е, такой образина, а весь  ушел  в
мысли..."
   Сам Юлий, это был, конечно, он,  не  заметил  Черепова.  Думал  он  о
многом, но начал с нагоняя, который ему задал Крушуев. "Я тебя выгоню! -
кричал шеф. - Какого-то  поганого  старичка,  пусть  он  хотя  бы  и  из
будущего, ну и что?. не  можешь  обнаружить  и  придушить!  А  мы  здесь
работаем, организация процветает... Причем по всему  миру...  Она  давно
стала международной... Размах появился... А ты!.. - исступленно плевался
Артур Михайлович, - ты, Юлий, стал задумываться!.. Смотри у меня... Чтоб
нашел змеиное гнездо - и точка. Сынок называется..."
   Потом мысли Юлия перешли на самого Никиту. Он его не видел  ни  разу,
но по-своему представлял. "Если из будущего, то враг, -  думал  Юлий,  -
мало ли что будет в  будущем...  Артур  Михайлович  прав".  Старичка  он
представлял себе почему-то в виде лешего, а леший - это миф, таких-то  и
надо убивать. Чтобы мир стал реальней, Юлий предвкушал смерть  старичка,
но в этом смысле мысли его приняли хаотическое развитие, и он  сам  умом
своим проваливался в этот хаос. Разрыв во времени  тупо  мучил  его.  Он
никак не мог понять: как это так - старичок сейчас еще не родился, а уже
появился,  при  нас,  тепленький,  юркий,  но  не  родившийся  еще.   И,
предположим, он  его  задушит,  в  этом  Юлий  не  сомневался,  придушит
медленно, с  кряканьем,  со  знанием  дела,  заглядывая  в  предсмертные
глазки, ответственно, но ведь в будущем, когда оно настанет, черт бы его
побрал, этот тип опять возникнет, по логике выходит, что  так,  и  будет
там  разгуливать  пока...  пока  опять  не  попадет  к  нам.  И  так  до
бесконечности, что ли??. Да, прав, прав шеф-то,  когда  вразумлял:  глуп
ты, Юлий, глуп в вопросах  пространства  и  времени,  не  читал  древних
книг...
   "Где мне читать, - загрустил тем временем Юлий, - мое дело душить,  а
не читать.
   И мое дело правое.  Нечего,  чтоб  всякая  тварь  шлялась  из  одного
времени в другое.
   Шеф всегда правильно говорит, как отец родной...  Но  Никита-то  ведь
неуловимый..."
   И какая-то тьма объяла Юлия.  Казалось  ему,  что  убивать  -  легко,
потому что никакого убийства не происходит. Все  становятся  неуловимые.
Идут себе чередой в будущее. И он, Юлий, мог бы туда же пойти,  если  бы
его кто-то убил. Но здесь, в этот момент тьмы, разум Юлия возмутился: он
всегда хотел жить и жить, но в полном спокойствии  и  удаче.  И  ум  его
воспылал из тьмы.  Вспомнил:  добротную  весть  к  тому  же  принес  шеф
недавно: "Метафизике капут!"
   Что бы это все-таки значило? А может, наоборот, всем  нам,  людям,  -
капут. Опять его ум  погрузился  в  хаос,  в  котором  светило,  однако,
холодное  солнце.  Этим  солнцем  были  его  длинные,  мощные   руки   с
шевелящимися пальцами-щупальцами. И Юлий стал внимательно  рассматривать
их. Какие они красивые, ясные, сильные, и их никогда  не  мучают  всякие
вопросы, они просто убивают и все. Тихо и незаметно. И его разум  должен
быть точно таким, как и его руки.
   Тогда наступит золотой век.
   Юлий вздохнул...
   Черепов, между тем выйдя из пивной, прошел мимо Юлика, но тот  ничего
не замечал вокруг.
   "Что же это Орлов  намекнул  о  Павле,  когда  прощались?  -  подумал
Черепов. - В чем там дело? Надо бы к Далинину съездить".

Глава 26

   "Провидец" оказался на  редкость  покладистым  парнем,  и  телефонный
разговор с Павлом  закончился  тем,  что  "провидец",  по  имени  Кирилл
Семеныч, пригласил всех, кого Павел захочет взять  с  собой  к  нему  на
квартиру, в ближайшую  субботу,  добавив,  "и  Никита  тоже  обязательно
будет, опоздает только, как всегда".
   Тем не менее, несмотря на  "покладистость",  Кирилл  Семеныч  был  по
своей сути гораздо более жуток, чем  другой  друг  Никиты,  хохотун  над
миром этим, Боренька, тайное ядро которого так напугало Егора.
   Если Боренька со своими приступами хохота был одержимый  относительно
ужаса мира, то Кирюшу интересовал только Бог, и считал он себя провидцем
только по отношению к Нему. Иными словами, судьбы миров его не задевали,
его занимала и углубляла только судьба Бога, как это ни дико  звучит,  и
полагал он себя провидцем в этом ключе. От роду ему насчитывалось  всего
тридцать четыре года, и метафизические знания, и т.  д.  были,  конечно,
огромные, и круг существовал, Москва есть Москва,  она  сама  невиданная
планета.
   Какой же смысл он  умудрялся  находить  в  этом  безумном  выражении:
"судьба Бога".
   Во-первых, Кирилл Семеныч ссылался на древних, в том плане,  что  Бог
(не как Абсолют, т. е. Бог в самом себе), а  как  Бог  проявленный,  Бог
миров, имеет свой срок, пусть и по  нашим  понятиям  почти  бесконечный.
После такого несоизмеримого для человеческого ума времени - этот  Бог  и
нетленные основы его Творения возвращаются в свой Первоисточник.
   Наступает  Великая  Пралайя,  период,  когда  миров  нет,  но   потом
появляется новый Брахма, новый Творец, создающий принципиально иной мир,
вовсе не обязательно основанный, например, на Первопричинном Разуме и т.
д.
   Отсюда Кирилл считал понятным свое выражение "судьба Бога" - ибо все,
что появляется и уходит в свой Первоисточник, имеет судьбу.
   Только Бог в Самом Себе, Абсолют, сам Первоисточник не знает ее, но и
в этом Кирюша сомневался, ибо и на этот счет у него были  какие-то  свои
невообразимые гипотезы, прозрения, наводящие ужас на лиц, которым он это
открывал. Потому и называли его "провидцем".
   Другой его особенностью была совершенно необъяснимая  мания  величия,
настолько чудовищная, что даже кошки пугались, когда он на это  намекал.
Может быть, потому, что тогда даже его тело пронизывалось этим величием.
Им, которым были  недоступны  человеческие  понятия,  и  то  становилось
страшно.  Когда  Кирилла,  например,  какие-то  люди   называли   самыми
величайшими  словами,  которые  только  создал  род  человеческий  (Бог,
Абсолют, Брахма, Абсолютная  Реальность),  с  теми  он  тут  же  порывал
отношения, считая, что его принижают.
   Тут уж без комментариев, не говоря о том, что  многие  шарахались  от
него в сторону, прямо отпрыгивали прочь.
   Однако Орлов, усталый от хохота, когда ему рассказывали о людях,  тем
не менее отмечал, что, в сущности, Кирилл где-то прав, если понимать его
в том смысле, что, на самом деле, самое высочайшее невыразимо в словах и
мало соответствует тем понятиям,  которыми  бедное  человечество  тешило
себя, пытаясь познать абсолютно Глубинное.
   Но в каком смысле надо было в  действительности  понимать  Кирилла  -
никто не знал.
   В остальном же это был  на  редкость  скромный  человек.  Старушек  в
троллейбусе никогда не забижал,  был  слаб  на  милостыню,  особенно  по
отношению к инвалидам; если его толкали, к  примеру,  в  метро,  то  сам
извинялся первый, не дожидаясь извинения толкуна. Чего в  нем  не  было,
так это эгоизма: последнее  отдаст  человек.  Зарабатывал  он  пением  и
уроками. Если один друг Никиты хохотал, так этот - пел. Конечно, не  так
часто, как Боренька хохотал, и пел он вовсе не приступами, а  нормально,
но все же отличался тем, что пел  во  сне.  Это  была  его  единственная
вредная привычка.
   Баб у него было много,  но  он  ни  на  ком  не  задерживался  долго:
прогонял.
   Терпеть не мог, чтоб была "единственная", и вообще повторял, что роль
женщины в его жизни сведена к необходимому, но минимуму.
   Некая Наташа, одна  из  тех,  кто  претендовал  на  "единственность",
уверяла, что проблема в том, что женщинам якобы трудно адаптироваться  к
его мании величия, так как повседневная жизнь включает явления,  которые
исключают величие. Когда ей замечали, что в  повседневной  жизни  Кирилл
вовсе ничем и не выражает свое величие, считая такую  жизнь  за  пустяк,
она отвечала, что хотя он  и  не  выражает,  но  это  невидимо  и  тайно
ощущается, тем более, женщины чувствительны к мании величия и  не  любят
ее в близких.
   Так или иначе, по жизни Кирилл был сама скромность и даже тихость.
   Голос был тоже тихий, и квартира его - тихая, затаенная, точно в  ней
поселилась бесконечность.
   Вот туда-то, в такую тишину и направились Егор с Павлом.
   По дороге зашли в бар, на Тверской. И, сидя в  отъединенном  углу,  в
полумраке, Егор отрешенно заметил:
   - Ты, надеюсь, понял, из всего, что рассказывали о  Никите,  особенно
этот Боренька, хохотун, одну вещь...
   - Понял. Какую ты думаешь?
   - Никита считает, что он попал в мир мертвых.
   - Конечно. И я, в сущности, рад этому. Хорошо, когда  тебя  принимают
за умершего.
   - Тут ведь еще такой момент. Он пришел из будущего в далекое прошлое.
Значит, и с этой точки зрения, мы для него - умершие.
   - С этой или с другой, но он точно принимает  этот  мир  в  целом  за
владение мертвых. И ему жутко от этого. Все в нашем мире вызывает в  нем
ужас. Он не может смотреть даже, как  мы  едим,  ибо  тяжко  видеть  пир
мертвых, еду трупов.
   Никита действительно думал так.
   По многим причинам он был в этом абсолютно убежден. И тяжело ему было
смотреть в глаза детей и людей.
   Все, что происходило на этой планете в нашу  эпоху,  вызывало  в  нем
именно такое чувство. Находясь в толпе, на  центральных  улицах  Москвы,
где  много  иностранцев,  он  удивлялся  многообразию  мертвых.  И  смех
Бореньки поражал его как открытие: оказывается, труп может так смеяться,
так глубинно, до самого нутра, уже, правда, пустынного, так  заливно!  И
любил Никита Бореньку за это, души не чаял в нем.
   Удивляла его и тяга мертвых к наслаждению. Но когда кто-нибудь из них
умирал - тут Никита порой  становился  в  тупик,  но  не  особенно.  -Он
считал, что смерть -  это  длительный  и  сложный  процесс,  со  многими
стадиями, перерывами, даже оживлением, и обычную  нашу  смерть  он  чаще
воспринимал лишь как один из этапов.
   Причем почему-то считал, что здесь  происходит,  наоборот,  некоторое
оживление, гальванизация, смерть шиворот-навыворот. Он был очень чуток в
этом отношении.
   Трудно было ему, а по большей части и  невозможно,  передавать  людям
свои мысли, знания, и  глубь.  Тут  он  только  барахтался,  но  никаких
выражений ни в чем не находил. То, что было в нем, то, что он  помнил  и
знал оттуда, жило в нем одинокой чудовищной глыбой,  ходячей  заполярной
Вселенной, которую он ни с кем не  мог  разделить.  Он  пытался  иногда,
издавал какие-то звуки, искал нужные слова в огромных словарях  (но  там
таких слов, явлений и понятий и близко не было), порой прыгал, дергался,
пытаясь патологическими движениями выразить то, что он хотел.  Все  было
бесполезно.
   Естественно, его принимали за сумасшедшего обычные люди, но где-то он
и действительно сдвинулся после того, что с  ним  произошло  там,  да  и
здесь. Правда, кое-что он мог бы вполне выразить на языке того  времени,
в которое он попал, но он не хотел: ибо вне связи с остальным  это  было
бы нелепо и тотально искажало бы картину. Но иногда у него вырывалось...
   И тогда ему самому становилось страшно,  он  бросался  из  стороны  в
сторону и кидался даже есть, пожирать эту их пищу,  если  она  была  под
рукой. Потом его рвало, но кое-что усваивалось, и текла  странная  кровь
изо рта... Но он знал, как поддерживать свою жизнь. Он цеплялся  за  нее
так же, как цеплялись все эти мертвецы, и в этом был с ними схож...
   Но их веселость вызывала в нем такое изумление, что на какое-то время
его ум прекращал функционировать...
   Егор и Павел должны были еще подхватить  на  Таганке  других  гостей,
вызвавшихся повидать бедового  Никиту.  Одна  гостья  -  была  та  самая
гадалка и экстрасенска, Тамара Ивановна, тетушка Павла, к которой он еще
раньше обращался по поводу  некоторых  деталей  своей  судьбы.  Толстуха
умолила Павла, чтоб ей увидеть Никиту.
   "Может быть, удастся погадать на него, Паша, - захлебываясь, говорила
Тамара Ивановна, -  тогда  из-под  завесы-то  и  откроется  суть,  и  мы
увидим..."
   Павел в конце концов устал от нее, но он заметил,  что  лучше,  чтобы
из-под завесы не открывалась суть. Но он-де обречен.
   "Возьмем кота! - вскрикнула Тамара Ивановна. - Моего, любимого. Он не
прост. По его реакции многое можно будет понять".
   Вторым гостем был Черепов. Он нашел-таки Павла. Черепов был свой,  из
общей метафизической компании, и  от  него  скрывать  было  нечего.  Без
особого интереса он согласился приехать.
   В толчее на Таганской площади нашли гадалку с котом. Кот был большой,
жирный, черный и все время мурлыкал у Тамары Ивановны на груди. "По нему
- хоть весь мир провались - лишь бы мурлыкать", - шепнула та.
   Черепов стоял невдалеке, но своим острым  взглядом  определил  Тамару
Ивановну, хотя был с нею незнаком.
   "Что-то есть в ней от ошалелости нашей", - решил Клим.
   И вся  эта  компания  ввалилась  в  старомодный,  исторически  ценный
двухэтажный домик в Замоскворечье, где приютилась  квартира  "провидца".
Кота несли почему-то в авоське, но он продолжал там мурлыкать. Ему  было
все равно. От него исходили токи равномерного блаженного бытия.
   Кирюша приготовил для гостей скромное угощение. Но Черепов от  сестры
привез целую сумку добра. Квартира была до такой степени  "достоевской",
что это сразу всех сблизило с  хозяином.  Кирилл  принадлежал  к  другой
метафизической  группе,  чем  гости,  они  не  пересекались  раньше,  но
оказалось, что слышали друг о друге и кое-что знали.  Выяснились  линии,
общность.  Во  всяком  случае,  труды  Рене  Генона   (в   основном   на
французском) были азбукой и  там  и  тут.  Однако  Кирюша  был  какой-то
особенный и резко выделялся в своей группе и среде.
   Никиты еще не было. Опаздывал.
   "Ну еще бы, - подумал Егор. - Нелегко ему, будущему, передвигаться по
миру мертвых. Глянет какой-нибудь труп в харю - и не обрадуешься".
   Кирилл, однако, взглянул подозрительно на кота. И  почувствовав,  что
Тамара Ивановна явно со стороны, вопросительно посмотрел на  Павла.  Тот
шепнул, что эта родная тетушка, обычная экстрасенска, вреда от нее,  тем
более метафизического, никакого.
   А что предскажет - от того отмахнуться можно, как от мухи, если  даже
сбудется.
   - А кот? - уточнял Кирюша.
   - Кота я знаю, - уклончиво ответил Павел.
   На том и порешили. Разговор сразу же перешел на тему тибетского бона,
манускриптов на санскрите, описывающих то, что было  с  людьми  лет  сто
тридцать тысяч назад, потом о раскопках на  Кольском  полуострове  и  на
Урале (о ведических поселениях там) и т. д. Кот перестал мурлыкать и все
смотрел по сторонам. Никиты почему-то не было и не было. Тамара Ивановна
начала уже нервничать и со смешком  предложила  погадать  по  картам  на
предмет прихода Никиты: может быть, где-нибудь застрял, а то и навсегда.
Смешок был правильно понят.
   Наконец внезапно раздались долгожданные звонки.
   - Это он! - твердо сказал Кирилл.
   Никита вошел в квартиру распахнутый, какой-то открытый: старичок, а в
одной рубашке,  хоть  и  в  штанах.  Да  и  жары  на  улице  никакой  не
намечалось.
   Такая большая компания немного  смутила  его.  Он  опасливо  осмотрел
всех, но сесть за стол отказался. Зная  его  нестандартное  отношение  к
еде, Кирилл растерялся, не зная, что ему предложить.
   Никита от всего отказывался, но потом вынул из кармана штанов яблочко
и сказал, что его пожует. Это всех как-то успокоило.
   - Пусть  пожует  старичок,  пусть,  -  плаксиво  пробормотала  Тамара
Ивановна. - Может, ему и жить-то осталось совсем ничего: с это яблочко.
   - Я буду  долго  жить,  долго!  -  внезапно  совсем  явственно  и  не
по-стариковски громко сказал Никита, но слова звучали как  все-равно  не
из человеческой глотки.
   Все замерли. Только кот гадалки прыгнул на кресло и  почти  мгновенно
заснул.
   - Кто вы, кто?!! - вскрикнул наконец Павел. - Никита, скажите,  яснее
солнца, кто вы?!!
   В ответ Никита истошно, словно был в лесу, захохотал. Хохотал он так,
как будто вопрос бьи настолько нелеп, что и отвечать  на  него  было  бы
слабоумием.
   В  то  же  время  создавалось  такое  впечатление,  будто  Никита   в
действительности и сам не знает кто он. И потому такой  дремучий  хохот.
Глаза его медленно блуждали, искры смеха превращались в черные  огоньки,
словно спросить "кто он" было •равнозначно вопросу "что такое Ничто?".
   Кот,  тем  не  менее,  спал,  и  Егор  счел  это  за  знак:   значит,
экстрасенсам здесь делать нечего.
   Но как раз в момент такой мысли Тамара Ивановна  взвизгнула  и  стала
раскладывать карты на старичка. Павел еле уговорил ее  прекратить,  хотя
Тамара Ивановна успела пробормотать, что "карты не ложатся".
   А хозяин квартиры вообще ушел в себя, думая, наверное, о судьбе Бога.
   Один Черепов был невозмутим. Именно  он,  опрокинув  сразу  стаканчик
водки, спокойно подсел к  Никите,  который  уже  прекратил  хохотать,  и
сказал:
   - Дедушка, кругом - ваши друзья. Никто не желает  вам  зла.  Мы  люди
простые и мистические. Откройтесь нам,  чего  уж,  все,  как  говорится,
помрем. Все братья. В этом смысле.
   Никита закрыл глаза и застыл совсем по-нашему.  Но  носик  порозовел,
словно слова Черепова ему польстили. Но на большее не сдвинулся.
   - Что же он, молчит и молчит,  -  разозлился  Павел.  -  Столько  его
искали, а он молчит или хохочет.
   - Расшевелить его надо. Я знаю чем! - вскрикнул Егор. -  Стихами!  Он
сейчас и вправду на дедулю стал похож. И стихи должны быть о дедушке.
   - Ну конечно, конечно! -  взвился  Павел  чуть-чуть  истерично.  -  Я
начинаю:
   ...Вяло ночью за околицей  Черный  кружит  нетопырь,  Вот  ужо  дедок
помоется, Вынет черную Псалтирь...
   - Не то, не то, Павел! - перебил  его  Егор.  -  Подумаешь,  нечистая
сила! Ему ближе другое:
   Из лихого и высшего бреда Он выходит одетый в Ничто.
   Есть в нем что-то от Синего Деда, И его не узнает никто.
   Он идет одинокий и  зыбкий,  Перед  ним  расстилается  мрак,  От  его
непонятной улыбки Исчезает у путников страх.
   И его нам бояться не надо, Он и сам весь от ужаса сед.
   На спине его тихие гады Ожидают вселенский рассвет.
   И  сразу  же  после  слов  "вселенский  рассвет"  Никита  вздохнул  и
проговорил: "Ох, ребяты..."
   - Это уже сдвиг, это уже сдвиг! - завизжала Тамара Ивановна.
   - Да, так и должно быть, - мрачно выпалил Черепов. - Он и правда этот
самый Синий Дед и есть. Седой от ужаса, а уж то, что за его спиной тихие
гады вселенский рассвет ожидают, я и сам вижу. Не рассвет, а гадов.
   - Дедушка, синий!  -  подсела  к  нему  толстуха  Тамара  Ивановна  и
расплакалась сама.
   - Вы не думайте, мы вас любим, независимо, откуда вас черти принесли.
Но откройтесь нам, чтоб у нас душа об вас не болела.
   Никита посмотрел на нее безумными глазами, в которых  вовсе  не  было
сострадания к самому себе, даже тени этого не мелькало, и, видимо,  даже
не понял он, о чем она говорит. Но стихи  о  Синем  Деде,  кажется,  его
задели, но по-своему. Он открыл рот и проговорил:
   - Что вы хотите?
   - Ну хотя бы, если о себе  не  можете,  скажите  о  мире,  откуда  вы
пришли, - выговорил Павел.
   Огонь мелькнул в глазах Никиты, какое-то усилие, еще одно  усилие,  и
он впал в разум, (как мы его понимаем, этот разум) и заговорил несколько
яснее:
   - Они, они к нам пришли...  Прорвались...  Из  невидимого  мира...  И
среди нас...
   Как ночь среди дня... Поедают душу... Никого не щадят... Они и сейчас
там...
   Бежать, бежать мне надо! Защиты нет.
   Воцарилось молчание. И Никита умолк. Разум в глазах угас, но появился
другой разум, не наш.
   Наконец Егор переглянулся с Череповым и пробормотал:
   - Боже мой, неужели так точно сбылось... Как и предсказывали древние.
   Черепов только пожал плечами: что ж тут удивительного.
   - А может, бредит старикан, - с тоской комментировал Павел. - Но вряд
ли...
   А старикан между тем жевал  яблочко.  Старые  зубы,  которым  возраст
может быть тысяча лет, впивались в современную розовую, пахучую плоть.
   Его, Никиты, "сейчас" стало наши