Юрий МАМЛЕЕВ
   БЛУЖДАЮЩЕЕ ВРЕМЯ



   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru

Анонс

   В новом романе знаменитого писателя речь идет об экзотических поисках
современной московской интеллигенции, то  переносящейся  в  прошлое,  то
обретающей мистический "За-смертный" покой.
   В книге сохранены  особенности  авторской  орфографии,  пунктуации  и
фирменного мамлеевского стиля.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

   Шептун наклонился к полутрупу. Тот  посмотрел  на  него  отрешенно  и
нежно.  Тогда  Шептун,  в  миру  его  иногда  называли  Славой,   что-то
забормотал над уходящим. Но полутруп вовсе не собирался совсем  умирать:
он ласково погладил себя за ушком и улыбнулся, перевернувшись  вдруг  на
своем ложе как-то по-кошачьи сладостно, а  вовсе  не  как  покойник.  Но
Слава шептал твердо и уверенно. И они вдвоем  рядышком  были  совершенно
сами по себе: вроде бы умирающий Роман Любуев и  что-то  советующий  ему
человек  по  прозвищу  "Шептун":  ибо   он   обычно   нашептывал   нечто
малопонятное окружающим.
   Правда, окружение его было совершенно дикое. Дело происходило в конце
второго тысячелетия, в Москве,  в  подвале,  или,  точнее,  в  брошенном
"подземном укрытии" странноватого дома в районе, раскинувшемся  вдали  и
от центра, и от окраин города. Однако окружающие дома здесь  производили
впечатление именно окраины, только неизвестно чего:  города,  страны,  а
может быть, и самой Вселенной. Некий жилец с последнего этажа небольшого
дома  так  и  кричал,  бывало:  "Мы,  ребята,  живем  на  окраине  всего
мироздания!! Да, да!!"  Многие  обитатели,  особенно  пыльные  старушки,
вполне соглашались с этим.
   В "подвале" (точнее, в "подземном царстве") жили бомжи,  а  если  еще
точнее, бывшие видные ученые, врачи, эксперты,  инженеры,  но  и  бывших
рабочих тоже хватало. Никакого социального расслоения там уже не было.
   Полутруп расположился в углу, на кровати из хлама, где не  было  даже
лоскутного одеяла, зато на воле стояло жаркое лето. Шептун шептал ему  о
том, чего нет.
   - Да не полутруп он вовсе, не полутруп! - завизжал  вдруг  диковатый,
как сорвавшийся с цепи, старичок из дальнего угла.
   - Он уже сколько раз умирает, и все ничего! Сема у нас гораздо больше
на полутруп похожий, если вглядеться как следует,  особенно  со  стороны
души! Правда ведь, Семен? - и старичок обратился к  угрюмо  бродящему  в
помещении среднего роста мужчине. Тот кивнул головой и промолчал.
   В стороне кто-то выл:
   - Все погибло, все погибло!
   На него никто не обращал внимания.
   Шептун Слава отпал. Это потому, что Роман-полутруп изумил  его  своей
лаской. Он опять повернулся, причем на бок, и  положил  свою  ручку  под
щечку, даже чуть-чуть замурлыкал себе под нос - правда, духовно  Шептун,
который уводил людей перед их смертью в фантастический разум, не понимал
этого. Не понимал он и того, почему Роман все время умирает,  но  не  до
конца. Уже который раз Слава шептал ему, шептал  и  шептал,  о  каких-то
черных норах, о золотых горах после смерти, а Роман всегда  возвращался.
Возвращала  его  к  жизни  тихая  нежность  к  себе.  Один  ученый,   из
заслуженных бомжей, так и сказал про него: "Нарцисс в гробу".
   С тех пор это прозвище как бы закрепилось за Романом  Любуевым,  хотя
называли его часто весьма разными именами. Известно, что бродяги и бомжи
народ бестолковый.
   И, когда Роман положил себе ручку под щечку,  он  еще  имел  смелость
потянуться на своей измученной кровати, словно изнеженный  императорский
кот.
   - Ну, этот будет жить, - определил молодой очкастый блондин из бывших
экспертов.
   - Жизнь сошла с ума, - заключил некто в стороне.
   Да Роман и не был так уж болен и стар  в  свои  тридцать  шесть  лет,
чтобы запросто уйти из этого мира. Шептун и тот был чуть постарше.
   - Семен, а ты о чем думаешь? -  спросил  постоянно  воющий  о  гибели
человек. Он перестал внезапно выть, точно остановленный какой-то  мыслью
и вопросительно посмотрел на того самого, мерно шагающего взад и  вперед
мужчину по имени Семен, о котором было сказано, что он больше  похож  на
труп, чем Роман.
   Семен, кстати, молодой и мощноватый  человечище,  остановился  и  так
посмотрел на вопрошавшего, что  тот  опять  завыл.  Потом  Семен  как-то
пристально добавил:
   - Мне, Николай, думать и не надо. У меня взамен дум тоска есть.
   Семен Кружалов этот  наводил  ужас  на  окружающих  его,  выбитых  из
ординарной жизни людей, хотя сам по себе он  обычно  был  тихий  и  даже
застенчивый. Ужас наводили его глаза, голос, и  иногда  -  поведение,  в
котором обозначалась порой  страшная  затаенная  угроза,  причем  угроза
совершенно  неведомого  рода:  не  убийство,  не  душегубство,  а  нечто
пострашнее, а что именно - определить и понять было нельзя,  потому  что
она никогда не  переходила  в  действие.  Но  такой  угрозы,  скрытой  и
таинственной, было вполне достаточно,  чтобы  всякое  сопротивление  ему
мгновенно увядало. Но особенно мучили его глаза: появлялось в  них  одно
выражение, от которого просто отшатывались.
   - Труп живой в меня вселился,  вот  что,  -  раскрылся  как-то  Семен
Кружалов. - Вот в чем разгадка. Я уже не только Семен  Кружалов,  мудрый
человек, но и поживший труп при этом. Потому и смотреть на  меня  жутко.
Ведь это он, труп,  часто  сквозь  мои  глаза  проглядывает.  Он,  а  не
кто-нибудь, - и Семен поднял указательный  палец  вверх.  -  Мне  самому
взглянуть бывает на себя  страшно.  Хорошо,  что  в  нашем  подвале  нет
зеркал.
   В подвал, правда, заходил  милиционер,  но  глянув  в  глаза  Семену,
застрелился, выйдя оттуда. К счастью, событие списали  за  счет  психики
служивого,  а  на  подвал  махнули  рукой.  Семен  по  скромности  редко
рассказывал об этом. Но ясно было всем, что Роман Любуев, или Нарцисс  в
гробу, в смысле трупности был на  десять  очков  ниже,  чем  Семен,  тем
более, Роман слишком уж любовался своим отсутствием и безжизненностью, и
даже жил этим любованием, особенно когда действительно был  при  смерти.
Нарцисс в гробу - потому так и звали  его.  И,  конечно,  Семена  он  не
оспаривал, он даже побаивался его. И Шептун тоже к  Семе  подластивался:
чего, мол, шептать такому, живой труп  в  нем  почище  всяких  шалопутов
может этакое нашептать, что... Лучше не подходить.
   Плакали в подвале очень часто, кроме Семена,  конечно,  но  не  очень
глубоко,   просто   оттого,   что,   дескать,   жизнь   стала   какая-то
непредсказуемая. Но с другой стороны, и хохотали при этом много - причем
от всей души.
   Впрочем, шла нормальная жизнь. А  хлеб  повседневный  каждый  добывал
по-своему, порой с фантазией.
   У Кружалова, у единственного, была даже собственная комната,  точнее,
угол в этом подвале, но решительно отделенный от  другого  пространства,
напоминающего скорее подземное общежитие или брошенное бомбоубежище, чем
простой  подвал.  Вероятно,  когда-то,  лет  шестьдесят   назад,   здесь
действительно было  бомбоубежище.  Эта  догадка  веселила  всех,  но  не
больше.
   - Какие бомбы на нас, бедолаг, сейчас могут  падать?  -  тихо  шептал
Слава Роману Любуеву.  -  Невидимые,  невидимые  бомбы...  Которые  душу
убивають...
   Роман отнекивался и не верил, что душу можно убить.
   Иногда точно свет какой-то возникал в этом подземелье:  это  приходил
ночевать художник-бомж, приносивший  сюда  картины  странного  художника
Самохеева, который дарил ему некоторые свои полотна. Бомжи считали,  что
эти картины вообще ничего не стоят, и именно этим хороши.
   - Кому, кроме нас, нужны такие пейзажи, - утверждал воющий по дням  и
ночам  бомж  Коля.  -  Одни  гробы,  из   гробов   нечеловеческие   руки
высовываются, бабы, небо  хмурое  и  земля  больная...  Правда,  здорово
написано. Пусть и висят у нас тут, под землею. Во-первых,  видно  плохо,
во-вторых, красиво.
   В подземелье  приносили  свечи,  и  некоторые  внимательно  по  ночам
рассматривали эти "загробные пейзажи".
   Друг  странного  Самохеева  бомжом  скорее  был  по  душе,   чем   по
обстоятельствам, но  часто,  выпив  стакан  водки,  плакал  перед  этими
картинами...
   - Мне так не нарисовать, - жаловался он.
   Потом он уносил эти картины куда-то, и стены бомбоубежища долго тогда
пустовали.
   - От  бомб  жизни  мы  здесь  спасаемся,  бомжи,  -  нередко  кряхтел
старичок, указавший пальцем на Семена:  дескать,  какой  Роман  труп  по
сравнению с Кружаловым, хоть и нарцисс  при  этом.  Роман  всего-навсего
обычный умирающий, а вот Семен - это да...
   Кружалов  выделял  этого  старичка  и  никогда  не  пугал  его  своим
взглядом. Старичок очень гордился этим.
   Кроме себя самого, с живым трупом внутри, Семен отличался  еще  одной
особенностью: к нему в подземелье приходила  женщина,  причем  красивая,
молодая и очень образованная. Это поражало всех.

Глава 2

   Марина Воронцова была не только образованная, но и  загадочная,  даже
необычная молодая женщина. Было ей всего около тридцати лет, уже  успела
развестись и  жила  она  свободно,  как  хотела,  преподавала  в  разных
университетах историю мировой культуры...
   Однокомнатная ее квартира, довольно просторная, не без  антиквариата,
но не дорогого, располагалась в доме, отдаленном от "бомбоубежища" всего
на расстоянии двух коротких автобусных остановок.
   Несмотря на свою красоту, Марина, чуть не с ранней юности, ненавидела
свои зеркальные отражения.
   Как только ее взгляд падал на себя в зеркале, в ее  глазах  вспыхивал
злой огонь, который говорил: это не я. "Это не я, - шептала  самой  себе
Марина. - Пусть красива. Ну и что? Я  больше  и  значительней,  чем  это
существо, которое вижу в зеркале. К тому же -  почему  "существо"?  Если
существо, то значит я кем-то создана, а я не хочу быть кем-то созданной,
даже Первоначалом".
   Иногда это доходило до бешенства. "Глаза, нос, уши -  зачем  мне  все
это? - бормотала Марина, одиноко  расхаживая  по  своей  квартире.  -  Я
бесконечна, я не  это  маленькое  существо  с  распущенными  волосами...
Повешу-ка я на свои зеркала черную материю, как делают, когда  покойник,
как будто я умерла".
   И решила она занавесить свои зеркала черным  полотном.  Даже  близкие
друзья испугались такого действа. Пришла тогда ее лучшая  подруга,  Таня
Самарова, в некотором отношении даже противоположная  ей  по  внутренним
тайнам души, и сразу заявила, хотя и со смешком, что, дескать, не стоит.
Не стоит, мол, играть со смертью в кошки-мышки, хотя смерть, конечно,  в
целом - пустяки, всего лишь смена декораций.
   Они сидели за журнальным столиком. Марина смеялась и пила вино, глядя
на занавешенное большое зеркало, расположенное в центре,  у  стены,  как
будто  это  была  картина  гениального  художника.  Смех  редко  был  ее
качеством, но именно со своей Таней  она  могла  поддаваться  некоторому
веселию.
   - Ты спроси у своего Главного, у Буранова, стоит ли  ненавидеть  свои
отражения, - шутила Марина.
   - Нет, лучше ты спроси у своего Главного, - ответила Таня.
   - Кого это ты имеешь в виду? - осторожно спросила Марина.
   - Конечно, того, кого никто не знает. Фамилия правда есть:  Орлов,  -
обронила Таня.
   - Ну, это уж слишком, - вырвалось у Марины. - Во-первых, ведь я  сама
по себе.
   Во-вторых, это единственный, так сказать, человек, который  для  меня
невероятен, и никто не знает, кто он  на  самом  деле...  Твой  Учитель,
конечно, велик, но этот...
   Она махнула рукой.
   - Но, все-таки, они знакомы друг с другом, если вообще  о  них  можно
употреблять слова, взятые из обычного оборота жизни, - вставила  Таня  и
хлебнула винца.
   - Нет, нет "обычного не надо", - процитировала Марина. - Лучше  пойду
в свое подземелье, к бомжам... Пойдем со мной?
   Таня отказалась: мол,  это  не  мое.  Марина  странно  улыбнулась,  и
подруги расстались...
   Марина приходила к Семену раза два-три  в  неделю  -  хотя,  понятно,
никакой близости между ними не было. Ее просто тянуло  к  Семену  как  к
некоторой (пусть не  такой  уж  и  чудовищной)  загадке:  Марина  ценила
по-настоящему людей.
   Семен  относился  к  ее  приходам  снисходительно,  хотя  во   многом
удивлялся ей.
   Поползновений не  делал,  а  просто  тупел  от  загадочности.  Марина
приносила ему не раз полевые цветочки.
   Семен нюхал, причем именно  в  этот  момент  в  нем  появлялся  труп.
Понюхав, Сема-труп ставил цветочки в бутылочку из-под водки, а потом - в
угол, где иногда появлялись крысы.
   Марина  ничего  не  боялась:  она  уже  давно  разучилась   чего-либо
страшиться, относясь к этому миру, и ко  всему  что  происходит,  как  к
бреду, в котором, однако, есть интересные дыры... только  вот  куда  они
вели, эти провалы...
   Семен, впрочем, даже оберегал ее от пугливо-любопытствующих  взглядов
своих бродяг. Те вообще ничего не понимали в этой истории.
   Кружалов обычно приглашал Марину сесть  на  свой  помоечный  табурет,
другой табурет ставил перед ней, на нем, конечно, появлялись  полбутылки
водки, а сам садился на пол, скорее на землю: определить, что это - пол,
земля или небо - действительно было трудно.
   И на этот раз, после  обсуждения  с  Таней  "черных  зеркал",  Марина
пришла и уселась на этот неустойчивый табурет.
   После первой же рюмки Семен стал жаловаться на то, что он - труп.
   - Ничего страшного. В каждом из нас гнездится  труп,  -  утешила  его
Марина, - потому что все мы умрем, как выражаются люди. Да и  весь  этот
мир - огромный труп, ведь все в нем погибнет, так что ж тут  необычного,
Семен, если ты считаешь себя трупом? - заключила она.
   - Хитришь, Марина, хитришь. Зачем? - угрюмо ответил Кружалов. -  Сама
ведь знаешь, что во мне не простой  труп,  а  живой.  А  это  жутко.  Я,
Марина, в ад хочу.
   - Как будто мы на этой планете уже не в аду, - усмехнулась Марина.  -
Сиди уж тут, на табуретке.
   - Все-таки ответь: почему ты ко мне приходишь? Разве я человек?
   Семой овладело какое-то бесконечное спокойствие.  Это  бывало,  когда
труп в нем совершенно обнажался. Марина знала эти моменты. И любила  их.
Дело в том, что в глазах Семена она улавливала при  этом  бытие  смерти,
если можно так парадоксально выразиться. И Семен тогда просто не находил
себе место в этом мире, ибо он,  мир  этот,  целиком  не  соответствовал
тому, что было у него внутри. Поэтому Семен  угрюмо  высказывал  в  этом
случае свое желание сбежать в ад, рассчитывая, что он найдет  там  себя,
свое  местоположение.  Марина  разубеждала  его  в  этом,   не   советуя
стремиться сломя голову туда, объясняя Семену,  что  ад  -  это  не  его
место, и что, вообще говоря, во всей Вселенной, видимой и невидимой, еще
нет места для таких, как он, Семен.
   Взгляд Семена при таких беседах становился  до  того  парадоксальным,
что у Марины захватывало дух, и она благодарила Себя за  то,  что  видит
такое.
   Под словом "Себя" она имела в виду, естественно, нечто бесконечное. И
ей иногда хотелось сломить свою "вечность", чтобы  познать  то,  что  не
входит ни в какие  рамки.  Мрачная  была  девочка,  одним  словом,  хотя
выглядела она порой весело.
   Семен втайне был согласен с ней. Так и сидели они одни, в подземелье,
при  свечах  и  крысах,  за  бутылкой   водки,   при   шорохах   -   ибо
любопытствующие  бомжи  ползали  около  угла  своего  Семена  в  надежде
что-либо понять.
   Семен знал об этой их слабости, только повторял  про  себя:  "где  уж
им..." Прошло некоторое время.
   Тени на стенах все время видоизменялись, точно откуда-то возникали  и
исчезали  допотопные  существа.   Марина   внимательно   посмотрела   на
Кружалова.
   - Жуток ты сегодня чересчур,  Семен,  -  улыбнулась  она.  -  Что  ты
видишь?
   - Смерть, смерть вижу, - прорычал  неожиданно  Семен.  -  Все  вокруг
меняется, черты уже другие, что-то рушится... И ты уже не та, и  картина
не та за твоей спиной.
   Вдали, за камнями, завыли.
   "Это опять наш Коля", - подумала Марина.
   - Все формы, все уже другие и пространство тоже, - тихо рычал  Семен.
- Смерть, смерть везде вижу. Когда смертию умирают, это конец, и все,  а
я ее вижу, она живая, я живу смертию, а не умираю... Да, да, Марина...
   - Может, помочь тебе? - участливо спросила Марина. Семен посмотрел на
нее дико-потусторонним взглядом.
   - Это пройдет, Сема, пройдет, это еще не самое  страшное,  -  шепнула
Марина, наклонившись к нему. - Ничего не бойся, наблюдай - и все...
   Из какой-то норы выползло существо, похожее на человека.
   - Где тут выжить? - прохрипело оно и исчезло в норе. Марина погладила
неподвижное лицо Семена. Он молчал, как будто душа  его  превратилась  в
гору льда.
   -  Этот  наш,  наш,  -  проскрипел  за  спиной  Марины  чей-то  почти
нечеловеческий голос.
   Она вздрогнула и обернулась.
   - А, это ты, Никита! -  успокоение  сказала  она.  -  Садись,  будешь
гостем...
   Но садиться было не на что.
   Никита, так звали это существо, появлялся в "укрытии" очень редко,  и
вызывал у всех полное недоумение. И не  потому  только,  что  обычно  не
произносил лишних слов, а говорил если, то так  странно,  что  его,  как
правило, никто не понимал.
   Было в нем что-то совсем иное, не похожее на всех без исключения,  но
бомжи отказывались даже думать об этом. "Мы здесь не на том свете,  чтоб
думать", - сказал один бомж, бывший преподаватель древней истории.
   Марина видела Никиту всего раза четыре, но он как-то  врезался  ей  в
ум.
   Никита на приглашение не среагировал, но, посмотрев на  ноги  Марины,
вдруг испугался, и отшатнулся к стене.
   - Что ты там увидел, Никита? - обрадовалась Марина.  -  У  меня  ноги
правильные, человечьи, что ты так задрожал-то, милок?
   Никита не смог ничего  ответить,  но  с  любовью  посмотрел  на  лицо
Марины. Возникло молчание.
   - Мне бежать! - вдруг воскликнул Никита и побежал.
   Семен как сидел неподвижно, так  и  оставался.  Марина  взглянула  на
картину. На нее смотрели глаза бабочки, хотя, как  известно,  у  бабочек
нет глаз в нашем понимании. И рук у них нет тоже. Но у этой была рука.
   Довольная, Марина обернулась к Семену,  помахала  ему,  неподвижному,
рукой и выпорхнула из подземелья. Бомжи ее боялись,  потому  что  за  ее
спиной стоял Семен. А с ним шутить было нельзя.
   - Какая она красивая, - вздохнул ей вслед кто-то на полу.
   - Если б у нас была воля к жизни, мы бы ее съели.
   А Марина опять оказалась в своей квартире. Ей  слегка  взгрустнулось,
что Таня ушла. Но это быстро прошло.  Подойдя  к  зеркалу,  она  быстрым
рывком, одним движением руки сорвала черное покрытие и  увидела  себя  -
родную, страшную, ибо эта фигура была она, а все, что касается  себя,  в
глубине всегда страшно.
   Она по-жуткому усмехнулась.
   - И это все, - с ненавистью сказала она своему отражению.
   - Ни за что. Никогда. Это не Я.
   И взяв каменную фигурку Будды со стола,  стремительно  бросила  ее  в
зеркало.
   Зеркало раскололось, упало, разбилось.
   - Так-то вот, - с пеной у  рта  сказала  она.  -  Никаких  отражений,
никаких образов, никаких форм. Я люблю только черную точку в своей душе,
черную пропасть там...

Глава 3

   Как чудесна и глубинна бывает Москва  в  своей  непостижимости!  Этой
непостижимости не мешает даже нежная красота,  которая  очевидна,  когда
идешь, например, по Тверскому  бульвару,  и  видны  по  бокам  маленькие
дворянские особняки с умильными окошечками. Вот-вот - и выглянет  оттуда
необыкновенная дворянская девушка XIX столетия, с томиком Пушкина в руке
(а то, глядишь, и Достоевского).
   Павел Далинин, молодой человек нашего  времени,  чему-то  беспричинно
радуясь, и, в то же время тоскуя,  прогуливался  по  Тверскому  бульвару
мимо памятника Есенину, поэзию которого он, конечно, очень ценил.
   Постепенно, однако, грусть в нем вытеснила радужные чувства.  Но  это
была, как говорится, светлая грусть. И он в  конце  концов  очутился  на
скамейке, но уже вдали от памятника Есенину,  в  садике,  где  находится
"сидячий" Гоголь - монумент