з  номера.
Зоря сказала: полуразрушенный. Вот в нем сейчас Никита и прячется.  Бери
топор, беги и не опоздай.
   -  А  ты  проверял,  Артур  Михайлович?  -  грубовато   и   почему-то
недоверчиво спросил Юлий. - Может, она ошибается?
   -  Цыц!  -  прикрикнул  Крушуев.  -  Чтоб  Зоря  ошиблась!  Она   или
отказывается, а когда берется, никогда  не  ошибается.  Это  ресурс  что
надо!
   - А зачем мне топор, Артур Михайлович? - упрямо удивился  Юлий.  -  Я
его, как обычно, руками задушу.
   - Как хочешь. Я пошутил.  Это  уж  твое  дело,  -  задумчиво  ответил
Крушуев. - Завтра же и поезжай. Не тяни кота за хвост, смотри у меня.
   - Да разве я когда тянул, -  слегка  обиделся  Посеев.  -  Я  человек
прямой, искренний. Не то что: то так, то сяк. Мол, то убью, а то нет.  Я
свой путь знаю.
   Помолчали. Опять задумались.
   - А как вообще-то дела у нас? - спросил Юлий.
   - Плохо, сынок, плохо. По нашим данным, в Москве и Питере нарождается
много нехороших младенцев.
   - Каких это "нехороших"? Сволочей?
   - Именно. Прут будущие таланты, ясновидцы, мистики, философы* святые,
просто с  необычайными  способностями,  вообще  какие-то  исключительные
младенцы появились. Даже  трудно  сказать,  в  чем  необычном  они  себя
проявят.
   - Вот это да! Не ожидал я, -  растерянно  взмахнул  огромными  руками
Юлий.
   - Ученые могут появиться, причем не те, которых нам надо. Не дай  бог
еще писатели. А то и святые могут возникнуть...
   - Так что же делать?
   - Всех не передушить. Даже твоими руками, - заметил Крушуев, опасливо
взглянув на уже застывшие руки Юлия с шевелящимися длинными пальцами.  -
Здесь нужно что-то глобальное придумать... Если б была наша  власть,  мы
бы все окарикатурили, или в примитив  превратили,  или  высмеяли  бы  по
телевизору,  по  масс-медиа:  и  культуру,  и  науку,  и  философию,   и
литературу, и религию... все, все. В обезьяний шутовской  круговорот  бы
пустили, Бога бы в развлечение превратили, как в американском  Диснее...
Жизнь стала бы так проста, как в Макдональдсе.
   - Мне трудно понять, но это, наверное, самое  лучшее,  -  выдавил  из
себя Юлий.
   - Что тут понимать-то, Юлий? - с  укором  сказал  Крушуев.  -  Другое
дело, что у нас в стране это не пройдет. Народ  не  тот.  В  Макдональдс
сходят, а жить и думать будут по-своему. Его ничем не прошибешь. Это уже
проверено... Нет, здесь надо что-то еще более изощренное.
   - Умом-то, конечно,  что  тут  понимать,  Артур  Михайлович,  картина
ясная, - возразил Юлий. - Я сердцем этого не понимаю. Мое дело - душить,
а не думать.
   Хотя я часто задумываюсь. Не по своей воле. Я ведь тоже особый,  хоть
мы против всех особенных каких-нибудь боремся.
   Крушуев бросил подозрительный взгляд на Юлика.
   - Что ж в тебе такого особенного? Человек как человек. Звучит  гордо,
как говорят.
   - Да я так, шучу тоже, Артур... Мне, порой, бывает полезно  пошутить,
- вздохнул Юлий. - Конечно, я звучу гордо.
   - Ну вот так. Что ж, собирайся. Мне отдохнуть пора. Подумать.
   Юлик собрался и пошел к выходу. Теперь он знал свой путь. Проходя  по
коридору, он обернулся и увидел в чуть приоткрытой в одну комнату  двери
лицо женщины с  распущенными  волосами.  Сверкнули  жесткие,  с  волевой
точкой внутри, и в то же время ледяные, глаза. То была Зоря. "Такая даже
в постели, после оргазма, убьет", - усмехнулся про себя Юлик.

Глава 34

   Юлий не сразу, в тот же день, рванул к цели, а решил отоспаться дома.
"Сбрендил немного Михалыч - все скорей да скорей. Чуть не топор  в  руки
сует. Успею", - решил Юлик, и  когда  проснулся,  поразился  солнечному,
словно застывшему утру. Это утро было обещающим.
   "Солнце, а понимает", - подумал он.
   ...До цели добрался быстро  и  заброшенное  строение  сразу  нашел  и
обследовал. Но тут его  ждало  разочарование:  Никиты  опять  нет.  Юлик
сгоряча укусил сам себя: в длинную руку. А потом забормотал, как во сне:
"Нет, не уйдешь от меня... будущий... Останусь здесь, заночую,  но  тебя
вытащу из  времен...  Вытащу".  Кровь  из  руки  прижал  кирпичом,  чтоб
остановилась.
   В бреду каком-то, неожиданном от неудачи, показалось,  что  дом  этот
словно отрывается от земли, но не в небо, а просто отрывается, уходит. И
личики возникают кругом, но признать их трудно.
   "Боженька, помоги!" - завопил Юлик, а потом словно очнулся и удивился
своему воплю.
   И тогда внезапно напала железная трезвость.
   "Никуда он  не  денется",  -  подумалось  само  собой.  И  Юлик  стал
медленно, почти ползая, осматривать помещение: где  дыры,  где  провалы,
где крысы, ночует ли кто.
   Как ни странно, все оказалось пустынным: ни человека, ни крысы.
   "Здесь хорошо убивать", - тяжело вздохнул  он  и  посмотрел  на  небо
сквозь провалы вверху.
   И уселся ждать, почти на четвереньках, в углу, тренируя руки -  ломая
кирпичи. Чтоб они, руки, были твердые, как у призраков.
   Но Никита все не приходил и не приходил.
   "Может, он вернулся туда, к себе, к своим, раз оттуда пришел, значит,
и обратно можно", - забормотал под конец Юлий  и  наконец  не  выдержал:
решил пройтись, отдохнуть, пообедать. Но вышел почему-то не на улицы,  в
город, а вбок, на кладбище. И еды там не было никакой. Там, под  кустом,
вспомнил и мать родную, и то, что горя он  нахлебался,  потому  что  она
померла. "Словно я от мертвой матери родился, - останавливал он мысль, -
оттого я такой лихой". Вспомнил  сестру  матери,  тетю  родную,  которая
сначала любила, а потом отказалась от него надолго.
   "Боюсь я тебя, Юля, - слезливо  сказала  она  ему  тогда.  -  Ты  еще
мальчик, а все ненавидишь. Как вырастешь, меня убьешь. Ты - такой. Я это
нутром чую. Боюсь, потому что внутри тебя что-то растет страшное. А  как
ты кричишь по ночам!"
   Он и вправду  тогда  кричал,  ночью,  среди  тишины,  одиноко-громким
криком, и все звал, звал кого-то, из черной дали чтоб явился, - но никто
не приходил.
   Тетя даже не вставала с постели, а вся  съеживалась  в  ней.  И  Юлик
вспоминал дальше о членах своей семьи, лежа под кустом,  царапая  руками
ограды и кресты, и камни  на  могилах.  Только  внутренний  голос  звал:
"Ко-ко-ко", словно  в  глубине  души  кукарекал  неизвестно  откуда  там
взявшийся черный петух.
   Хотя было светло, черная бездна мира открылась ему. И не было  в  ней
покоя, а одни страшные жизни - одна за другой, катятся  и  катятся  одна
темнее другой, пока, наконец, последняя не исчезала в пропасти тьмы.
   "Почему так, - думалось ему там, где-то около петуха. - Нет мне места
нигде, нет уюта... Наверное, кто-то мешает, кто-то  хочет,  чтоб  всегда
была пропасть, а я хочу в парк". Но ему и  в  парке  становилось  темно.
"Нет, Артур, как всегда, прав - убивать, убивать надо, всех, кто мешает,
кто идет не туда..."
   Юлий привстал, поглядел на фамилии  умерших,  по-детски  улыбнулся  и
укусил ограду могилы.
   "Вперед, вперед!"  -  и  вдруг,  вместо  того  чтобы  возвращаться  в
строение, чуть не побежал в город, - захотелось вдруг выпить.  Он  редко
пил. В частном ларьке купил водку и пил  во  дворике,  как  всегда,  где
детская площадка, и кормил птичек колбасой. Но от водки  мутно  трезвел,
все покрылось туманом, но  очень  трезвенным,  приятным,  в  котором  он
различал поющие детские голоса. "Как птицы живые", - думалось ему сквозь
туман, но туман сгущался, и он вылил оставшуюся водку на  песок  детской
площадки. И побрел туда - убивать Никиту.
   Когда добрался - Никиты не было. "Опять исчез", -  удивился  Юлий.  И
нашел в углу черную яму, показавшуюся ему необычайно чистой, - и  быстро
лег в нее: пировать нелепыми  мыслями.  А  потом  заснул,  похрапывая  в
тишине. Теперь он уже никогда не кричал - и больше молчал, даже наяву.
   Наутро он и не думал просыпаться.  Зато  Никита  внезапно  возник.  И
когда подошли Павел и Боренька, они увидели такую картину: Никита  сидел
у провала, заменяющего  дверь,  весь  в  лучах  утреннего,  милосердного
солнца, и рисовал что-то на приступочке на большом листе  бумаги.  Ветер
слегка развевал его седые волосы.
   Боренька не хохотнул, а окликнул его. Тот вздрогнул  и  вдруг,  вынув
спички, поджег тот лист бумаги, на котором рисовал.
   - Ты что!!! - заорал Боренька и побежал.
   Павел  за  ним.  Никита,  сидя,  покачивал  головой,  а  лист   горел
мертвенно-живым пламенем.
   - Не ругай, пусть  делает  что  хочет!  -  заявил  Павел  и  даже  не
посмотрел на листок.
   - Да, может, он свою прошло-будущую жизнь рисует, какая она была, это
же находка! - вскрикнул Боренька. - Он никогда раньше не рисовал! Только
боюсь, взглянув, я бы умер от хохота. А хохот мой в темную сторону  стал
развиваться.
   Как змея, извиваясь.
   - Да скажите же что-нибудь, Никита! - закричал Павел. - Что-нибудь!
   Никита повернул к нему свое лицо, похожее на белую  луну,  и  широко,
безотносительно всего, улыбнулся.
   И в этот момент  в  далеком  углу  послышалось  дикое  завывание,  не
похожее, однако, на то, которое бывает на земле.
   То завыл вылезающий из черной ямы в углу Юлий. Он понял,  что  Никита
здесь, и взвыл, но присутствие  двух  незнакомцев  вызвало  в  этом  вое
совсем какие-то подпольные течения.
   Он шел прямо к  ним,  счастливый,  радостно-дегенеративный,  желающий
обнять  Никиту,  даже  поцеловать:  пришел-таки  наконец!  И  его   злые
намерения на какую-то минуту стихли от радости. Но мысль  о  незнакомцах
убила все. Как он мог в мгновенье радости о них забыть?!
   Юлий подумал: можно ли при них убивать? Павел и Боренька, изумленные,
смотрели на приближающегося Юлия.
   "Так это же тот,  которого  в  подвале  звали  Громадным  идиотом,  -
вспомнил, чуть не вскричав, Павел. - И он  еще  почему-то  всегда  искал
Никиту..."
   Боренька же вообще и слыхом не слыхивал ни о  Юлии,  ни  о  Громадном
идиоте, но взгляд Никиты застыл таким образом, что Боренька не мог  даже
хохотать. У него только подергивались губы.
   Но Никита и внимания даже не обратил  на  приближающегося.  Юлий,  по
мере приближения, тоже немного  растерялся:  заговорил  ум.  И  он,  ум,
твердил, что убивать в присутствии двух молодых людей  не  стоит,  может
получиться обратное, надо подождать пока уйдут.
   Юлий зарычал на эти мысли, но они не ушли. Пришлось их признать.
   - Александр, с подвала, - коротко представился он  Павлу,  в  котором
признал человека, посещающего тот самый "подвал".
   - Как вы здесь? - пробормотал Павел, смутно вглядываясь в лицо Юлия.
   - Отдыхаю, - путано ответил тот.
   - И мы тоже, - вставил Боренька. - Тут прекрасные места.
   - Крыс только нету, - прошипел Юлий. - Я всю ночь спал,  ни  одна  не
укусила. А может, тут они и есть, но только не кусаются.
   - Вы вот Никиту спрашивали там, в подвале?  -  подозрительно  спросил
Павел. - Зачем он вам?
   - Да низачем. Просто на  меня  находит.  Он  странный.  А  я  о  горе
забываю, когда вижу странных людей, - и  Юлий  вдруг  хохотнул,  обнажив
желтые гнилые и острые зубы. - Потому  и  хотел  его  видеть.  А  теперь
чего-то не тянет.
   - Наверное, горя мало, - вставил Боренька.
   Между тем Никита отошел довольно порядочно в сторону,  опять  отыскал
приступочку и свет с неба и бросился рисовать.
   Прежний лист безнадежно  сгорел.  Юлий  посмотрел  в  его  сторону  и
изумился, увидев портфель,  в  котором  Никита  держал,  видимо,  чистую
бумагу и карандаши.
   "Ничего, теперь не уйдет, - подумал. - Спокойней надо, спокойней... И
потише".
   - Что ж, - вмешался Боренька, - раз  такая  дикая  встреча,  то  надо
посидеть где-нибудь, помечтать... Присядем, что ли, вот тут, пока Никита
рисует. Не будем его беспокоить пока.
   - Пока не надо, - сурово ответил Юлий.
   Решили, действительно, от растерянности присесть. В конце концов, что
делать, пока Никита рисует, может быть, будущих человеков,  их  жен,  не
бродить же порознь по огромному помещению.
   "Хоть и идиот, но все-таки человек, - подумал Павел.  -  Надо  с  ним
поласковей".
   И они присели, нашли  бревнышки,  Боренька  вынул  из  сумки  что-то,
разлили...
   И вдруг на Павла напала страшная, провальная тоска. Такого еще с  ним
не было.
   Возникло  ощущенье,  что  весь  мир  проваливается,  словно  фантазия
дьявола, что нет ничего полноценного, реального, один вихрь отрицания, и
душе  остается  только  метаться  на  диких  просторах  так   называемой
"Вселенной" или падать куда-то во тьму. Словно нет в мире даже  любви  и
тепла. Более того, в нем ничего нет, кроме круговорота разрушения, кроме
снятия жизни и одиночества оголенной души, обреченной видеть все это.
   Но потом даже такое виденье пропало, и осталась у Павла  одна  черная
тоска, огромная  и  необъяснимая,  и  казалось,  даже  если  "все  будет
хорошо", тоска все равно не уйдет, наоборот. Станет еще  больше,  потому
что она пришла не от мира сего. Показать, может быть, как ничтожен  этот
мир.
   И Павел, вместо того чтобы завыть, мгновенно решил заглушить всю  эту
боль иным: истерической исповедью. И пошло, и пошло!.. Боренька-то  знал
кое-что о провале в шестидесятые годы, он  же  был  из  своих,  но  Юлий
совсем обалдел, только глаза  сверкали,  как  мелькающие  змеи,  готовые
душить.
   Павел дошел до этой сумасшедшей сцены с Алиной, и тут Юлик взвыл так,
что Боренька вздрогнул, упал и прорвался: первый раз  за  это  время  он
дико захохотал.
   Хохотал так, что даже ноги задрал.
   А Юлий рычал:
   - Алина... Да эта ж  матерь  моя...  Мать  родная...  И  ее,  правда,
изнасиловал какой-то зверь, которого не нашли... И от  него  я  родился,
я... я... я!!!
   Павел выпучил глаза, кровь прилила к лицу:
   - Что ты бредишь!.. "Громадный идиот!.." Кто тебе говорил об этом?!
   - Мать померла от  родов...  Но  тетя  моя,  сестра  ее,  мне  все  с
подробностями рассказала... Потому, говорила, чтоб ты знал  правду,  кто
ты есть... Я есть кто?
   А ты кто, сволочь?!
   Боренька притих и сел опять на бревнышко, которое слегка качнулось.
   - Ненавижу!!! - завыл Юлий, и руки приложил к груди. - Кто ты?!
   - А кто ты?
   - Почему ты врешь, ты ведь не он, не отец мой!!!
   - Я отец того, а не твой, - пробормотал Павел. - Я объяснил тебе, что
со мной случилось. Я провалился в прошлое.
   - Ах, ты с Никитой заодно! - вдруг взвизгнул Юлий.
   И воцарилось молчание. Оба оказались в положении, когда теряют веру в
реальность,  когда  Вселенная  вокруг   кажется   фантастическим   шаром
ненависти и бредового сна.
   "Не верю, что он мой сын, этого не может  быть,  потому  что  это  не
может быть.  Да  он  и  старше  меня,  особенно  на  вид",  -  проходили
мгновенные мысли в голове Павла.
   У Юлия же  летало  в  голове  надрывное:  "Это  обман!  Убью...ю...ю!
Убью...ю...ю!" Он хотел быть таким же убийцей, как Вселенная.
   А потом вдруг все остановилось, и подумалось: "Надо разобраться!"
   - Опиши мою мать. Я ее знаю по фото и по сестре,  -  тихо  проговорил
Юлий, губы его дергались, даже кровь потекла...
   Павел  описал.  "Сходится",  -  губами   сказал   Юлий.   Они   стали
обмениваться  деталями,  датами,  фактами,  как  будто  все   сходилось,
приближалось к истине, но чем более обнажалась истина, тем  страшнее  им
становилось.
   Истина  оказывалась  чернее  лжи.  Не  ложь,  а  истина   становилась
изобретением и орудием дьявола. Но оба они не были готовы  признать  то,
что обнаружилось за правдой. Пока орудие не работало в полную силу. "Все
это выдумка черта", - думалось Павлу.
   Образовался темный, беспросветный тупик. Оба молчали в тупом ожидании
неизвестно чего, может быть, последнего рывка, последней разгадки.
   И она наступила. Вдруг в мозгу Юлика вспыхнула  молния:  что  же  он,
ведь в его кармане, в бумажнике, лежит фотография матери. Юлик мгновенно
вынул ее и отдал Павлу.
   - На, смотри!
   Павел дрожащими руками взял: да, на  него  смотрело  лицо  той  самой
Алины, которую он якобы изнасиловал. На оборотной стороне было написано:
"Дорогому сыночку от матери. Если я умру здесь, в больнице, ты все равно
потом получишь эту фотографию.  Храни  ее  вечно.  И  помни,  твой  отец
неизвестен. Твоя мама". Сразу в нем что-то сломалось.
   - Сыночек,  -  пробормотал  он,  задыхаясь  от  слез  и  ужаса.  Юлий
подпрыгнул, как потусторонний камень.
   - Врешь! - завизжал он. - Не ты... Не ты... Ты где-то  прослышал  все
это!
   - Сыночек... Сыночек... - только бормотал Павел. - Я же видел тебя во
сне...
   Хотел, чтобы ты разорвал тайну времени...  Юлии,  вид  которого  стал
крайне  ужасный,  вдруг  замер:  его  поразило  состояние   Павла,   его
искренность, слезы; зародилась мысль: "Может, и вправду он... Кто-то  же
был моим отцом... Почему же не он?"
   Он не принимал такую реальность просто потому, что она была  реальна.
Но сомнения все расшатывали внутри: он, он, а вдруг он?
   "Но если он, этот интеллигент, человечек, который моложе его  самого,
пожалуй, значит... ужас: его отец-то  из  будущего...  Он,  Юлий,  зачат
бредовым, мягко говоря, патологическим, ненормальным, сумасшедшим путем.
Значит, он - монстр, совершеннейший  монстр,  "пугало  для  богов",  как
любил говорить Крушуев. Лучше бы отец его был проклятым, убийцей  детей,
изувер... Он, Юлий, сам убийца.
   Нормальный убийца, а не  монстр,  зачатый,  когда  сломалось  течение
времени", - мгновенно вспоминал Юлий слова Крушуева о Никите.
   "Я сейчас завизжу", - подумал Юлий и завизжал.
   - Папенька! Папенька! - он опять  подпрыгнул,  и  огромные  руки  его
повисли на мгновение, как черные крылья. - Признаю! Хохочу! Признаю!..
   И тут сам Боренька  наконец  опять  захохотал,  раскатисто,  на  весь
заброшенный, но без крыс, дом. И упал за бревно.  Павел,  как  безумный,
повернулся к нему:
   - Прекрати!
   Прерывая хохот, Боренька надрывно и с трудом, выдавил:
   - Не над вами же, Павел, не над вами!
   Потом опять потек дикий хохот и вырвались посреди слова:
   - Над миром... Над миром хохочу... Братья! Павел пнул Бореньку ногой:
   - Убирайся, уходи отсюда, оставь нас вдвоем, или тебе будет плохо!..
   Юлий  продолжал  подплясывать.  Между  тем  Никита   в   своем   углу
по-прежнему невозмутимо и отключенно рисовал. Свет выделял его пустынное
лицо.
   Боренька, сообразив, что всему есть предел и все разваливается,  весь
мир выпадает, как гнилые зубы, содрогаясь  встал  и  чуть  ли  не  бегом
удалился,  повинуясь  металлу  в  голосе  Павла...  Наконец   исчез   за
разрушенным строением.
   Теперь они остались вдвоем: папуля и сыночек.
   Павел бормотал что-то несусветное:
   - Прости меня... Я не насиловал твою мать... Это чепуха...  Она  сама
хотела... Я полюбил ее тогда... Я выпал, я не  знал  где  нахожусь...  Я
просто выпал... туда, к твоей матери. В ванную... Бедный ребенок...  Как
же ты жив??!
   С каждым его словом  Юлий  зверел  все  больше  и  больше.  Лицо  его
представляло уже искажение искаженного.
   - А ты докажи мне, что мой папаша, - проскрипел он зубами. -  Докажи.
Я тебе указал, что я сын своей матери, Алины  Ковровой,  а  ты  мне  еще
ничего не доказал, - и он махнул кулаком в  пространство.  -  Слезам  не
надо верить, говорят.
   - Я выпал из времени... Я выпал.
   - Ах, ты выпал,  как  тот  старик...  Ты  с  ним  заодно.  Юлий  дико
оглянулся. Никиты нигде не было, не было и на его месте, где он рисовал.
   - Где Никита?! - взвыл Юлий. Павел тоже оглянулся:
   - Его нет!
   На мгновенье Павел отключился: Никита ушел. Он огляделся. Это  место,
где они оказались, показалось ему в целом каким-то странным, "не нашим",
"не человеческим"... Хотя что там особенного: заброшенный, недостроенный
дом. Но дело было не в доме,  а  в  пространстве.  Ему  показалось,  что
пространство становится другим.  Юлий  встал  во  весь  рост  и  трубно,
по-древнему заорал:
   - Никита... Никита!
   Потом сделал несколько прыжков  в  сторону,  точно  стараясь  поймать
невидимого  Никиту,  но  потом,  словно  стукнувшись  лбом  о   пустоту,
пошатнулся и, как пьяный, подошел обратно к Павлу и сел