто этим и не интересовался. Сами гости  приносили  вино.  Главное  же
ощущение от всего этого была аура  дикой  бесшабашности,  сна,  визга  и
радости саморазрушения.
   Здесь саморазрушались, но не до конца, не  до  гибели,  а  просто  до
сладострастия   наслаждались   самим    бездонным    процессом,    ходом
саморазрушения в самих себе. - Все, кто находились тут, как будто  плыли
пьяные по Вселенной. Необычные книги - по алхимии, по трансу, о сознании
ангелов - были разбросаны повсюду, особенно на полу.  Все  читалось,  но
некоторые страницы были облеваны. На полу же и спали.
   Редко сюда заходил кто-нибудь из великих, кроме Черепова. Но  Черепов
порой бывал рад этому дому. Пред ним,  конечно,  преклонялись  все,  кто
здесь был: за его знания о "потустороннем",  за  феерические  легенды  о
нем, и за его фантастические  рассказы  (Черепов  иногда  даже  позволял
публиковать их, кстати, в лучших российских журналах). Ходили сюда не то
чтобы "пропащие", но несколько "особые"  люди  во  всей  закрученной  на
необычном Москве.
   Когда Павел вошел, "она" (Катя Никитина) рыдала. Почему - неизвестно,
ибо сразу же бросилась целовать Павла и хохотать.  "Он"  (Петр  Никитин)
молча указал Павлу на дверь в кухню.
   - Он там спит, - тихо, расширив глаза, прошептал Петя.
   Павел тихонько вошел. Черепов лежал на  том  самом  драном  диване  -
единственном ложе здесь. Он действительно спал, но лицо его было в такой
страшной отрешенности, что непонятно: умирает он или ушел в ожидаемую им
Бездну. Рядом  с  ним  на  полустульях  сидели  два  совсем  молоденьких
искателя, лет по девятнадцать на вид, и, замерев, смотрели на  Черепова.
Один даже слегка приоткрыл рот - он первый раз видел Черепова.
   - Тише, - проговорил другой, обратясь к Павлу.
   Павел  не  знал  куда  деваться  и  сел  на  пол.  Тут  же   раздался
истерический шум, и влетел Иглов с пирамидоном. Не обращая  внимания  на
молодых, Иглов так занервничал, так затараторился, что перепугал  Павла.
Валерий, оказывается, на днях был приглашен  Череповым,  и  был  прощен.
Иглов теперь отчаянно боялся,  что  Клим  умрет  и  он  потеряет  такого
недоступного друга.
   - Гляди, какой он красный, какое лицо! - бормотал он  второпях.  -  А
губы побелели уже, побелели... Ему холодно... Он холодеет.
   В этот момент Черепов открыл один  глаз.  Молодые  остолбенели  и  не
знали что сказать. Они и не считали, что Черепов умирает. Наоборот,  они
полагали, что он думает.
   Черепов же по-лунному посмотрел на Павла одним  глазом.  Другой  глаз
открыть было трудно - веко отяжелело.
   - Что вы, ребята, с ума сошли, - с трудом выговорил он,  обращаясь  к
Иглову и Павлу, - меня не надо спасать. Я сам кого угодно спасу.
   И он тяжело приподнялся на драном доисторическом  диване.  Но  правый
глаз был по-прежнему закрыт.
   - Плесни-ка мне немного водки в стакан, Валера. Пятый  день  пью  эту
проклятую дешевую водяру, от которой и бык околеет.  Но  другого  ничего
нет.
   Павел злобно посмотрел  на  Иглова:  ну  зачем,  как  всегда,  поднял
панику. Разве с Климом может быть плохо?
   - Черт вас всех возьми,  -  проговорил,  тем  не  менее,  Черепов.  -
Отдохнуть не дают. Вчера прочел собравшимся тут целую лекцию...  И  хоть
бы кто-нибудь чего-нибудь понял... Одна какая-то тут была, Зина, что ли,
она поняла, но в обморок почему-то упала...
   - Откачали сразу! - закричал Иглов, возвращаясь в кухню с  водкой.  -
Все в порядке, Клим.
   И он налил.
   - Все равно, я люблю порой в пустоту читать... Пусть просветится  то,
что за ней скрыто... Только вот,  Валера,  -  и  Клим  сурово  приоткрыл
второй глаз, так что Иглов вздрогнул, - не смей больше  мои  рассказы  в
журналы таскать...
   - Не буду, - быстро среагировал Иглов.
   - Ладно, - и Клим медленно выпил полстакана.
   У Иглова и Павла стало спокойно на душе: значит, жив,  значит,  будет
еще безумие.
   Значит, солнце светит не только для мертвых. "Марина и  Танечка,  как
ни осуждают они порой Черепова за извращенный радикализм, - думал Павел,
- ведь любят его они в глубине души до озарения. Да и как  же  жить  без
Черепова? Не представишь!"
   - Мы хотим жить, очень хотим, но только с Череповым, - хором говорили
не раз те двое молодых людей, которые сидели сейчас напротив Клима.
   А Иглов нередко уверял:
   - После некоторых речей Клима  я  на  четвереньки  становлюсь,  чтобы
выразить их высшую непонятность для меня и для всех!
   Павел, однако, при всей радости от оживления Черепова увел разговор в
более нейтральную сторону: стал расспрашивать Клима о том, кого он видел
последние дни (если вообще что-нибудь видел), попадались ли бредовые,  в
хорошем смысле, типы.
   - Особо я никого и ничего не видел последние дни, - устало проговорил
Черепов.
   Лицо его уже почернело, и только глаза сквозь тьму сверкали  каким-то
вечным огнем. - Правда, встретил Трупа.
   Молодой человек справа взвизгнул.
   - Да нет, это человека одного так называют. Имя такое,  -  подбодрили
юношу.
   Павел остолбенел. Он и забыл о том, что,  благодаря  Марине,  Черепов
попал-таки в подвал, к Трупу. И, как оказалось сейчас,  раза  три  бывал
там потом. Естественно, такое в его духе.
   - И что Труп? - переспросил Павел. - Да, кстати, не  упоминал  ли  он
такого - Никиту?
   - Как же, восторгался очень старичком... Труп, он, кстати,  сам  себя
так любит называть и даже  обижается,  когда  его  не  зовут  Трупом,  -
ухмыльнулся  Черепов,  -  так  вот.  Труп  этот  получил  по  наследству
однокомнатную квартиру и из подвала утек. Но сам души не чает в  Никите,
в старичке, и тот приходит к нему теперь на новую квартиру. Что они  там
делают - Труп обещал поведать.
   - А где сам Труп-то живет?
   - Адрес не дал. Но в субботу договорились встретиться.  Павел  умолил
Черепова добыть для него адрес Трупа.
   - Нужен он мне  позарез,  без  него  жизнь  концами  не  сходится,  -
бормотал Павел.
   Черепов подтверждал...
   До субботы оставалось пять дней. Павел решил  уединиться.  Раньше  он
иногда отдыхал от московской метафизической истерии,  от  неразрешимости
противоречий,  от  бесконечных  встреч,  попоек  на  даче  в  Загорянке,
доставшейся от родственников. И сейчас он решил отдохнуть там до субботы
- не от людей и встреч,  хотя  Таня  говорила  ему:  "После  всего,  что
случилось, ты так изменился, что даже твои постоянные  девочки,  любимые
Галя и  Соня,  сбежали  от  тебя,  не  понимая,  конечно,  в  чем  дело.
Достаточно было им поглядеть на тебя.
   Нет, отдохнуть надо было от ощущения  того,  что  прошлое  есть,  что
время превращается в пространство, - но, что все равно  Веры  как  будто
нет. На природе (дача была в березках и  елях),  все  это  как-то  легче
переносилось. Да и ожидание Никиты, "человека будущего",  становилось  в
лесу веселей. "Какой ни есть, а будущий, сокровище наше неподдельное", -
издевалась Таня.
   ...Первые два дня на даче прошли неплохо,  но  походили  на  похороны
времени. Павел разговаривал в основном с деревьями, зная чуть-чуть  язык
общения с ними. Больше всего  любил  он  молодую  березку,  приютившуюся
между двумя громадными елями, и особенно кусты вокруг нее:
   ...И друг другу доверимся, мой избранник.
   Человеком ли быть иль лесным кустом?
   Кто из нас зачарованный, кто изгнанник?
   Я не знаю, и ты помолчи о том.
   На четвертый день Павел лег спать поздно, по обыкновению в  маленькой
комнатке на первом этаже. После истории с провалом в прошлое  он  вообще
забыл о собственной безопасности: ночью  спал,  к  примеру,  на  даче  с
открытыми окнами, хотя времена были тревожные.  Но  Павел  меньше  всего
боялся бандитов, и, скорее, не помнил  существуют  они  или  нет.  Да  и
"углы" почему-то обходили его стороной: они ведь народ чувствительный ко
всему непохожему. Сон Павла в начале ночи был настолько глубок, что  там
на дне покоя ни одна капля, ни один  шорох  сознания  не  возмутил  его.
Возмутило его легкое прикосновение из  внешнего  мира.  Но  внешний  мир
казался ему из глубин сна потусторонним. Все же он очнулся слегка,  хотя
сознание было окутано бесконечностью ночи.
   - Ты любишь меня? - услышал он шепот и увидел Безлунного, сидящего  у
него в  ногах  на  постели,  такого  же  аккуратненького,  румяненького,
толстенького, каким он был тогда, в день  встречи  у  памятника  Гоголю.
Точно времени для него не было.
   А Павел замер, как в сказочном бытии.
   - Люби меня, Паша, люби, - услышал он, - мы с тобой в  такие  ураганы
попадем, в  такие  завихрения  и  тоннели  провалимся,  что  ой-ей-ей...
Далеко,  далеко  подзалететь  надо...  О,  какие  времена  будут,  не  о
человечестве говорю, что - человечество... -  глубокий  вздох  дошел  до
Павла и погрузил его в еще большее затмение. -  А  ты,  Паша,  правильно
Никиту ищешь...  Это  прямой  путь...  Не  в  ад,  не  думай...  Узнаешь
когда-нибудь.
   И вдруг Павел увиде-почувствовал, что глаза  Безлунного  расширились,
все человеческое, если и было, исчезло в них, но зато внутри глаз,  сияя
оттуда, стояла луна или какое-то лунное божество, но холодное и  великое
в своем отчуждении. Эти глаза втягивали в себя. В этот  момент  сознание
Павла вернулось к Нулю. Может быть, кругом была ледяная ночь,  но  Павел
уже не знал об этом. Исчез и  Безлунный,  во  всяком  случае,  Павел  не
осознавал его  присутствия.  Впоследствии  Павел  решил,  что  это  было
спасением.  Хотя,  что,  собственно,  ему  угрожало?   Но   впервые   он
почувствовал, что есть что-то более ужасное, чем  смерть.  Но  объяснить
это было невозможно...
   Тем не менее,  вопреки  всему,  проснулся  он  с  твердым  намерением
продолжать поиск провала и поиск Никиты. Последовать совету  Безлунного.
Была  ли  это  проекция,  "сверхъестественный"  приход,  или   Безлунный
пожаловал в теле - его это  не  интересовало.  Если  есть  что-то  более
жуткое, чем смерть - значит, так надо.
   Ужаса не надо бояться, это естественное состояние.  Более  того,  его
нет.

Глава 20

   Труп пил  крепкий  чай  у  себя.  Квартирка,  которую  получил  Труп,
поражала своим несоответствием чему-либо. По ее  внутреннему  виду  было
невозможно догадаться, кто в ней жил:  ученый,  убийца,  поэт,  рабочий,
кот, или в ней вообще никто не жил.
   Но Семену Кружалову  было  все  равно.  К  этому  времени  из  Семена
Кружалова стал уходить труп. Он выходил  из  него  медленно,  постепенно
превращаясь в тени  на  стенах  его  комнаты.  В  этом  уходе  оказалась
виновата Марина, Семен, простой дикий человек, в  котором  скрыта  была,
как и во многих таких, потаенная интуиция, до глубин  нутра  воспринимая
речи Марины, ее слова, ее выражения, обрастал ими,  вбирал  вовнутрь.  А
когда был уже готов, увидел глаза Марины, их тайную даль. Это  ошеломило
его, за пеленой смерти, окутавшей мир,  виделось  ему  в  глазах  Марины
нечто исчезающее, но это уже было дальше смерти  и  бесконечней  ее.  Во
всяком случае, так он воспринимал мерцание  ее  глаз.  И  это  ему  было
достаточно. Это мерцание стало выдавливать из него дышащий в  нем  труп.
Более таинственное, чем последняя Смерть, убивало его. Семен холодел,  и
в этой квартире завершался  уход:  Кружалов  долго  неподвижно  сидел  в
кресле и чувствовал, как ум его оживает и идет куда-то  в  За-Смерть,  а
труп внутри растворяется,  и  его  живые  проекции  скачут  по  стене  в
невиданной пляске мертвой жизни. Душа его  наполнялась  большей  тайной,
чем небытие.
   Семен таращил глаза, и уже не называл себя трупом. Но тени живого, но
уже распадавшегося трупа, еще долго плясали на стене, угрожая  последней
схваткой.
   Несколько дней Кружалов не выходил из комнаты.
   Потом, когда танцы на стене затихли, вышел на  улицу,  чувствуя,  что
трупа внутри нет. Это не означало, однако, что  он  возвратился  в  мир.
Напротив, это означало, что краем ума своего он  коснулся  не  мира,  на
котором лежит печать смерти, а сферы, которая  простирается  За-Смертью,
потому что именно ее он увидел в глазах Марины.
   Но тайна принесла освобождение. Семен никак не  мог  понять,  что  же
будет дальше, и что  это  за  сфера  За-Смертью,  он  только  ощутил  ее
мерцание, но и это было ударом. Хватит с  него  и  того,  что  труп,  не
выдержав мерцания глаз, ушел, тоже растворился в  нем  самом,  лишившись
центра своей жизни. А тени  пусть  пляшут,  и  запах  живой  смерти  еще
исходит изо рта. Семен был человек простой, но он знал то, что не  знали
многие другие: Марина уже почти не человек, это в ней прошло.
   Может, только диковатый старичок какими-то мгновениями (если говорить
об обитателях подвала), спрятавшись от крыс, мог бы сейчас понять Семена
и полюбить. А Марина уже была далеко. Но неужели быть  человеком  -  это
болезнь? Такой вопрос мог вызывать в Семене  только  смех.  И  он,  сидя
опять в кресле, повторял про себя: диковатого старичка-то,  в  сущности,
кроме него никто и не просекал по-настоящему. Мало ли он шумел, это была
одна форма.
   И тут пришел Никита. Дело  в  том,  что  Кружалов,  когда  уходил  из
подвала (надо сказать, все было не так просто:  подвал  и  жизнь  в  нем
тайно спонсировал какой-то безумный новый русский), решил взять  к  себе
какое-то  воплощенное  воспоминание  о  подвале.   О   его   темноте   и
отрешенности. "Лучше  Никиты  ничего  не  найдешь",  -  решил  он.  И  в
последний свой незаметный день пребывания  в  подвале  Семен  отозвал  в
сторонку Никиту, который как раз возник, и  дал  ему  адрес,  уговаривая
приходить.
   Семен, правда, и не надеялся, сомневаясь даже в том, что Никита умеет
читать.
   Но Никита пришел.
   Все было как обычно. Как только Никита вошел в квартиру,  он  тут  же
вскрикнул "мне бежать!" Но не побежал, а сел в кресло. Кресел  вообще  в
квартире  Семена,  бывшего  трупом,  было  много.  Семен  только   хотел
предложить Никите выпить,  но  тут  пробежала  мышь.  И  Никита  на  это
внезапно захохотал. Мышь не удивила Семена,  но  хохот  Никиты  озадачил
его. К тому же Никита потом улыбнулся, и это еще более озадачило Семена.
В улыбке не было никакого просветления, хотя  бы  минимального,  которое
озаряет даже улыбку детоубийцы. Никита же улыбнулся  просто  вне  всякой
реальности - и внешней, и внутренней.  Это  круто  почувствовал  оживший
Семен. И не мышь вовсе Никиту рассмешила, а бог знает что. Тем более что
Никита отродясь (но неизвестно было, в каком тысячелетии он родился)  не
воспринимал тех животных, которые живут  при  нас,  как  будто  по  мере
приближения  к  будущему  все  эти  животные   перемерли.   Было   такое
впечатление, что  он  их  ощущает,  как  мы  бы  восприняли  виртуальных
птеродактилей. Тогда что же его рассмешило, и чему он улыбался?
   Семен не долго ломал себе голову. Он  просто  вдруг  высказался,  что
хочет устроить прощальный ужин своему трупу, который  вышел  из  него  и
где-то бродит сейчас по квартире. И особенно ему, Семену, хочется  перед
тем как шепнуть своему трупу  "до  свиданья",  "до  встречи  в  могиле",
станцевать с ним по-хорошему, причем лихо станцевать, но весело. Никита,
вообще говоря, понимал русский  язык,  но  чуть  по-своему.  Он,  вроде,
обрадовался предложению Семена и закивал головой. Но в  действительности
Семен все больше чувствовал, что труп растворился в нем,  но,  с  другой
стороны, эти странные тени - чьи они были в конце концов? Неизвестно!
   "Скорее, они были не тени, а призраки", - подумал Семен.  Но  он  был
непрочь станцевать и с призраком своего трупа или с его двойником.  Надо
же было как-то отпраздновать свою победу. Но призрака, даже бродяще