а.  Звуки,  крики,  бормотание,  словно
стремнина  большой  реки,  бурлили  вдоль  островерхих  красных  крыш  улицы
Возмездия. Наконец  с  левой  руки  показались  серые  ступенчатые  фронтоны
Королевских мастерских, а впереди над головами снующих толп раскрылся  белый
прогал Огайли, площади, расположенной вдоль городской стены,  куда  неспешно
направлялись всадники.
   Сегодня к городской стене, охватившей своими зубцами полнеба, прилепились
подмостки,  расцвеченные  фестонами  из  крашеной  холстины.  Две  мачты   с
"вороньими гнездами", увешанные флажками, высились с двух сторон.  Меж  ними
был натянут толстый канат.  Сбоку  приткнулись  повозки  бродячих  лицедеев.
Вокруг толпился  народ.  Солнце  заливало  белую  стену,  подбавляя  яркости
холстинным тряпкам. Скоро должно было начаться представление.
   Несмотря на то что наблюдать за  представлением  из  седла  было  гораздо
удобнее, всадники спешились во дворе  наиболее  приличного  на  вид  кабака,
привязали там лошадей и втерлись в толпу, что  пока  не  составляло  особого
труда. Явно пренебрегая удобной  позицией  в  первых  рядах,  они  незаметно
встали  у  колеса   одной   из   повозок.   Впрочем,   подмостки   прекрасно
просматривались.
   Когда зевак собралось достаточное число, дребезжание  гонга  дало  начало
представлению - для разогрева  выходили  прыгуны,  канатоходцы  и  жонглеры.
Своим визгом после  каждого  удачного  трюка,  мельтешением  ярких  одежд  и
блеском подбрасываемых факелов они привлекали все больше  и  больше  народа.
Вершиной их  умения  было  перекидывание  факелов  между  двумя  стоящими  у
подножий мачт  девицами  и  одиноко  шатающимся  на  канате  жонглером.  Они
проделывали это довольно долго, к искреннему восторгу толпы, завороженной их
ловкими  движениями  и  шелестом  проносившегося  по  воздуху   огня.   Двое
черно-белых чиновников наблюдали  со  снисходительным  удовольствием  больше
даже не за жонглерами, а за толпой. Недомерок заметил вблизи лоток  торговца
сластями, поманил его к себе, достал из рукава платок и попросил выложить  в
него полдюжины медовых хлебцев, вафелек и тому подобного.  Заткнув  перчатки
за пояса, чиновники налегли на  сласти.  Тем  временем  толпа  уже  вплотную
притиснулась  к  помосту,  начав  подминать  под  себя  передних   зрителей.
Жонглер-канатоходец прыгнул вниз, перекувырнулся и благополучно попал в руки
подоспевших собратьев. Девицы раскланялись и убежали, сдернув с мачт флажки.
Взамен худенький подросток в зеленом кафтанчике с  пелериной  украсил  мачты
вялыми ветками и сел на подмостки с краю, лукаво улыбаясь напрягшейся толпе.
   - Почтеннейшие и  достойнейшие  горожане!  -  Он  склонил  голову  набок,
нарочито похлопал глазами и осклабился. -  Исчерпав  мелкий  источник  наших
скудных умений, мы, смиренные лицедеи, можем предложить вам на закуску  лишь
только сказочку, что с незапамятных времен  бытует  в  народе.  В  ней  есть
любовь, разлука и колдовство - словом, все для того,  чтобы  дети  не  спали
целую ночь, а их родители сладко засыпали в самом начале. По-благородному ее
надо бы назвать "Игрой о Канце и Руте", но, поскольку мы тут  не  причисляем
себя к благородным, пусть она зовется "Сказкой  о  свинье",  ибо  такова  ее
суть. Начинается же она не со свинства, а, напротив, с пылкой любви.
   На помосте появилась одетая по-виллански неказистая девчонка. Она  делала
то, что и любая бродячая  кривляка,  -  поджимала  плечики,  пританцовывала,
притворно оглядывалась, ожидая возлюбленного. Наконец он пришел. И  тут  уже
было на что посмотреть  помимо  игры.  Он  оказался  здоровенным  детиной  с
абсолютно белыми  волосами  и  круглым  коротконосым  лицом.  Его  непомерно
большие блеклые глаза с дикой ненавистью смотрели из-под тяжелых бровей. Под
кожаным наплечьем вздувались узлы мышц, мясистые  твердые  ягодицы  выпирали
из-под куцего камзола, переходя в толстые бугристые ляжки. Возраста  он  был
далеко не юношеского и явно не видел смысла в  игре  -  проборматывал  слова
роли, возмещая их  недостаток  руками.  Девчонка  едва  не  стонала  от  его
обжиманий. А целовались они прямо перед зрителями взасос.
   Высокий чиновник в черно-белом поманил мальчишку, объявлявшего  о  начале
пьесы,  предложил  ему  сластей,  и  между  ними  начался  тихий   разговор,
сопровождаемый краткими кивками в сторону лицедеев.
   Тут действие  сменилось  -  на  сцене  появился  хозяин-Этарет.  В  толпе
прыснули. Его изображал многоопытный, вероятно попавший в опалу,  актер  или
беглый шут, до тонкости перенявший манеры тех, кого он сейчас высмеивал.  На
нем болталась длинная зеленая стола со шлейфом, расшитая мишурными звездами,
голову покрывал парик из сивого конского волоса,  подстриженный  в  точности
под прическу Этарет и прижатый сверху жестяным венцом. Лицо его было  толсто
замазано голубоватыми белилами, глаза обведены зелеными чертами.  Его  слуги
заставили  возлюбленных  встать  на  колени.  Закинув  голову,  он  начал  с
подлинной интонацией Этарет, гнусаво и надменно произносить не что иное, как
похабщину из намеренно испорченных эмандских слов, долженствующую обозначать
Этарон. Впрочем,  смысл  исковерканных  слов  легко  угадывался,  и  зрители
помирали со смеху, валясь друг другу на спины и не чуя опасности, тогда  как
головы любовников на сцене клонились все ниже. Потом Этарет взял девушку  за
подбородок и на самой высокой ноте, какую могло извлечь его  горло,  пропел:
"Я  хочу  тебя  поиметь,  шлюха!",  педантично  поменяв  окончания  слов  на
благородный манер. Теперь толпа уже не смеялась, она вопила  от  возмущения,
бранясь и наперебой давая советы легковерной околдованной  девице.  Те,  кто
стоял  в  первых  рядах,  лупили  кулаками  прямо  по   подмосткам,   каждый
надсаживался за четверых, рыча как можно громче:
   - Плюнь ему в хайло!
   - Откуси ему нос!
   - Лучше яйца! Яй-ца луч-ше!
   - Выдери ему белые патлы!
   - Эй, парень, что ты хлопаешь ушами! Оторви ему язык! Оторви, слышь, этот
чертов язык! - вовсю  усердствовал  какой-то  толстый  взопревший  лавочник,
прыгавший впереди всех. Но Этарет увел девушку  с  собой,  заставив  публику
захлебываться воем от негодования.
   Когда волна ярости схлынула, действие продолжилось. Главный  персонаж,  а
именно страдающий в разлуке Канц, нанимался к Этарет в свинопасы  в  надежде
хоть что-нибудь узнать о своей возлюбленной. Но счастье отвернулось от него,
его не пускали дальше скотного двора, обкормившиеся челядинцы  не  желали  с
ним разговаривать, и ему осталось тратить свой  любовный  пыл  на  заботы  о
свиньях. Свиньи на подмостках были живые, кроме  того,  ученые,  и  по  ходу
"Игры"  выделывали  презабавные  штуки,  пытаясь  развлечь  своего  понурого
пастыря. Через некоторое время в стадо привезли новую свинку  и  дали  Канцу
наказ откормить ее для новогоднего  ужина.  Эта  свинья,  пятнистая,  словно
корова, с надетой на шею оловянной цепочкой, вытворяла настоящие чудеса. Она
ласкалась к Канцу, чуть не вешалась ему на шею,  вставая  на  задние  ножки,
пока он не догадался, что это и есть  его  несчастная  возлюбленная,  только
обращенная в свинью. Дальше последовал  хитро  обставленный  и  непристойный
фокус, когда свинья, после того как Канц у всех на  глазах  среди  бела  дня
провел с ней ночь любви, обратилась снова в девчонку. Кончилось все тем, что
влюбленные убежали от хозяина в город, чтобы стать мастеровыми.
   Под  довольные  выкрики  и  аплодисменты  зрителей  мальчик   в   зеленом
кафтанчике завершил "Игру" издевательским  поучением,  что,  мол,  правда  и
честь  господ  Этарет  непостижима  для  вилланов,  так  что   держитесь-ка,
горожане, от них подалее.
   Когда посмеивающиеся зрители  стали  расходиться,  повторяя  и  перевирая
шутки из "Игры", зеленый малютка влез в телегу Канца. Тот отдыхал,  сидя  на
мешке с тряпьем, - лицедейство давалось ему трудно. В  опущенной  на  колени
руке была зажата фляжка с "Омутом".
   - Слышь, Канц, тут двое крючкотворов с королевской службы хотят  с  тобой
переговорить. Выглядят не злыми, а вообще не знаю.
   - Я их приметил. Из-за пьески,  должно  быть,  беспокоятся.  Нажаловался,
наверное, кто... -  Голос  Канца  резко  прозвучал  под  пологом  телеги  и,
вероятно, достиг слуха чиновников.
   - Они выспрашивали, кем ты был раньше. Ну, я сказал, мол, свинобой. И им,
кажется, понравилось. Так что ты бы лучше подошел к ним, спросил, что им  от
тебя нужно. Может, им при королевской кухне нужен забойщик?
   - Уже иду. - Канц полутора глотками осушил фляжку и бросил ее в  открытый
кожаный сундук с мишурными нарядами. Чиновники, оба скрестив руки на  груди,
поджидали его.
   - День добрый тебе, Канц, - поздоровался  один,  очень  низенький,  -  мы
хотим переговорить с тобой об одной работенке.  Как  насчет  прогуляться  до
кабачка? Насухо слова не идут.
   - Бога ради. - Канц заложил руки  за  спину,  тряхнул  белесой  гривой  и
вразвалку направился в кабак. Чиновники пошли за ним. В кабаке они  настояли
на отдельной комнате, за которую не торгуясь отвалили цену суточного постоя.
Канц заплатил за себя  сам,  отклонив  их  предложение.  Ведомые  нескладным
слугой, лицо которого обильно обсели  бородавки,  они  поднялись  в  дощатую
комнатенку, наполненную запахом слежавшейся соломы. Здесь был топчан, четыре
корявых стула с прорезными сердечками и шаткий голый стол. Слуга поставил на
него бутылки и тарелки со снедью, после чего удалился.
   - Ну, какая такая работенка?
   Чиновники, не торопясь отвечать, сняли шляпы, повесили их сзади  себя  на
стулья. У одного были длинные, до плеч,  волосы  с  медовой  рыжиной,  очень
красивые, холеные, а лицо -  женское,  хорошенькое,  но  какое-то  недоброе.
Другой был чернявым недомерком с синеватыми  пятнами  от  выбритой  на  лице
растительности. Они сели, и недомерок властно указал  обалдевшему  Канцу  на
стул.
   - Я Гирш Ниссагль, начальник Тайной Канцелярии  ее  величества  Беатрикс,
королевы Эмандской, - представился он, откидываясь на спинку.
   - А я имею честь быть той  самой  королевой  Эманда,  -  с  еле  заметной
улыбкой добавила переодетая женщина, - так что имя мое Беатрикс.
   Канц даже не успел испугаться в первый момент, а потом это  уже  было  не
важно. С напряжением глядя на необычных гостей, он ждал, что будет дальше.
   - Ты неплохой лицедей, мастер Канц, - начала королева, слегка  растягивая
слова и испытующе его рассматривая, - совсем  не  плохой.  Ты  доставил  нам
много удовольствия своей игрой. Скажи-ка мне, своей королеве, без  утайки  -
не было ли у тебя какой истории с Этарет? Уж больно живо  все  получалось  в
миракле.
   - Один из них и взаправду увел у меня невесту, - угрюмо ответил Канц.
   - И чем кончилось?
   - Он украл у нее сына, куда-то спрятал его, потому что это был его первый
сын, а саму Руту уволок в город, в публичный дом.
   - Так ее тоже звали Рутой? А как его? И как сына?
   - Его звали светлейший магнат Окер Аргаред, то есть и посейчас так зовут,
а про сына ничего не знаю, без меня он родился, без меня и пропал.
   - Ах вот как... А послушай-ка меня, Канц. Не хочешь  ли  ты  сыграть  еще
одну роль? Тоже тут, на Огайли. Каждый раз твое представление будет собирать
прорву народа, и одежду тебе пошьем в Королевских  мастерских  покраше,  чем
эти отрепья. И жить будешь при дворце.
   Беатрикс улыбнулась. Канц нахмурил брови. Все движения  мысли  отразились
на его лице.
   - Что-то я в толк не возьму, - начал он с осторожностью,  -  что  вам  от
меня надобно... Королевским лицедеем, что ли, меня хотите  сделать?  Чтоб  я
про вас хорошо играл? Так я не сдюжу. Не лицедейская у  меня  природа,  ваше
величество. От нужды кривляюсь.
   Тут улыбнулся и Ниссагль.
   - Должность хаарского палача - вот о чем мы ведем  речь.  Имея  навык  на
скотобойне, мастер Канц, вы могли бы отправлять должность палача в  Хааре  и
казнить преступников, приговоренных судом королевы. Перед вами станут  равны
и последний бедолага, и первый вельможа. И возможно, однажды вы сойдетесь  с
Аргаредом.
   Над  столом  воцарилась  тишина.  Канц,  насупясь,  глядел   в   сторону.
Размышлял. Вспоминал...

***

   Кожаная занавесь над лазом в хижину была откинута. Тоскливо пахло землей,
сыростью, хвоей. Холод полз по спине.  Канц  горбился  над  тощим  огоньком,
мешал зелье, завязав  рот  мокрым  куском  холстины,  чтобы  не  надышаться.
Надышишься - пропал. Посинеешь и сдохнешь. Зелье лениво бурлило,  вздувшиеся
из розовой накипи пузыри со звоном лопались у чугунных стенок казанка. Возле
ног была охапка мокрых  от  дождя  стеблей  цикуты,  ядреных,  хрустящих,  с
отвратительными  кожистыми  пазухами  возле  сморщенных   молодых   листьев.
Обернутыми в свиную кожу руками он неуклюже ломал их и почерневшей разбухшей
деревяшкой запихивал в казанок. Больше, больше отравы, больше густой розовой
накипи. Терпеливая ненависть правила его тугими мыслями,  подсказывая  имена
потаенных недобрых трав, опущенных в закопченный казанок. Следом за  цикутой
- волчьи ягоды и бурая труха собранных прошлой  осенью  поганых  грибов.  Он
прикрыл казанок медным блюдом, придавил камнем и подбросил в огонь хворосту,
которым было завалено пол-избушки. Не смыкая глаз, разбитый и утомленный, он
следил за огнем три дня, а потом, сняв казанок с огня и зарыв его  в  землю,
повалился  спать  на  подстилку  из  колючих  веток.  Проснувшись,   он   не
оглядываясь ушел из леса поискать заработка и подождать,  пока  дозреет  то,
что в казанке.
   Он прошел мимо  тихого  хутора,  и  ноздри  ему  защекотала  теплая  вонь
свинарников. Он обошел  стороной  Цитадель  Аргаред,  над  которой  величаво
колыхались флаги.
   Рута давно ушла из его мыслей, память о ней лишь  изредка  тревожила  его
душу, только теперь душу свою  он  оставил  в  залог  захороненному  во  мху
казанку, чтоб ненависть крепила зелье.
   Магнат велик. Он возжелал скуластую беляночку, что играла с поросятами на
лугу возле хутора. По одному мановению его руки девочку  отдали  ему,  и  он
посадил ее в седло впереди себя и, шепча ей на ухо свои  нечистые  заклятия,
увез в  Цитадель,  на  донжоне  которой  черным  блестящим  камнем  выложено
изображение высокого дерева. Там, под этим деревом, он ее и взял,  оттуда  и
отослал, когда прискучила, оставив себе сына. А  потом  и  вовсе  продал  ее
кому-то далеко в столицу, в  Хаар.  Верно,  в  блудилище.  Бог  с  ней.  Она
влюбилась в магната. Бог с ней. Но за себя он отомстит,  когда  к  следующей
осени дозреет под сыреющими мхами казанок,  а  в  лесах  затрубят,  сотрясая
слух, охотничьи рога магнатов. Он отомстит.
   Холодным ясным днем, когда сквозь поредевшую  листву  бледно  отсвечивало
небо, он вернулся к осевшему и прохудившемуся шалашу. Жить в нем было нельзя
- по ночам прихватывали заморозки так, что земля твердела на  три  пальца  в
глубину, а лишайник рассыпался под ногами. Но жить тут ему уже не пришлось -
на весь следующий год он подрядился в купеческую караванную стражу...
   Канц нашел и вырыл холодный казанок, в котором тяжко колыхалась жидкость.
На миг ему стало жутко - старики говаривали, что в гнилостной  сырости  сами
собой могут зарождаться  немыслимые  гадины  без  имен,  от  одного  взгляда
которых волосья вылезают и глаза лопаются.
   Он поставил посудину  наземь  и,  готовый  если  что  отскочить,  сбросил
булыжник и поднял концом меча крышку.
   Там была густая и неподвижная  черная  вода,  в  которой  его  склоненная
голова отразилась безликим пятном. От варева шел тяжелый  неживой  запах,  и
сразу стало тоскливо на душе.
   Канц закинул руку за спину и вытащил из колчана стрелы. Они  были  новые,
недавно купленные, со светлыми древками и желобчатыми тонкими наконечниками,
охотничьи, на мелкого пушного зверя.
   Пучком он окунул стрелы наконечниками вниз в черный отвар и держал их там
с четверть часа. Когда  вытащил,  наконечники  и  шейки  древков  почернели,
пропитавшись отравой. С мрачным горловым смешком Канц вложил  их  обратно  в
колчан и зарыл ненужный пока казанок.
   Потом он поднялся с колен и вслушался.
   Он слышал шум листвы, кряхтение стволов, редкие  голоса  невидимых  птиц.
Через малое время ухо его уловило далекий призыв рога. Он  направился  в  ту
сторону, откуда донесся этот звук.
   Вокруг был лес - сырой, "черный", как его называли, - над головой крушина
да ольха, под ногами бурьян да крапива, и та тощая. В таком лесу грибы росли
только хилые,  на  тонких  белесых  ножках,  сейчас  они  вовсе  побурели  и
скукожились от холодной мокрой погоды.
   Врага Канц увидел  на  узкой,  изрытой  кабанами  прогалине.  Тот  стоял,
задумавшись, с отстраненной улыбкой на лице, слабые блики солнца  играли  на
серебристо-зеленом одеянии,  блестели  светлые  волосы,  прижатые  у  висков
жемчужным легким венцом.
   Канц метнулся за ствол дерева. Слился с корявой ольхой,  что  притулилась
на краю прогалины. Он прижался к дереву. Плечо его  нашло  в  бороздах  коры
опору, расставленные ноги уперлись в корни, губы раздвинулись в  улыбке,  но
улыбка была недобрая. Он вытащил стрелу, наложил ее  на  тетиву.  Нацелил  в
золотой узор одеяния под ключицей. Враг не шевелится, враг не  ведает,  враг
беззащитен в своем собственном лесу! Канц  разразился  беззвучным  злорадным
хохотом, и как бы в ответ ему заскрипело нутро безобразной старухи ольхи. Он
отпустил тетиву, и стрела ушла, топя свист в шуме листвы.
   Враг полетел из седла вниз головой - в  бурьян,  в  бурелом,  в  крапиву.
Стройное  тело  его  изогнулось,  обвиснув  на  поваленном  стволе,   волосы
рассыпались по преющей листве, венец скатился в кабанью лужу.
   Канц встал над ним,  опираясь  на  лесной  посох.  Как  давно  он  мечтал
пригвоздить врага к земле этим посохом, не мечом, нет, а вот именно  простым
вилланским посохом! Или широким тесаком отрезать  ему  голову.  Тут  вдалеке
послышался лай собак. Двумя руками Канц поднял над головой посох с  железным
наконечником и всадил его врагу меж ребер,  да  надавил  еще,  чтобы  острие
прошло до земли. Потом он протер подошвы сапог папоротником, чтобы собаки не
взяли след, и скрылся в зарослях.
   Потом, много времени спустя, он узнал, что магнат  Окер  Аргаред  избежал
смерти - жена его, колдунья, как-то передала ему свою жизненную силу, а сама
умерла. На руках магната остались двое малолеток, Элас и Лээлин. Услышав  об
этом в каком-то кабаке, Канц, уже  хмельной,  громогласно  пожелал  им  всем
троим сдохнуть, в честь чего и осушил шкалик горючей  хлебной  браги,  запив
огромнейшей кружкой "Черного Омута", от горечи которого даже после браги рот
перекашивало, а на глазах выступали слезы.

***

   Лицедей Канц посмотрел в глаза королеве - глаза с потайной грустинкой  на
черном донце. Она-то глядела совсем не на него, а куда-то мимо. Ушел  из-под
режущего взгляда Ниссагля и сказал:
   - Согласен я, ваши милости.
   - Ну и ладно, - Ниссагль развязал привешенную к поясу сумку, вытащил  два
покоробленных  свитка,  чернильницу   и   перо,   -   сейчас   напишу   тебе
сопроводительную бумагу, с ней придешь в Сервайр. Там один мастер,  Мартель,
есть уже, но он старенький, у него поучишься. Потому что людей казнить -  не
свиней  резать.  -  Он  усмехнулся.  -  Жалованье  тебе  положат  с  каждого
признания, с каждой смерти. Готово. - Он поставил точку  в  сопроводительном
пергаменте. - Вечером будь в Сервайре, в крайнем случае завтра.  Да  смотри,
не болтай о нашем разговоре. Дело государственное. Внял?
   - Внял, ваша милость.
   - Ну, иди. Нам с ее величеством надо еще поговорить тут.
   Канц откланялся. Он вернулся на площадь, собрал, не  проронив  ни  слова,
свои пожитки, взвалил тюк на плечи и ушел. Он шел по улице Возмездия, и  ему
уступали дорогу маклеры и торговцы. Солнце было затянуто тучами и лишь порой
круглилось в просветах раскаленной серебряной монетой. Покачиваясь, Канц шел
посередине улицы Возмездия к Сервайру, поднявшему свои узкие б