еделами слов...
   - Да ради Бога, Мариночка, ради  Бога!  -  замахал  огромными  руками
Орлов, словно утешая ребенка. Лишь бы не  плакал.  Марина  взглянула  на
него, и его образ расплылся, даже непомерные глаза  как  будто  исчезли,
канули в бездну, и в комнате одна Бесконечность.
   Но она упорно продолжала, словно возражая непостижимому:
   - И я хочу быть и там и там. И в  бездне  и  в  своем  "я",  Григорий
Дмитриевич!..
   Григорий Дмитриевич!
   Она словно очнулась и увидела: Орлов на месте в обычном виде, и  даже
улыбается:
   - Так, так... Поменьше слов. Смертным  часто  мешают  слова...  Какой
конфуз, например, со словом "Бог"... Люди  пытались  уловить  Абсолютную
Реальность, и что получилось?..
   Марина вдруг рассмеялась. Но смех был такой,  что  перешел  в  долгое
молчание.
   Но затем из другой комнаты, из-за угла, выскочил  совсем  обезумевший
вдруг Спиридон в одних трусах и майке.
   - Григорий Дмитрич! - закричал он посреди комнаты, - но  ведь  потом,
после падения мира сего, Бог сотрет слезу  с  глаз  человека,  не  будет
горя, будет рассвет, рай, торжество!!!
   Орлов наклонил свою нездешне-бычью голову.
   Лицо улыбалось, но глаза были как всегда неподвижно мерцающие  и  вне
миров.
   - Да будет это все, будет! - расхохотался вдруг он,  -  только  таким
людям, как Марина, это все быстро надоест.
   И он подмигнул Марине, хотя глаз по-прежнему оставался далеким.
   - И успокойтесь, Спиридон, - Григорий Дмитриевич даже привстал,  -  я
знаю: вы вырветесь из земной тюрьмы...
   Спиридон как-то радостно сник, так же быстро, как и взорвался,  и  со
странным благодушием опять бросился спать.
   - У него все в норме, - заметил Орлов, возвращаясь глазами к  Марине,
- маленькие ранящие его шажочки... Ему хорошо бы познать, что этот мир -
болезнь...
   - А Россия? - вдруг спросила Марина.
   - Россия... Как-нибудь поговорим потом, -  так  же  внезапно  ответил
Орлов, странно и загадочно улыбнувшись.
   Тайная красота хлынула к лицу Марины.
   Она встала и вдруг совсем близко подошла к  Орлову.  Это  было  почти
немыслимо - так стоять близко от Непостижимого, хотя и в виде человека.
   Но она слегка прикоснулась к нему рукой и ушла.

Глава 23

   Позже вечером  в  заброшенный,  наполовину  покосившийся  этот  домик
ввалился Черепов, грязный, но трезвый.  Первого,  кого  он  увидел,  был
Спиридон, который  сидел  за  столом  веселый,  подтянутый  и  умный.  А
недалеко в кресле - Орлов, согласный принять:
   - Проходи,  Климушка,  проходи!  С  неба,  что  ли,  упал?!  Черепов,
конечно, заранее знал, где находится  этот  второй  дом  Орлова,  и  его
тянуло к нему, недаром для своего лесного запоя он и  выбрал  ближний  к
Орлову лес,  приехав  сюда  от  недостаточно  прожженных  Никитиных.  Но
Спиридон крайне изумился.
   - Он ваш, Григорий Дмитрич?! Ваш?.. Вот это да... Ведь  меня  вел  по
опушке, когда я был в состоянии...
   И Спиридон развел руками. Был он сейчас грандиозно нормален.
   Черепов пробормотал:
   - Ах вот оно что... Ну теперь все понятно, не ваш и не чей,  хотя  я,
Григорий Дмитриевич, - и Клим бросил мрачный взгляд на Орлова, но не  по
отношению к нему, а вообще.
   Спиридону стало не по себе.
   - Я на скамейку к бабушкам пойду  покурить,  -  сказал  он  Орлову  и
тяжело двинулся к дверям.
   Но до его слуха все-таки донесся замирающий голос Черепова:
   - Ничего у вас не получится, Григорий Дмитриевич... Все бесполезно...
Любые прорывы - это иллюзии. Мы живем на дне ада,  и  если  у  нас  есть
надежда, то только не на себя...
   "Ишь ты", - подумал Спиридон.
   И потом Черепов продолжал, но Спиридон уже не слышал:
   - Не выбраться из этой пещеры, из этого мира. Чем ближе,  мы  думаем,
что приближаемся к выходу, тем глубже мы погружаемся в мерзкую тину мира
сего, и тем дальше отдаляемся от  выхода.  И  весь  этот  свет  в  конце
тоннеля - он не наш,  это  только  отблеск,  игра  или  просто  ведьмины
огоньки... А вы хотите еще большего,  чем  света.  Я  уверен,  не  будет
ничего для человечества, кроме тотального срама. Мы обречены, и  в  этом
наше загадочное  предназначение...  Значит,  кому-то  свыше  нужна  наша
гибель, и надо искать Кого-то, кто еще выше, чтобы...
   Неожиданно Черепов заметил, что он обращается к пустому креслу,  хотя
то не отвечает. Орлова нигде не было, ни в кресле, ни где-то еще.
   Клим замер, выругался, пробормотал, что-де все понятно, и  с  яростью
продолжал говорить туда, в пустое кресло.  Вошла  какая-то  толстая,  но
мрачная старуха, и не удивившись такому  разговору,  поставила  на  стол
пышный самовар, баранки и другое, прямо перед пустым креслом.
   Черепова добило это полное согласие с пустым местом, как будто так  и
положено, несмотря на  любезное  приглашение:  мол,  проходи,  Климушка,
проходи! Махнув рукой, Черепов направился к выходу.
   - Да куда же  вы  убегаете,  Климушка,  -  раздался  голос  откуда-то
сверху, с потолка,  или  с  полу  чердака,  что  ли.  -  Присядьте,  раз
обречены.
   Черепов неожиданно для себя действительно сел и удивился этому.
   - Хохотун вы все-таки, Орлов, хохотун... Ну хорошо, сдаюсь.
   - Как Ульянушка-то, жива-здорова?
   Клим ничего не понимал, откуда  голос,  кресло  было  пустое,  и  его
поглотила эта жуткая пустота.
   - Да что вы дуетесь, Климушка... Сестрица-то жива? Орлов явно был уже
в комнате, подходил, но Клим ничего не видел, втягиваясь  нутром  в  эту
пустоту и оцепенев. Возникнув, Орлов похлопал Клима по плечу.
   - Чаек-то готов, тут и баранки, плюшки, пейте чаек-ти, обреченный...
   Черепов как-то сразу пришел в себя, посмотрел на Орлова и усмехнулся:
   - Все уроки смертным даете, Григорий Дмитриевич... Ну-ну... Вот и  я,
грешный, влип.
   - Ни во что вы не влипли, Черепов, кроме как в самого себя. Пейте.  С
похмелья помогает.
   - Не в себя я влип, а в мир этот. Не утешайте. Черепов опять взглянул
на Орлова.
   Лицо его стало вдруг доброе-предоброе, ну прямо малиновое, но внутри,
в глубине глаз было все то же, неописуемое и далекое: и доброта, и любое
другое человеческое могло в любой момент упасть как шутовской колпак.
   Черепов все понял, вздохнул и все-таки сказал:
   - Не верю, что не обречены.
   Орлов внезапно чуть посерьезнел и ответил:
   - Правильно, Клим, правильно. Не верьте.  Это  вам  очень  идет.  Это
по-вашему. А там посмотрим. Но когда придет то, о чем вы думаете, вам не
будет тяжело, но будете ли вы тогда вообще, это еще вопрос.
   Черепову стало жутко: не столько за  себя,  сколько  тотально.  -  Я,
пожалуй, пойду, с вами худо...
   - Так-так!!!
   Черепов опять взглянул на Орлова и вдруг молниеносно высказался:
   - Зачем вы к  людям-то  пришли,  вы  же  не  человек...  А  им  нужен
богочеловек... человек... Но вы к людям никакого отношения не  имеете...
Пришли бы к  богам,  к  звездам,  к  самому  бытию.  Хотя  вы,  конечно,
ответите, что человек-то не только человек. Видите,  я  все-таки  сдался
вам, и я это чувствовал, когда шел сюда сквозь лесной запой...
   - Ну вот вы и прозрели малость.
   Черепов встал.
   - Я ухожу.
   - Что так?
   - Ухожу.
   Орлов проводил Черепова до выхода. В саду уже была тьма,  родная,  но
тьма.
   Божество приняло форму пространства. На прощанье Черепов обернулся  и
резко сказал:
   - А все-таки все обречены... по большому счету...  Орлов  безразлично
кивнул головой,  и  непонятно  было,  что  это  значило,  и  не  обращая
внимания, напутствовал:
   - А вот эта история с Павлом Далининым продолжается и продолжается...
Да, плоховато, но, значит, так и надо. Привет ему передайте.

Глава 24

   Павла разбудил телефонный звонок. Опять дребезжал в трубке вездесущий
голосок Безлунного:
   - Павлуша, ты слышь меня?.. Я тебе вот что скажу, ищи, ищи Никиту, ты
прав в этом, но насчет твоего вечерочка, тридцать с лишним годков назад,
поменьше трепись... Так ты  ничего,  но  когда  напьешься,  несдержан  у
меня...  Ты  учти,  ведь  на  тебя   тогда   дело   было   заведено   об
изнасиловании...  Етой...  которая  померла  еще,  кажись,   до   твоего
рождения... Ты, Павлуша, этим не шути: дело пока лежит, но  оно  еще  не
закрыто...  Не  шуми,  а  то  вдруг  засудят...  Оно,   конечно,   вроде
получается, что ты ее изнасилил, когда тебя еще не было... Но, знаешь, у
нас все бывает, если надо, сведут концы с концами... Мы, Паша, логикой и
всякой ерундой не отличаемся...
   Павел со злостью повесил трубку. Как раз сегодня он собрался с Егором
к хохотушкину, смехуну, искать Никиту. И они пошли, несмотря ни на что.
   Смехунок оказался не  таким  насмешливым,  как  думалось,  на  первый
взгляд, даже мрачноват, даже как-то доисторически мрачноват. Вначале  не
хотел даже пускать,  но  потом  снизошел.  Вошли  в  темную,  с  низкими
потолками квартиру, кругом была уйма всякого хлама, пыли.
   "Что ж тут смешного?" - подумал Егор. И в  этот  момент  хозяин  дико
захохотал.
   Егор и Павел даже вздрогнули от неожиданности и переглянулись. Павел,
которому все сумасшествие мира сего стало сильно действовать  на  нервы,
рявкнул на хозяина:
   - Что вы  так  хохочете??  Мы  что,  для  вас  нелепы?!  Хозяин  (его
почему-то все звали по-детски Боренька, хотя  ему  было  уже  далеко  за
тридцать) вдруг сразу сник, стушевался и проговорил:
   - Да что вы, ребята, как я могу...  Не  обижайтесь...  Особенность  у
меня такая, привычка, можно сказать, даже вредная... Я ведь не над  вами
смеюсь... Проходите вон сюда на диванчик.
   "Ребята" с неудовольствием потянулись к пыльному старомодному дивану.
Боренька убрал с него тоже пыльного, но жирного кота,  приговаривая  при
этом:
   - Несчастные они, все эти животные.  Совершенно  хохотать  не  могут.
Плакать - плачут, а чтоб хохотать - ни-ни.
   Кот мяукнул, но не сопротивлялся. Павел огляделся. Прямо  на  него  с
противоположной стены смотрел непомерно огромный портрет Достоевского  с
неподвижными глазами.
   - Как-то он не очень  сочетается  с  вашей  смешливостью,  -  заметил
Далинин.
   - Это почему? - оторопел Борис, - мы с ним очень хорошо живем.
   - Ну и на здоровье.
   - А над чем вы все-таки так смеетесь, пугаете даже своим  хохотом?  -
вмешался Егор.
   - Как же над чем? - опять совершенно оторопело, удивляясь, точно  все
только что родились, спросил Борис. - Да над всем. Мне все смешно.
   - Тогда сдерживайтесь, милейший, если вам все смешно.  Это  опасно  -
могут принять на свой счет, а не на счет  "всего",  -  немного  нагрубил
Павел.
   - Да я осторожный, - совсем смиренно отвечал хозяин. -  Я  по  глазам
людей вижу - кто все понимает.
   - Что понимает?
   - Да то, что мир смешон. Вселенная вся со своими звездами и  солнцами
- смешна. А уж о  существах,  о  людях,  о  чертях  или  там  призраках,
покойниках - я уж и не говорю. Тут уж, извините, ребята, я сдержаться не
могу. Иные, которые не понимают,  даже  бросались  на  меня.  А  я,  как
взгляну на существо, сразу вижу  его  суть  -  и  невмочь.  Конечно,  не
всегда. Если всегда хохотать -  помрешь.  И  осторожность,  это  правда,
нужна - вот мой кот никогда на  меня  не  обижается,  когда  я  над  ним
хохочу. А жена от меня ушла - не выдержала. Зверела. Криком  кричала  на
всю улицу, что я над ней хохочу. И не могу остановиться. А я ведь не над
ней лично хохотал, а, как бы сказать... над природой  человеческой,  что
ли... ну и над природой вообще...
   Егор и Павел с удовольствием прослушали эту речь. Все встало на  свои
места. Все стало понятно.
   - Вы только, дорогой, сейчас не хохочите, - вставил Павел. - У нас  к
вам серьезный вопрос. А то вы, говорят, чуть что - подолгу  хохочете,  а
время идет, сейчас не XIX век, чтоб целыми часами хохотать.
   - Да нет, ничего, я устал со вчерашнего. Сердце даже зашло. Говорите,
я слушаю.
   - У меня есть дело к Никите. Вы должны знать, о ком я говорю...
   Боренька замахал руками:
   - Ни-ни! Это ошибка! Давно не был!
   - Как не был?! Куда ж он делся в конце концов?  Воцарилось  молчание.
Молчал кот, молчал портрет Достоевского,  молчали  и  те,  кто  были  во
плоти.
   - Никита - человек странный, его так, просто, не увидишь,  -  ответил
наконец Борис. - Это бред говорят, что его во  мне,  дескать,  привлекал
мой хохот. Не думаю. Хотя он не возражал. Сидит,  бывало,  вот  на  этом
пыльном диванчике и на меня настороженно так смотрит. Особенно, когда  я
хохочу. Я ведь захохотать могу всегда, обычно  неожиданно,  меня  только
мои физические силы и  больное  сердце  ограничивают.  А  он  -  ничего,
изумленно вперится, когда я хохочу, а потом вдруг  встанет,  подойдет  и
поцелует меня - и всегда непременно в лоб. Никогда в  губы  не  целовал,
или в щечки - а меня ведь любят целовать знакомые, в щечки, сладко  так,
это не порнография какая-нибудь, а от уюта, я уютный очень с  виду,  как
куколка.
   Вот людей и тянет.
   И Боренька не выдержал:  захохотал.  Кот  спрыгнул  со  стола.  Павел
очумел.
   - Да прекратите же! - встрепенулся Егор.
   В конце концов Павел сам захохотал. Егор вышел в другую комнату.  Кот
побежал за ним. Сколько времени это продолжалось  -  Егору  было  трудно
вспомнить, он потерял ориентацию во времени. Может быть,  всего  навсего
полчаса.
   Когда припадок хохота прекратился, Егор вошел в  комнату.  Павел  уже
уплетал пирожки и мирно разговаривал с разгоряченным Боренькой.
   - И вот странность! - взвизгивал Боренька. - У  меня  есть  еще  одна
особенность: если я долго и громко хохочу, то падаю. Упаду  со  стула  и
лежу на полу. Но хохотать продолжаю. Если над миром - то тогда  меня  не
остановишь! И тут Никита никогда не пропускал: подбежит, бывало, ко мне,
наклонится, весь из себя солидный такой старикан, хоть и сумасшедший,  и
знай целует меня в лоб, словно я покойник.
   - Ну вот, а говорили, что редко его видели, - великодушно укорил  его
Павел.
   Егор, глядя на добродушие Павла, сам раздобрел и сел на диван рядом с
Павлом.
   Кот быстро вернулся и прыгнул на портрет Достоевского.
   - Так ведь это раньше было! - завизжал Боренька.  -  А  после  одного
случая он ко мне давно не заходил! Придет, конечно, это точно, но  когда
- не знаю.
   - Что за случай?
   Вдруг глаза Бори на какое-то время почти  обезумели  от  серьезности:
никаких смешков, одна только неподвижность.
   - Да никакого случая, собственно,  не  было.  Вы  знаете,  с  Никитой
всегда трудно на улице, он на все реагирует страшно: когда светофор, как
только зеленый свет - бросается в сторону. Зеленое не  любит.  Здания  и
автобусы за призраки принимает.
   Но внутрь автобуса входит, однако, на пассажиров смотрит ошалело, как
будто он их встречал на Луне. Да за один такой осмотр его в  сумасшедший
дом могут забрать. Вот я и еду с ним, мучаюсь. Все-таки доехали,  вышли.
Но  что  там  случилось,  не  знаю,  ничего  особенного  на   улице   не
происходило, и вдруг Никита заметался, как кошка обезумевшая, у  которой
галлюцинации начались. Бросается из стороны в сторону, хотя ведь дедуля.
Еле усадил я его на скамейку. А тут как  на  грех  машина  с  покойником
застряла, на кладбище, видно, везли, да  мотор  забарахлил,  и  все  это
остановилось около нас. А я, чтоб отвлечь его  от  галлюцинативной  этой
жизни, и говорю: "Никит, смотри, человек помер!"  И  вот  тут  он  вдруг
затих и  как-то  дико  на  меня  посмотрел.  И  заговорил  внезапно  так
явственно, убежденно, со знанием, и  тени  безумия  нет:  "Какой  же  ты
недогадливый, Борис, какой недогадливый. Неизвестно  ведь,  кто  из  нас
мертвый, он или мы с тобой... Или еще  кто  на  улице".  А  потом  затих
опять, как птица ночная. И уже не бросался из стороны в сторону. Молча я
его проводил, сам не знаю куда. А Никита  на  прощанье  водянистые  свои
глаза поднял на меня и сказал: "Я к тебе, Боря, не скоро приду".
   Павел и Егор переглянулись. Борис  на  мгновенье  задумался  и  потом
подмигнул Павлу:
   - А смех мой он  все-таки  любил.  Бывало,  скажет  тут,  на  диване:
"Хохочи побольше, Боренька, я люблю, когда необычные трупы хохочут.  Мне
это сейчас помогает". А потом опять бредит, бредит  час,  бредит  два  и
снова такое скажет, что мороз по коже пробежит...
   И Борис внимательно посмотрел  на  Павла.  Все  становилось  ясней  и
ясней.
   "Смышленый все-таки дедок", - подумал Егор про Никиту.
   Поскольку многое прояснилось, надо было идти. Борис тоже  приподнялся
и вдруг спокойно сказал:
   - Если срочно надо, дам вам ориентир. Кроме меня,  у  него  еще  один
друг есть.
   Пишите телефон. Зовут его Кирилл Семеныч. Но когда  Кирюша  подойдет,
вы его называйте "провидец". Он  поймет.  Правда,  провидец  он,  но  на
совсем особые дела.
   И Борис усмехнулся.
   Когда вышли, Павел обратился к Егору:
   - Ну как?
   И Егор ответил:
   - Страшный человек. Смех - это маска. Неужели не понял?.. Первый  раз
вижу человека, который весь превратился в маску. Но когда прорывается...
Ты видел в те  моменты  его  глаза?  В  них  один  бесстрашный  ужас.  И
удивление нечеловеческое.
   Отчего... Не знаю. Чему он удивляется, чем поражен? Что видит  здесь,
в этом мире, что мы не видим? И  хохот  его  -  конечно,  маска,  но  не
совсем. Тут еще самозащита есть. И какая-то сверхоценка того, что видит,
тому, чему удивляется, мягко говоря. Его приступы хохота - это отражение
безумия мира.
   - Ты прав. Недаром Никита его друг.
   И они нырнули в вечное московское метро.

Глава 25

   Черепов не добрался до сестры. Уснул в канаве, метров триста от дома.
День был, правда, солнечный, не особенно дождливый.
   Проснулся он часа через два, солнце еще грело.  Глянул  на  небо,  но
увидел наверху, у края канавы, лицо молодого  человека,  робко  на  него
глядевшего.
   - Чего надо? - угрюмо спросил Черепов.
   - Клим Валентинович, я к вам, - почти прошептали сверху.
   - Интервью у вас хочу взять. Я из  крупной  московской  газеты.  Веду
отдел культуры.
   - О, Господи, - с отвращением проговорил Клим.
   - Я полтора часа назад вас  здесь  нашел  и  с  тех  пор  караулю,  -
уважительно сказал молодой человек. -  Я  направлялся  к  вашей  сестре,
думая вас там застать, да вот по пути вы сами оказались...
   Черепов,  понятное  дело,  не  любил  прессу,  но  тут,  возможно,  с
похмелья, а может быть, лицо молодого человека показалось ему не в  меру
тихим - короче, он согласился.
   С трудом, кряхтя, он вылез из  канавы  не  без  помощи  молодой  руки
журналиста.
   Тот сразу задал ему первый вопрос: "Ваше отношение к смерти?"
   Пока Черепов отдувался, отряхивался, ничего  не  отвечая,  последовал
второй: "Ваш последний рассказ поразил продвинутую образованную молодежь
Москвы, ее духовную элиту. Чем вы это объясняете?"
   - Знаешь, парень, - благосклонно  процедил  Черепов,  -  я,  пожалуй,
отвечу на эти вопросы, но  только  после  двух-трех  стаканов  водки.  Я
преувеличиваю немного, но... надо опохмелиться. Вон там, видишь,  пивная
- туда и пойдем.
   В старомодной пивной  за  одиноким  столиком,  у  окошечка,  Черепов,
попивая пивко, доброжелательно отвечал на все вопросы, особенно о  своем
отношении к смерти. Журналист прямо-таки визжал от восторга, Клим  хотел
было даже пригласить его к сестре, но тот, когда все было закончено, тут
же попросился в Москву, скорей в  газету:  "Я  знаю,  что  вы  не  даете
интервью, и вдруг такая удача... Я безумно рад",  -  и  молодой  человек
прямо-таки улетел на электричку.
   Черепов остался один и был этим очень доволен.
   В окошечке виднелся сквер, и  вдруг  на  ближайшей  скамейке,  совсем
рядом от пивной двери, Черепов заметил того самого страшилу,  с  которым
он некогда беседовал здесь, в этой пивной.
   Страшила сидел неподвижно, тяжело  задумавшись  и  воткнув  взгляд  в
землю. Только пальцы его на длинных руках чуть-чуть шевелились.
   "Страшный все-таки  парень,  -  подумал  Черепов,  -  чем-то  он  мне
напоминает Смердякова, хотя ведь совсем не похож, судя по  Достоевскому.
И загадочного в нем побольше... Надо ж