ернулся  потом  к
Егору.
   - Адресок мной уже заранее приготовлен. Вот так.
   Сунул Егору в ручку записочку, а потом возьми да и чмокни его прямо в
щечку, и отошел в сторонку, и снова шептать стал.
   Егор  не  особенно  смутился,  записочку  положил  в  карман,   опять
оглянулся и спросил:
   - Откуда же вы все это знаете? И адресок, и вообще... Шептун  тут  же
ответил:
   - А потому что шепот везде здесь. От шепота и знаю. Это, если хотите,
Егор,  целое  царство  шепота,  с  того  света   тоже   шепчут.   Только
прислушиваться надо.
   Очень точно слышать надо. И вот со всех  концов  шепот-то  ко  мне  и
стекается, даже  умерших,  -  перешел  он  внезапно  на  визг,  но  тоже
шепотливый такой. - Вот отсюда я и знаю все. Из шепота! И  адресок  этот
приготовил заранее.
   В это время в дверь раздался резкий звонок.
   Роман  даже  вскочил  с  постели,  как   будто   это   нарушало   его
нарциссическое оцепенение. Шептун пошел, открыл и что  же  -  на  пороге
стоял он, Боренька-хохотун. Егор тоже оцепенел, но уже от удивления.
   - Входите-входите, Боренька, - пробормотал Шептун. И Боренька  вошел,
тихой такой, вкрадчивой походкой. Шептун только развел руками.
   - Метафизическим  гостям  всегда  рады,  -  раздался  вдруг  голос  с
постели. Это был голос Романа, Нарцисса в гробу.
   Все как-то прояснилось, но не совсем.
   Егора поразило, что Боренька-то мрачен был по-особенному и хохота  не
раздавалось.  Обычно  на  такие  замечания  Боренька  хохотал,  а  здесь
промолчал. И Егор почувствовал сразу, интуитивно, всей обнаженной  кожей
своей: с Боренькой что-то произошло. Боренька хохотать-то  перестал,  но
первопричина этого хохота  так  в  нем  и  осталась.  Первопричина  была
тайная, и суть ее была в том, что мир нелеп, и к тому  же  иллюзорен,  и
можно потому хохотать над ним. Так, примерно, объяснял  Боренька.  Итак,
хохот пропал,  а  первопричина  осталась.  И  потому  Боренька  выглядел
мрачновато, ибо внутри-то все застыло, а хохот исчез.
   Присели у стола.
   - Что же делать, - Егор нервно мял в кармане записочку.  Записочку  к
самому Никите, кто знает, от него, может быть, и к самому Павлу.
   Шептун взглянул на Егора и вдруг подошел к Бореньке  и  на  ушко  ему
шепнул:
   "Адресок-то я припас и дал вон Егорушке. К Никите ведь все сходится".
   - Откуда же адрес? - спросил Боренька мрачно, без всякого хохота.
   - С шепоту, откуда же еще, - вставил Нарцисс в гробу,  а  личико  его
настолько просветлело, что казалось, он парил в любви к себе.
   Боренька  попросил  водочки,  и  рюмочка  нашлась;  выпив,  он  вдруг
оживился, даже мрачность чуть сошла, а хохота не было,  и,  повернувшись
лицом к Егору, Боренька легко сказал:
   -  Да  пойдемте  вместе,  Егор,  вдвоем-то  веселей.  Все-таки  не  в
управление какое-то идем, не в офис, а к самому человеку грядущего...
   Егор согласился.
   - Конечно. Вдвоем лучше, - пробормотал он. Шептун даже встрепенулся:
   - Вот шепот-то мой, он помогает, помогает. Я  как  Роману-то  нашепчу
чего-нибудь, так как закатится, закатится, будто он не  просто  в  гробу
лежит,  а  в  каком-то  вечном  гробу.  И  в  этом  вечном  гробу  своей
вечностью-то и любуется. - Хе-хе-хе...
   - мелко захохотал Шептун.
   Так неожиданно он открылся перед всеми. Дескать, Романа  в  гробу  он
холил...
   Роман же только согласно кивал головой, но свою роль не отпускал.
   "Шепот-то шепотом, - вдруг прояснилось  на  его  лице,  -  знаю,  что
делаю. Против шепота тоже особых возражений не имею..."
   Замолчали.
   Выпили опять чего-то непонятного. То ли Шептун нашептал в рюмочке, то
ли еще что... Егора опять схватило:
   - Ну чего ждать? Пойдем. Пойдем. Время еще есть.  -  Он  взглянул  на
атлас. - За городом, недалеко, это же рядом.
   Боренька кивнул головой.
   - Идите-идите, - Шептун тоже встал. - Я вам нашепчу на дорогу. Идите,
искатели.
   Егор неожиданно похлопал Шептуна по плечу и пробормотал:
   - Теперь ясно, чем вы в подвале занимались...
   - Мало ли чего, подвал прошел, - ответил Шептун и провел их к двери.
   Махнув им рукой из своего гроба, Роман наслаждался своей вечностью.
   И они ушли из этой странной квартирки: туда, туда, в шум, на улицы.
   Шептуна теперь Боренька ощущал иначе. "Серьезный он человек все-таки,
ох серьезный", - думалось ему.
   Боря молчал, ни о чем не рассказывал, ничего не говорил. Просто  шел.
Туда, вместе с Егором, опять искать Никиту.
   А что-же в конце концов в этом Никите? Во всем этом будущем,  если  и
времени не будет?
   Быстренько, но с пересадкой, доехали до вокзала, сели в электричку  и
оказались на одинокой пустынной пригородной  станции,  хотя  и  рядом  с
Москвой. Там буфетчица какая-то в углу торговала, и кошка лежала прямо у
нее в окошечке. Торговала она квасом и еще чем-то.
   Друзья подошли. Мистические выпили  кваску,  посмотрели  на  лес,  на
дорогу, на домики вокруг и по адресу пошли. Дальше, дальше, дальше...
   Куда? Вглубь, где уже пахло другой Россией.
   Адрес оказался диковатый.
   Вроде,  дачка,  вокруг  нее  заборчик,  огородик  -   и   все   такое
полуразвалившееся, без признака человека почти. Как там можно было жить?
Непонятно.
   Они пошли внутрь. Калитка открыта. Прошли в дом - никого нет. Никаких
следов Никиты. Внутри все обычно.  Вышли.  Но  Егору  показалось,  когда
выходили, чья-то странная одежонка в стороне на траве лежит. Вроде, след
какой-то Никиты.
   И он говорит Бореньке: "Где-то он  все-таки  здесь.  Он  тут  бывает.
Может, вышел?
   Может, посмотрим".
   И они стали бродить вокруг. Уже темнело, и в их поисках дошли они  до
пустынной дороги, и вдруг картина, почти ирреальная.
   Видят - пещера. Внутри огонь, и около огня  кого  же  они  увидели  -
Никиту. Друзья совсем  ошалели.  Это  была  огромная,  не  принадлежащая
нашему времени картина.
   Никита сидел у костра, будто он пришел не из будущего, а из прошлого.
Сидел, как пещерный человек. Весь бородатый, в  старой  дикой  одежде  и
оцепенело смотрел на огонь. И это - и пещера, и огонь в ней,  и  Никита,
сидевший остолбенело у костра, неподвижно глядящий перед  собой,  -  все
это показалось друзьям пейзажем иного века.
   У Егора екнуло сердце.
   "Может быть, они вышли  в  это  заколдованное  место  и  оказались  в
прошлом, уже в далеком прошлом, вместе с Никитой, этим  путешественником
по времени, по тому, чего нет, что  должно  погибнуть,  ибо  времени  не
будет".
   Они боялись нарушить покой Никиты. Не хотели войти, стояли в стороне,
за деревьями, но было  видно,  что  происходит  в  пещере.  Затаив  дух,
смотрели. Но ничего не происходило. Все, что  там  происходило,  видимо,
совершалось в душе Никиты.
   Сам он  не  двигался,  словно  превратился  в  пещерную  статую.  Так
неподвижно прошло несколько минут. И вдруг на дороге послышался  шум.  И
что же это были за звуки?
   Это был шум вполне  современной  машины.  Большой  черный  автомобиль
подъехал к пещере, остановился, и оттуда вышли люди, которые  тоже  были
чуть-чуть необычны, хотя одеты все современно,  скорее,  они  напоминали
каких-то  адептов  скрытой  или,  скорей,   специфической   организации.
Прекрасно сложенные, хорошо одетые, они знали куда пришли. Прямо туда, в
пещеру, к Никите. Он встал и не  высказал  никакого  удивленья,  никакой
даже дрожи удивленья по нему не прошло. Пошел им  навстречу,  на  костер
даже не обратил вниманья. Жестами, точно сговорившись, эти люди показали
ему  путь  в  машину.  Никита   спокойно   побрел   с   ними.   Никакого
сопротивленья, никакого лишнего движенья. И они были покойны, как ангелы
смерти.
   Никита нагнулся и исчез в глубине автомобиля. Окошки  были  завешены.
Люди тоже вошли, последний из них оглянулся вокруг. Егора и его спутника
никто не заметил.
   Машина медленно поехала своей дорогой  и  исчезла.  И  это  появление
машины, пещеры, костра - было странным сочетанием, и вместе с  тем  Егор
почувствовал, что это бесконечно гармонично, объято тайной  вневременной
гармонии.
   Но кто были эти люди? Спецслужбы с того света? Точнее, спецслужбы  из
других миров? Или земные, обыкновенные? Во всяком случае, непростые  это
были ребята. Со странной походкой, но подтянутые, знавшие свое  дело,  и
... где-то благожелательные к Никите, но строгие. А Никита, такой же как
всегда, залез в эту машину, и она умчалась вдаль по дороге.
   Когда Боренька и Егор  вышли  из  оцепенения,  огляделись,  в  пещере
только по-прежнему пылал костер. Никого не было. Друзья переглянулись, и
Егор сказал:
   - Вот теперь я чувствую, что нам уже никогда не увидеть  Никиту.  Эти
ребята увезли его раз и навсегда. И мы уже не увидим его.
   Боренька ничего не ответил, только  кивнул  головой,  а  потом  вдруг
высказался, указав на пещеру:
   - Вот такое будущее род людской ждет.
   Самое время было  захохотать,  сюрреально  захохотать.  Но  хохот  не
возник. Борис был молчалив, мрачен.
   Вернулись на станцию,  опять  увидели  сладкую  буфетчицу  с  ленивой
жирной кошкой в ларьке. Ждали электричку. И она вдруг вынырнула из тьмы.
Друзья едва успели прыгнуть в нее. Вагон был почти пуст. В  углу  сидела
девушка с красивыми полубезумными глазами. Электричка неслась к  великой
Москве.
   На следующий день Егор решил все-таки успокоиться. Надо  было  что-то
совершить.
   Но легко сказать "совершить", когда в душе  еще  оставалась  огромная
тень будущего: пещера, костер, Никита  и  черная  машина,  уносящая  его
куда-то вдаль.
   И Егор решил направиться к Марине. Когда он подъехал к  ее  дому,  им
вдруг овладело странное чувство. Не то страх, не то нерешимость.  Он  не
мог объяснить это  чувство,  и  вместо  того  чтобы  пройти  в  подъезд,
подняться к Марине, он вдруг остановился и не смог войти.
   Взял и пошел  в  сторону.  И  главное,  объяснить  это  так  внезапно
возникшее ощущенье оказалось невозможно. Потянуло же его  к  Тане.  Надо
было где-то найти разрешение всему этому.
   А между тем в это время в квартире Марины раздался телефонный звонок.
Она сняла трубку и услышала голос Безлунного.
   Голос был немного в чем-то другой, чем был ранее. Не то чтобы это был
другой человек, но голос был чуть иной, и что-то в нем было жестко.
   Он безумно проговорил в трубку:
   - Старею я, Марина, здесь, в  аэропорту  Шереметьево-2.  И  улетаю  в
Южную Америку.
   В Перу. Там есть у меня люди. Я вернусь.
   Марина спросила его:
   - Что, там есть у тебя люди, Тимофей Игнатьич?
   - Есть, есть, Мариночка. Есть,  -  ответил  он,  -  я  на  годок,  на
другой... Надо там кое-что совершить. А  потом  приеду  к  вам,  сюда  в
Россию...
   - Ну, - вздохнула Марина, - а Павел?...
   - С Павлушей сложно, - вдруг неожиданно  загадочным  голосом  ответил
Безлунный. - К тому же он, может быть, сейчас вовсе и не Павлуша.
   "Как будто теперь он вдруг узнал. Хотя бы приблизительно  почуял  то,
что случилось с  Павлом.  Словно  покружил  он  вокруг  его  судьбы",  -
подумала Марина.
   - Может быть, скажете более точно? - спросила она.
   - Точность здесь не применишь, Марина, - сложно с Павлушей, сложно...
Так жди меня теперь через годик-другой. Пока. Самолет ждет...
   И Безлунный повесил трубку.
   А Егор продолжал тем временем свой путь в  другую  сторону,  к  Тане.
Теперь он уже не колебался. Просто позвонил в ее дверь.  И  она  открыла
ему...
   Кстати,  к  этому  моменту  Егору   стало   немного   легче   с   его
переживаниями. И наконец, в газетах стали появляться некоторые  сведения
об  убийстве  Крушуева,  и  Егор  читал  их.  Заметки  в  газетах   были
неопределенны, странны и,  кроме  того,  публиковались  во  второсортных
газетах, так что трудно даже было понять, о чем идет речь.
   Фамилии, кроме Крушуева, вообще не указывались. Отмечалось, что здесь
замешана скрытая организация  фанатиков,  а  в  некоторых  газетах  даже
уточнялось:
   "религиозных"  фанатиков  или  сектантов,  и  что   ведется   большое
расследование по этому поводу. Получалось, что арестованы почти все, кто
принадлежал к этой организации, но все это было так туманно, что  многие
читатели не обратили внимания на эти заметки, только одна тихая  девочка
заплакала, прочтя одну из этих статеек.
   Тем временем сведения о Юлике  все-таки  просачивались,  в  основном,
через одного вольного психиатра, который, кстати, был раньше  директором
сумасшедшего дома.
   Оказалось, Юлика долго и настойчиво допрашивали, он многое молол, но,
в основном, все время бормотал о том,  что  убил  своего  отца,  который
моложе его на много лет. Его обследовали и каждое  его  слово  тщательно
записывали, как будто речь шла о чем-то очень конкретном и  фактическом.
Его изучали и психиатры, и, несмотря на все это бормотание  об  убийстве
отца,  который  моложе  его,  и  еще  что-то  в  этом  роде  еще   более
фантастическое, психиатры заключили, что  он  абсолютно  здоров,  а  его
фантастические замечания, нелепые бормотания сочли симуляцией или просто
глупой шуткой.
   Однако, несмотря на такое заключение, следствие принимало  совершенно
иной оборот, непонятный для тех, кто был в стороне, в том  числе  и  для
психиатров.
   Несмотря на их заключение, Юлика отправили на неопределенное время  в
тюремную  психиатрическую  больницу,   закрытый   сумасшедший   дом,   и
периодически какие-то субъекты приезжали к нему и опять  допрашивали.  В
этом закрытом сумасшедшем доме  Юлик  чувствовал  себя  вольготно,  хотя
должен был понять, что, вероятно, он заключен  там  на  всю  жизнь.  Эта
вольготность, однако, была уже совершенно не от мира сего...
   На прогулке Юлик иногда отходил  чуть-чуть  в  сторонку,  садился  на
скамеечку  (ему  все  это  позволялось)  и  кормил  воробышков,   только
воробышки эти были невидимы. Он вынимал из кармана крошки черного  хлеба
и разбрасывал  их,  хотя  вокруг  и  в  Помине  не  было  никаких  живых
воробышков. И Юлик сам постепенно превратился в некую  неведомую  тварь,
неведомую для окружающих и  непонятную  для  него  самого.  И  ему  было
приятно быть такой неведомой тварью, ни на кого не похожей...
   Но в целом уголовный процесс был настолько закрыт, что эта история об
убийстве Крушуева, об исчезновении  Павла,  о  странной  секте  маньяков
осталась совершенно секретной, и глубинные сведения о ней не проникали в
мир.
   ...Тем временем  в  доме  Череповых  происходили  необычные  события,
похожие на фантасмагории. Этот дом  становился  центром  притяжения  для
юных писателей из разных потаенных и метафизических кругов.  Разумеется,
ядром была старая гвардия,  сам  Клим  Черепов,  Уля,  Таня  (она  часто
приезжала  сюда  со  своим  мужем,  который  периодически   исчезал   на
заработки), конечно, здесь бывали Буранов, Корнеев и другие из  прежнего
окружения. Самое удивительное произошло с Климом Череповым.
   Клим  немного  подобрел  к  этому  миру;  нет,  он  по-прежнему  ждал
тотального конца всего и начала иного.  Но  вместе  с  тем  им  овладела
какая-то легкая, ирреальная веселость, если только такое  можно  назвать
веселостью. Среди встреч,  чтений,  попоек  в  этом  доме,  недалеко  от
Москвы, его вовлечение в этот мир выглядело не совсем настоящим, так как
корень его души по-прежнему оставался в  ином,  но  вовлечение  все-таки
было, и оно превращалось в некую фантасмагорию.
   Фантасмагорию потому, что Клим участвовал и в то же  время  внутренне
почти отсутствовал. Это чувствовалось окружающими его, так как  нервы  у
всех были обнажены и интуиция вспыхивала  в  этом  доме  сама  по  себе,
внезапно,  как  молния,  и  те,  кто  сюда  приезжал,  попадали  в   это
невероятное интуитивное поле.
   Прошло еще совсем немного времени, как случилось еще одно, уже  более
внешнее, но все-таки  большое  событие:  Черепов  вдруг  стал  знаменит.
Каким-то образом вышла его книга рассказов, и она прогремела не только в
тайной Москве, но и в видимой Москве. О ней  стали  писать  в  журналах,
книга настолько поразила многих, настолько  была  необычна,  удивительно
необычны  были  сюжеты,  стиль,  что  читающая  глубинные  книги  Москва
вздрогнула, и к Черепову потянулась уже другая  молодежь,  которая  была
затронута тайной его письма. И волей-неволей  Уля  и  ее  муж  уговорили
Клима устраивать чтения. И устраивались они  в  одной  из  самых  темных
комнат этого дома. Это была большая  комната  с  непонятными  углами,  и
слушатели рассаживались кто как мог.  Кто  просто  лежал  на  полу,  кто
располагался  в  креслах,  на  стульях,  кто  ютился   около   огромного
зеркального шкафа, в котором отражался Черепов со своими тетрадками. Его
рассказы завораживали тем, что они не имели никакого отношения  к  нашей
реальности: то ли они были о будущем  людского  рода,  то  ли  они  были
просто об иных существах, которые были здесь, на этой земле, или которые
еще будут. Все чувствовали, что это не фантастика, не игра  воображения,
а некая реальность, и что интуиция Черепова  творила  параллельный  мир,
такой же действительный, как и наш  мир,  который  лежал  во  вселенской
пещере.  После  окончания  чтения  юноши,  девушки  окружали   Черепова,
возникала аура, возникали беседы, слова, и они  порой  отражали  чувства
тех, иных существ, о которых Черепов писал в своих рассказах.  Это  было
сотворение второй реальности. И  слава  Черепова  -  вопреки  его  воле,
вопреки его отвращению ко всякой славе ("какая уж там слава,  когда  все
должно  рухнуть")  -  росла  и  росла.  Им  восхищались,  ибо  в  России
литература - это откровение.
   На этих чтениях  выделялись  особенно  два  человека,  один  из  них,
Геннадий Смирнов, считался даже продолжателем Черепова в прозе.  Другой,
юный Игорь Викторов, был из каких-то молодежных метафизических  кружков,
хотя и Геннадий был тоже близок к ним, но Игорь еще  глубже  был  где-то
запрятан там. И эти два молодых человека весьма явно выражали настроение
этой новой молодежи, которая стекалась в дом  Череповых.  Иногда  чтения
проходили в саду, особо подходили для этого  осенняя  погода  и  закаты.
Глаза слушателей становились такими же огромными, страшными, как  бывают
закаты в бездонной Сибири. Клим спокойно,  конечно,  относился  к  своей
славе и ко всему остальному.  Свое  чтение,  порой,  он  заключал  своим
любимым стихотворением одного  современного  поэта.  Эти  стихи  звучали
иногда в гармонии с некоторыми из его рассказов, хотя смысл этих  стихов
был другой.
   Черепов читал стихи странно, затаенно, но все слушали это,  как  стон
неземного металла в душе. Звучали эти стихи так:
   Я убит, очарован и съеден, Пожиратель мой плачет в  углу,  И  лиловые
ангелы бреда Начинают свою ворожбу.
   Ты не съеден, шепнули, не  съеден,  Наш  загадочный  мальчик  земной,
Пожиратель во время обеда Подавился, любимый, тобой.
   Видишь: мы собрались у дороги И никто не задушит тебя.
   Мы сегодня попросим у Бога, Чтоб тебя поглотила змея.
   И ты станешь бессмертным. На танцы Пригласим мы тебя у луны,  Сочиним
изощренные стансы Все о том, что не съеденный ты.
   Знаешь, в мире пустом и огромном Своего не увидишь лица, Даже в доме,
простом и укромном, Веет ветер из рта мертвеца.
   Отвечаю: Я съеден, я съеден, Голова потерялась во  мгле,  Нежно-белый
живот недоеден, И глаза мои тают в земле.
   Опечалились ангелы бреда И тихонечко скрылись в себе, Но  пророческий
голос поведал О моей небывалой судьбе.
   Все закончено. Съеден, не съеден, Ты лежишь на таинственном  дне,  На
лужайке лихие медведи В ад играют, а сами в огне.
   Оглянись, все, что есть,  только  снится,  Выходи  из  Великой  Игры,
Становись запредельною птицей, Страшен будь наподобие тьмы.
   И восстал я из черного склепа, Непохожий на тех, кем я был.
   Взвился вихрь непонятного Света, Ангел смерти у гроба застыл.
   И вот это пожелание  стать  "запредельной  птицей"  охватывало  тогда
многих, и они понимали, что если станут такими "запредельными  птицами",
то они полностью, как некие персонажи, попадут в мир рассказов Черепо