на бревно.
   - Ушел, - проскрежетал Юлий.  -  И  ты  с  ним,  наверное,  заодно...
Выпали... На нашу голову...
   - Я люблю тебя, сынок...
   - А мне плевать... Я свои руки люблю, парень, - и Юлий протянул перед
Павлом свои  твердые  жилистые  руки.  -  Я  этими  руками  много  людей
передушил, папаша...
   Убийца твой сын, вот кто я. - И  Юлий  приблизил  свое  лицо  к  лицу
Павла.
   - И этого старика, твоего напарника из будущего, я  еще  тоже  должен
задавить...
   Вот так.
   - Что за бред... Что ты говоришь... Я люблю тебя... Расскажи, как  ты
жил?
   - Как я жил?!! - Юлий захохотал. - Да жил неплохо.  Тетя  заботилась.
Государство тоже. Воровал, конечно, где плохо лежит. Всегда был и сыт  и
пьян, как говорится... Ты вот лучше, парень, расскажи, как ты  вместе  с
Никитой из будущего выпал, и какое  оно,  это  будущее...  Есть  ли  там
такие, как я?!! Или все там такие, как моя мать, невинные?.. Как Верочка
какая-то, о которой ты, парень, бормотал вначале? Ты  ее,  случайно,  не
изнасиловал?
   - Юлий, ты ожесточен... Подумай: я твой отец!
   Юлик хлебнул водки прямо из горла... Кровь бросилась к глазам, но  не
от водки, от ярости.
   - Что?!! Отец?!. Что же я - чудище, по-твоему... Гиппопотам??! Ты  же
одного возраста со мной!.. Что ты мелешь, падло?!!
   И с мгновенным бешенством Юлий ударил Павла подвернувшимся бруском по
голове.
   Павел пошатнулся на своем сидении, не упал, но потекла кровь.
   - Ну вот и конец, - прошептал он, -  спасибо,  сынок...  Юлий  ударил
еще, снова - на этот раз Павел упал. Юлий вскочил, закричал  и  бросился
бежать. Кругом была пустота и заброшенность: ни Никиты, ни Павла, живого
Павла. Но вместо того чтобы убежать  из  этого  страшного  места,  Юлий,
точно повинуясь какой-то силе, стал бегать вокруг тела Павла. Он чего-то
бормотал, подвывал, поднимая руки кверху, к богам, к Небу, но упорно  не
уходил, а делал все время круги вокруг Павла.
   Когда он это осознал, то вдруг остановился. В  голове  его  мелькнула
странная неожиданная мысль: ведь тетя Полина, сестра матери, чтоб мучить
его, сама рассказывала ему всякие детали о гибели матери и его рождении.
И вот одним вечером она сказала, что его мать  поведала  ей,  когда  еще
искали этого парня, будто бы насильника, она заметила уже после  у  него
на шее, около плеча, необычную родинку - и это почему-то врезалось ей  в
память. Родинка была в форме звезды, очень красивая.
   Мгновенно, прыжком Юлий вернулся к Павлу, подскочил,  рванул  рубаху,
посмотрел и увидел родинку в форме звезды.
   Юлий приподнялся пораженный, челюсть отвисла.
   Но эта неподвижность продолжалась недолго.
   Потом раздался сумасшедший крик, и Юлий бросился бежать - на этот раз
вперед, вперед, к свету, на выход. Бежал и кричал:
   -  Я  убил  своего  отца!..  Я  убил  его!  Я  -  отцеубийца!  Бежал,
подпрыгивая вовсю, но руки на сей раз были  точно  привязанные:  они  не
взлетали вверх, будто присмирев.
   Бежал он по дороге, туда, к домам, спотыкаясь и все время воя:
   - Отцеубийца... Отцеубийца... Отцеубийца!
   Когда, пробегая мимо  какого-то  магазина,  он  взглянул  на  себя  в
витрину, то увидел два лица: одно, прежнее, а второе, которое скрывалось
за этим Лицом, но уже виднелось, жуткое, решительное и совсем другое.  С
тенью здравого безумия.

Глава 35

   Крушуев у себя в комнате, в московской квартире, пил чай с молоком.
   Раздался звонок.
   - Кто там?
   - Это я самый, Юлий.
   Артур Михайлович открыл и немного оторопел: таков был вид у Посеева.
   Крушуев потоптался и спросил:
   - Что такой дикий, не удалось задушить? Проходи, рассказывай.
   Юлик свободной походкой прошел на кухню. Поздоровался  с  кошкой.  Та
сразу ушла.
   - Молочка-то дать? - озаботился Крушуев.
   Юлик сел и замолчал. По дороге от заброшенного дома до Крушуева,  уже
подходя к Артуру Михайловичу, Юлик прокрутил в голове разговор с  Павлом
и вспомнил детали, когда тот говорил о его матери  и  на  которые  он  в
горячке не обратил внимания.
   Все сомнения у него  пропали:  да,  он  убил  собственного  отца.  По
дороге, проходя какими-то дворами к дому  Крушуева,  вспоминал  какие-то
обрывки слов Павла, сказанные  им  во  время  этой  первой  и  последней
встречи.
   "Сыночек, пойдем  отсюда  на  улицу...  Отсюда...  Обсудим,  что  нам
делать... Не все так страшно... Собственно, что случилось?.. Во  сне,  в
сновиденьях  бывает  хуже,  гораздо  хуже...   Кошмар   пройдет...   Все
проходит..."
   - Долго будешь молчать, Юлик? - раздался громкий голос Крушуева.
   Юлик протянул через стол к Артуру Михайловичу свои  огромные,  черные
от трудов руки и, задыхаясь, проговорил:
   - Вот этими руками сегодня я отца своего убил, а ты мне тоже  папаша,
Артур, сам так назвал себя,  не  отказывайся,  только  душевный  папаша,
наставник. Потому теперь я и тебя убью, папочка.
   Крушуев побледнел,  сразу  оценив  ситуацию,  и  срывающимся  голосом
сказал:
   - Что| ты бредишь? Какого отца ты убил? Никита тебе отец?
   И, сделав усилие, повысил голос:
   - В себя приди, Юлий, ты что? Что случилось?
   - А мне теперь все отцы,  папа,  -  Посеев  обвел  безумными  глазами
кухню. - Был у меня отец, о нем я всю жизнь мечтал,  а  он  из  будущего
пришел и меня родил. Вот так. А я его за  это  пристукнул,  за  то,  что
жизнь мне дал, жизнь чудовища, конечно, но жизнь, папаня, верно?
   Улыбка вдруг поползла по двойному лицу Юлика. Скорее, даже  это  были
две улыбки: одна - прежнего лица, а другая - потайного.
   - Как ты-то вон жить хочешь, восьмидесятилетний старичок, лет за  сто
хочешь, - протяжно говорил Юлий, - на науку потом надеешься...
   Крушуев взвизгнул:
   - Уходи, Юлик, уходи, ты не в себе!
   - Уйду, но сначала тебя убью.
   - За что?!
   - Ни за что. А просто за то, что я отца  своего  убил...  Да  еще  из
будущего... И у меня, понимаешь, ум за разум зашел...
   - Не бредь!
   - Чему ж ты меня учил, папаня?! Нехороших людей - убивать.  Согласен.
А получилось, что я отца своего родного убил. И Никиту, его напарника из
будущего, хотел удушить. А раз он моего отца друг - зачем же я его  буду
душить? Что-то не то, я гляжу, получается из  твоей  теории.  -  И  Юлий
зловеще улыбнулся, обнажая желтые больные зубы. - Что ж ты дрожишь  так,
старикашенька? Думаешь, я за дрожь тебя пожалею? Еще чего!
   - Уйди, Юлий, уйди... Ты с ума сошел... Я  тебя  подлечу...  Крушуева
действительно пробирала дрожь, и зубы стучали: он понял,  что  произошло
нечто необратимое.
   Юлий захохотал, и его смех чем-то напоминал на этот раз смех Бореньки
(только в более коротком варианте).
   - Как жить-то хочешь, а... как жить-то? -  хохотал  Юлий.  -  Папаня,
стыдись!..
   Меня тут старушка одна, наоборот, просила  убить,  а  я  ей  отказал.
Ха-ха-ха!
   Крушуев решился. Встал и громко закричал:
   - Вон! Вон! Ты что, забыл, кто я! Завтра придешь - в нормальном виде!
Вон!
   А сам подумал: убить его надо за это  время.  Увы,  это  была  ошибка
Артура Михайловича: она только ускорила  развязку.  Юлий  тоже  встал  и
побагровел:
   - Завтра я на твою могилу приду, падло! - А потом прошипел:
   - Жить хочет до ста, до тысячи, до миллиона  лет!  Аппетит,  и  какой
аппетитик! А мне, отцеубийце, сколько надо жить?! К чему ты меня привел,
папаня!.. Я теперь вторым отцеубийцей буду - мне все равно.  Один  -  из
будущего, другой - из прошлого.
   - Остановись, остановись, Юлий! - Завизжал Артур Михайлович. - Я тебе
добра хотел, на великое дело поднимал...
   Но Юлия больше всего бесило  это  воспоминание  о  том,  что  Крушуев
частенько говорил за чаем с молочком, что хочет он жить миллион  лет,  и
что-де наука этого добьется в конце концов. Ну, если  не  наука,  то,  в
крайнем  случае,  Антихрист,  благо  они   недалеки   друг   от   друга,
приговаривал Крушуев, но до Антихриста еще дожить надо, многозначительно
добавлял он. Против Антихриста Юлий ничего не имел, но желание  Крушуева
жить до миллиона лет сейчас, в связи с  отцеубийством,  совсем  помутило
его ум.
   - Не дам  дожить  тебе  до  науки,  -  прошептал  он,  приближаясь  к
Крушуеву, - до ее успехов чертовых... Не дам... Не проживешь ни миллион,
ни тысячу лет, ни даже десять... Три минутки тебе осталось, три минутки.
   И бешеным рывком Юлий  опрокинул  старичка  на  пол  и  стал  душить.
"Сынок" возвышался над  "папой-наставником"  таким  образом,  что  могло
показаться, что  он  насилует  его.  Крушуев  дергался,  извивался,  но,
действительно, через три минуты погиб.
   Юлий,   когда   встал,   отряхнувшись,   даже   поглядел   на   часы:
действительно, три минуты.
   "Ну вот, - удовлетворенно буркнул  про  себя  Юля,  -  а  хотел  жить
миллион лет.
   Думал ли, что сегодня погибнет? А все из-за чего: из-за моего ума, не
выдержал он отцеубийства..."
   И Юлий убежал из квартиры, и, когда бежал по проходным дворам, уже не
знал к кому ему бежать, есть ли у него друзья и есть ли в  конце  концов
Бог.
   Когда квартира Артура  Михайловича  опустела  от  Юлиного  духа,  это
случилось примерно через час после его ухода, из-под кровати  в  спальне
возникла кошка Крушуева.  Она,  конечно,  поняла,  что  случилось  с  ее
хозяином, но тем не менее сошла с ума, потому что не знала куда деться и
что теперь делать.

Глава 36

   Далее темп событий (а может, и движение времени) замедлился.
   Впрочем, не совсем так. Боренька, движимый беспокойством за Павла, не
ушел  далеко  от  "заброшенного  строения",  а  побродил  сначала  среди
ближайших домов и садиков. И когда совсем  простил  Павлу  его  безумную
грубость, решил вернуться и посмотреть,  чем  же  все  кончилось.  Может
быть, все обернулось настолько чудесно, что  Александр  и  Павел  сейчас
целуются и их надо разнять. Или, наоборот, Павлу надо помочь  духом:  не
всякий справится с известием, падающим на твою голову ни  с  того  ни  с
сего.
   "Главное - не хохотать", - сказал себе Боренька,  подходя  к  пустырю
вокруг "строения". Он был уверен, что Александр и Павел еще там:  прошло
совсем немного времени, пока он бродил. Он быстро  нашел  бревнышки,  на
которых сидели, бутылки из-под винца, остатки еды... Но к его недоумению
никого вокруг не оказалось. Ни Александра,  ни  Павла,  ни  Никиты.  Его
недоумение перешло бы в ужас и крайнее изумление: в  ужас,  если  бы  он
знал, что случилось, в  крайнее  изумление  -  потому  что  трупа  Павла
действительно нигде не было. Труп исчез.
   А Юлик тем временем продолжал в исступлении  бродить  по  Москве,  не
решаясь близко подойти к "заброшенному строению", чтобы вдруг не увидеть
мертвое лицо своего отца и не увлечься этим.
   В остальном события развивались  тупо.  Милиция,  к  примеру,  только
через неделю обнаружила труп Крушуева:  соседи  почему-то  считали,  что
Крушуев   уехал.   Труп,   естественно,   уже   разлагался,   и   как-то
по-стариковски, но медленно. И с ходом дела тоже не спешили.  Отсутствие
Павла тоже стало беспокоить не сразу. Заходил Черепов, потом Егор, много
раз  звонили  "свои",  друзья  -  но  вроде  не   чувствовалось   ничего
особенного. Почти каждый из "своих" имел особенность  "пропадать"  порой
на два-три-четыре дня, а то  и  больше.  А  близкие  родственники  Павла
вообще жили в Сибири, неизвестно где.
   Но потом все  закрутилось  с  невиданной  быстротой,  но  развивалось
параллельно, не пересекаясь. Юлика задержали в детском садике, когда  он
кормил воробышков. Но арестовали его  только  по  обвинению  в  убийстве
профессора, доктора наук Крушуева,  не  больше.  С  исчезновением  Павла
Далинина его не связывали, да и он себя нарочно бережливо не выдавал. На
Павла же поступил сигнал в другое соответствующее милицейское  отделение
о пропаже человеков, без всякой связи  с  Юликом.  "Пропаж"  таких  было
предостаточно, и  в  "отделении"  предпочитали  ждать:  может,  вернется
парень, бывает и надолго пропадают, а потом вдруг ни с того  ни  с  сего
выскакивают обратно. Осложнялось  дело  тем,  что  Боренька,  ничего  не
подозревая, сам исчез, но только в деревню, отдохнуть от хохота захотел,
и никто, следовательно, не мог проявить инициативу и  дать  показания  о
встрече некого Александра с Павлом. А от Никиты какой толк: вряд  ли  он
осознавал, когда рисовал "человечков будущего",  что  происходит  вокруг
него, к тому же он и сам ушел куда-то еще до развязки. "Свои",  конечно,
пытались найти его, думали, вдруг он что-то знает  или  видел,  но,  как
назло, Никита тоже куда-то делся или пропал, что, впрочем, в его  случае
было всегда нормально и случалось не раз.
   Но когда отсутствие Павла стало непривычно долгим, среди "своих"  это
вызвало настоящее потрясение, переворот и боль.
   И те, которые знали о  подлинной  жизни  Далинина,  были  убеждены  -
раскрылась   пасть   Бездны   и   поглотила   его,   случилось    что-то
метафизическое, не мог такой человек, как Павел, просто  пасть  от  ножа
банального убийцы или грабителя. Судьбы-то не здесь пишутся, а на Небе.
   Но какова эта Бездна, поглотившая его, - сказать  никто  не  решался,
боялись конкретизировать, и в подтексте истеричных мнений так и мелькали
разночтения. В милицию тем не менее  звонили  непрерывно  и  настойчиво,
используя даже связи. Там даже обозлились.
   - Пока трупа нет, нет и человека, - заявляли там. - Ищем,  но  ничего
не знаем.
   Сводки о пропавших все время поступают... Что?.. Что?.. Да вы  с  ума
сошли?!. Да, бывает. Бывает и труп найдут, а человек потом приходит... У
нас все бывает, это вам не детские игры с логикой... Да, да, о  нем  все
время звонят, спрашивают со всех концов... Да кто он такой,  этот  Павел
Далинин, чтоб о нем так звонить?!.
   Кто  он  -  писатель,  генерал?  Или  какой-нибудь  другой  необычный
человек?!! Что вы нам мешаете искать трупы?!
   Таня реагировала особенно болезненно: "не уследили за  мальчиком,  не
смогли уберечь... А ведь предупреждали, столько раз предупреждали..."
   Егор был в отчаянии, пил, хулиганил и чувствовал, что,  теряя  друга,
теряет часть себя. Тамара  Ивановна,  родственница,  целыми  ночами  при
свечах гадала на Павла. И выходило такое, что однажды  ночью,  взглянув,
как легли ее особые специальные карты, упала в  обморок.  Она  бы  могла
отдать Богу душу, если бы не кот, который стал лизать ее губы и щеки,  и
она вовремя очнулась.
   От Черепова при упоминании о Павле веяло какой-то неутоленной  жутью.
Одна Уленька смягчала эту жизнь своей жалостью к Павлу и  страданием  по
нему.
   Но в конце концов по поводу всего этого прозвучало  где-то  замечание
Орлова, что самое страшное случается, когда человек  принимает  себя  за
индивидуальное существо, за "человека", скажем, -  последствия,  и  даже
возмездие за такое понимание неотвратимы.
   Марина, естественно, соглашаясь с этим, позвала Таню,  и  они  вместе
встретились с Егором, пытаясь хотя бы его образумить:  не  искать  своих
двойников, разбросанных по всему чудовищному  и  холодному  пространству
времени, ибо ничего это  в  сущности  не  изменит,  потому  что  главное
изменение должно произойти в нем, в настоящем, "здесь и  сейчас",  чтобы
осуществить прорыв в свое  Вечное  Я,  в  действительное  бессмертие,  в
Абсолютную Реальность, по ту сторону от космического пожирателя и пляски
"обезьяньих форм" и масок.
   - Себя любимого вы не жалеете, Егор, - добавила Таня. - Тут,  по  эту
сторону, одни триумфы и смерть, там - все иное, но, по крайней мере, там
- вы неуничтожимы в принципе, а не то что в разных длительных  парадизах
и уютных райках с пародией на вечность...
   Одним словом, это было  продолжение  старого  "разговора".  Но  Егор,
мучимый алкоголем и исчезновением друга, впал чуть ли не  в  истерику  и
твердил свое:
   - Да, да, я хочу этого, хочу,  чтобы  в  этой  комнате,  или  в  Моем
сознании, появились все мои ближайшие воплощения. Мои  ближайшие  жизни,
все мои лица окружили  бы  меня,  опьянили,  избили,  надорвали  вопреки
другому пространству и времени, обезумили бы меня... Я хочу  этого...  Я
хочу видеть себя везде...
   - Да невозможно ведь это, - прервала его Марина,  -  как  раз  только
поднявшись вверх по  вертикали,  в  Запредельное  и  Вечное,  вы  можете
увидеть с той позиции все свои жизни внизу...
   Но зачем вам тогда знать эти шутовские существования?
   - Я хочу знать тайну миров... Зачем они тогда, если они шутовские?..
   - Егор,  это  вопрос  истинный,  но  вы  не  с  той  стороны  к  нему
подходите...
   Егор еще больше напился, но сказал, что подумает...
   А Боренька все не появлялся и не появлялся: ушел в свою деревню.  Там
хохот его принял иное измерение: смешили его теперь в основном животные,
их вид казался ему до безумия нелепым. Особенно надрывался он  при  виде
черного козла.
   Одна старушонка, ходившая в ведьмах и не раз зимой летавшая на метле,
что деревенские  никогда  не  отрицали,  "сами  видели,  вопреки  глупой
науке", предупреждала Бореньку: "Смотри, сынок, как бы Сам  на  тебя  не
обиделся...  из-за  черного  козла...  Он   его   любит   и   им   порой
оборачивается, но не для смеха... Он, Сам-то, вообще  не  обидчивый,  но
мало ли чего... Береженого, как говорится... ох... ох... ох..."
   А Боренька хохотал, не удерживался...
   И все-таки надо было найти Безлунного, Тимофея  Игнатьича.  Принимали
его, как известно, за всякое: фантом  ли  он,  оборотень  ли,  пришелец,
просто ученый человек со  средневековыми  науками  или,  наконец,  лихой
умелец со знаниями, ходившими сто  тысяч  лет  до  нас,  -  мнения  были
разнообразны. Адреса, конечно, не было, да и какой тут адрес  такому.  У
него адресов, сгоряча говорили некоторые, может быть, на дню штук двести
бывает, и не все из нашего мира. Опять же не видел его почти никто,  все
больше разговорчики по телефону, странные  и  мистически  назойливые.  В
сновидениях его, правда, больше  видали.  Даже  "фамилия"  его  вызывала
подозрения.
   Раз "безлунный", говорил Егор, то, значит,  не  идет  путем  предков,
путем Луны, как почти все  смертное  человечество,  но  и,  естественно,
путем Солнца, путем богов, также не похоже:  просто  без  Луны  он,  без
предков, один болтается во Вселенной, и безобразничает.
   Искали, искали его, а Безлунный сам позвонил - Марине. - Пропал Паша,
знаю, знаю... как не  знать,  -  раздался  в  трубке  его,  на  сей  раз
добродушный, голос.
   - Тимофей Игнатьич, встретиться бы надо, -  ответила  Марина.  -  Это
вполне нам доступно, ласточка. Выходи прям щас из дому, в садик,  что  у
вас сбоку, - прозвучал Безлунный.
   Марина выбежала. Она всего-то раза два видела  Безлунного  (в  земной
его форме), но сразу признала - такого сразу отличишь! И это несмотря на
то, что  Безлунный  в  чем-то  действительно  изменился,  словно  принял
чуть-чуть другую форму. Такой же толстенький, приятный  старичок,  глаза
стали отдавать мучительной голубизной, и вообще было что-то тихонечко не
то. Это было чуть-чуть неприятно.
   Сели на скамеечку, кругом - собачки, детский смех.
   - Что с Павлом? Где он? - сразу спросила Марина.
   Безлунный повернул к ней свое круглое лицо, глаза  из  глубины  своей
выглянули прямо на нее - и Марина тут же поняла, что он не знает.
   - Не знаю, не знаю, дорогая Марина Дмитриевна. Я не  Господь  Бог,  к
примеру.
   Марина молчала.
   Безлунный взглянул на верхушку деревьев и процедил как будто  даже  в
сторону:
   - О провалах в прошлое и в будущее...  Я  могу  знать  место,  время,
когда это может быть, но не знаю "куда",  в  какую  точку  прошлого  или
будущего. Не я же всем  этим  управляю.  Но  все-таки...  Может,  хотите
прокатиться туда-сюда? Марина рассмеялась.
   - Хотите разрядить некоторое напряжение между нами?
   - Шучу, шучу, Марина Дмитриевна...  Слабость  такая:  никак  не  могу
избавиться от своих шуток, во всех смыслах.  Знаю:  вы  далеки  от  всей
нашей суеты. Но смотрите: сами-то не пропадите. А наша-то суета великая!
- вдруг взвизгнул Безлунный, голубые  глаза  его