ягшись,  расправив
острые плечи, на которых слегка отставал жесткий край лифа.
   Руте было очень трудно свыкаться с беспокойной близостью к этой  женщине,
которая вроде бы принадлежала ее сыну... Или Родери, сам  того  не  замечая,
принадлежал ей?
   - Почему бы вам не проявить милосердие и не помиловать его?
   Королева ответила надменным смешком.
   - Он был моим слугой, - а пальцы быстро-быстро теребили край покрывала, с
остервенением его комкая, - и  совершил  преступление,  которое  я  не  могу
простить ни как королева, ни как женщина.
   Беатрикс отвернулась.
   Руте стало совсем холодно от этого вранья. Она с тоской пожалела о  своем
подавленном желании сходить к Алли в темницу, чтобы  его  утешить.  Королева
безжалостна. Ее сын безжалостен. "Меня бы пустили. Почему я не  пошла?  Меня
бы непременно пустили!"
   Совсем рядом ярко белела грудь королевы,  целованная  многими.  И  Родери
тоже припадал к ней губами в сладкой душной темноте и сжимал в объятиях этот
стан.
   На носилках сзади, нелепо держась за руки,  полупровалившись  в  подушки,
сидели прямые, словно церковные деревянные фигуры, убранные в белое, Эльса и
Лорель. Осчастливленные ягнята.
   За резными бортами носилок, за  оцеплением  стражников,  бурлила  готовая
разразиться воплями толпа. Все были напряжены, иногда  с  краев  Огайли,  от
стен харчевен доносились крики, но тотчас затихали.
   Беатрикс было неуютно, она отчего-то чувствовала  себя  голой  на  пухлых
подушках, устлавших широкое дно носилок.
   Дикий нестройный крик толпы возвестил о появлении  осужденного.  Беатрикс
медленно повернула голову и поднесла к правому глазу хрусталику.
   Толпа билась о щиты стражников, летели брошенные в телегу яблоки,  камни,
вой вздымался волнами, хотелось зажмуриться и  заткнуть  уши,  уползти,  как
улитка, внутрь себя, исчезнуть.
   Над толпой плыло белое, странно спокойное лицо Алли.
   "Дожила! Я-то, дура, думала, что останусь  спокойной,  даже  веселой.  Не
получится. Нет, не получится".
   Стражники осаживали рвущихся вперед подмастерьев.  Беатрикс  не  отрывала
глаз от лица Алли, белого и узкого, точно у восковой куклы.
   Ближе, ближе, ближе был эшафот. "Он был моим лучшим слугой".
   Боже! Черт!
   Если  бы  можно  было  вскочить!  Криком  перекричать  этих  взбесившихся
недоумков. Королевское правосудие? А больше ничего не хотите?! Что хочу,  то
и делаю. Алли! Бедняжка Алли!  Как  бы  ты  разрыдался  благодарно  на  этих
подушках за задернутыми завесами, пока стража выдавливала  бы  с  площади  и
разгоняла в тесные улочки толпы зевак. Как бы ты стал целовать  эти  руки  с
побрякивающими на них кольцами...
   Встать, встать, встать... И, прикипев занемевшей спиной к  подушкам,  она
поняла, что не сможет, не встанет, не крикнет - и  Алли  умрет.  Смерть  его
станет самым тусклым камнем в ее короне, а совесть не оставит ее в покое  до
конца жизни.
   Ритуал казни уже шел своим порядком. Оседлавший виселицу подручный крепил
петлю. Судейский в широкоплечей суконной  мантии  и  ушастом  колпаке  зычно
оглашал приговор. Неподвижно и величаво  возлежала  на  просторных  носилках
обряженная в негнущийся тусклый бархат королева Беатрикс никто не видел, что
она держалась за сердце и, уронив повисшую на цепочке  хрусталику,  прикрыла
глаза.
   Скорей, скорей, скорей, скорей...
   Ухнула колотушка, глухо загудела кожа, толпа притихла. Со стены  грохотом
отозвались щиты. Тяжелые, гулкие удары,  грозно  шевелящееся  перед  глазами
людское скопище,  растекшийся  по  латам  серый  свет  утра,  тусклый  блеск
позолоты на придворных носилках...
   Равнодушные крепкие руки набросили на локти осужденного веревку и стянули
их, заставив выгнуться от боли. Вдруг он увидел женское лицо с полузакрытыми
глазами.
   Вьярэ, Вьярэ, Вьярэ Лирра, отроковица,  грациозно  раскачивающая  бедрами
под  золотой  пылающей  юбкой,  вызывающе  и  дразняще  поднимающая  кончики
обведенных киноварью губ... это ты ли?.."
   Сзади грубым рывком набросили на голову шершавую колючую дерюгу.
   Он ступил на лестницу так уверенно, как будто видел ступени.
   Грохот оборвался.
   Тупо стукнуло деревом о дерево.
   Тело в  спущенном  ниже  плеч  мешке,  сразу  вытянувшееся,  повисло  над
эшафотом.
   Над площадью Огайль вознесся единый страстный выдох  тысяч  легких.  Канц
нарочно велел сделать веревку покороче,  толпе  будет  приятно,  если  такая
важная персона подольше подергается в мучениях. Он бы и кагул не надел, будь
его воля, пусть глазеют, как красивое белое лицо превращается  в  синеязыкую
образину. И все же не рассчитал: даже на такой короткой веревке переломилась
нежная дворянская шея. Ишь как вытянулся. Скучно смотреть.
   Беатрикс рывком, точно отбрасывая ресницами наваждение, распахнула глаза.
Секундное безмолвие, воцарившееся на площади,  рушилось,  полнясь  вздохами,
занимаясь по краям, как огнем, криками. Ее славили,  валясь  на  колени,  ей
вопили здравицы, расплескивая пену  из  невесть  откуда  пошедших  по  рукам
кружек.
   "Убийца, я убийца, убийца".
   Ей вдруг стало душно, как будто серый облачный туман осел в легких.
   -  Вперед!  -  Носилки  тронулись.  Королева  не  посмела  обернуться  на
висельника со скрученными руками. Не посмела.
   Сбоку, то пропадая за занавеску,  то  нагоняя  носилки,  изящно  гарцевал
Родери Раин. Он подражал Алли во всем, вплоть до манеры перебирать  пальцами
богато украшенные поводья. Его мать Руфина  поджала  губы,  как  недовольная
невесткой свекровь. Осуждение, казалось, было даже в белизне ее чепца.
   "Не оглянулась. Не оглянулась. Не оглянулась. О, какая же я сука!.."  Эта
мысль была для Беатрикс невыносима, -  а  площадь  Огайль  уже  скрылась  за
поворотом.
   Королева привычно подняла кончики губ,  но  забыла  повернуть  голову,  и
искусное подобие улыбки уперлось в пустоту за плечом Руты.
   Через час Ниссаглю донесли, что тело грохнулось с  виселицы  и  лежит  на
помосте. Не поднимая головы от груды взаимодополняющих доносов,  он  буркнул
что-то вроде: "Ну и пусть  валяется"  -  и  предложил,  если  надо,  усилить
караулы.  Но  этого  не  требовалось  -  явно  собирался  дождь,  и   гуляки
разбредались по злачным местам.
   Мрачнеющее небо, низко нависая, клубилось  над  потемневшими  фронтонами.
Сильный холодный ливень разогнал гуляк под крыши, и узкие улочки были угрюмы
и безлюдны. Из-под набрякших кровель мутновато моргали первые огоньки. Сырой
туман ослабил  городские  запахи,  и  явственней  стал  холодный  и  тяжелый
болотный дух низины, в которую врос каменными корнями тесный, богатый город.
   Журчала сбегающая по водостокам вода, и мгла ложилась на острые крыши.
   Скрип  деревянных  колес  далеко  разносился  в  разбегающихся  проулках.
Хлопали  большие,  как  миски,  копыта  казенной  кобылы,  и  размытый  свет
короткого факела освещал ее налитой круп и мохнатые, обросшие пегим  волосом
ляжки.
   В телеге на соломе лежал мешок из холстины, длинный,  мятый,  непонятный.
На  облучке  покачивался  из  стороны  в  сторону  возница,  и   по   особой
бесформенной одеже из дешевого колючего сукна в нем можно было узнать одного
из городских мортусов.
   Телега остановилась возле дома, прижатого тылом к белой крепостной стене.
На гладком фасаде из крупного желтого камня чернели узкие затворенные  окна.
Плоская крыша была по кромке окаймлена потемневшей  извилистой  резьбой.  Во
двор  вели  стрельчатые  ворота  с  тем  же,  едва  различимым  в  сумерках,
растительным орнаментом. Над воротами висела позолоченная голова в венце  из
бычьих рогов с выпуклым кровожадным ртом и пустыми глазами.
   Мортус сполз с облучка и стукнул медным кольцом в толстые  дубовые  доски
ворот. Казалось, от  этого  зловещего  звука  на  соседних  домах  качнулись
неподвижные черные флюгера.
   Поднялась смотровая шторка, из окошечка по-звериному блеснула пара черных
глаз, исчезла; во дворе что-то приглушенно крикнули,  шторка  поднялась  еще
выше, и в окошке появилось смуглое  девичье  лицо  с  узким  золотым  венцом
поперек лба.
   - Госпожа Зарэ покорнейше просит вас  принести...  внутрь.  В  доме  одни
женщины, господин. Мы не хотим  открывать  ворота,  чтобы  проехала  телега.
Будет слишком шумно. Посторонние могут заметить и донести.
   - Еще пять монет. - Мортус зачем-то поглядел на затянутое тучами небо.
   - Госпожа Зарэ заплатит.
   - Открывай калитку, людоедка.
   Привратница принялась лязгать заковыристыми замками. Он вошел, подняв  на
руки  укутанное  тело  висельника.  Вокруг  него  сомкнулась  тьма,   полная
горестных вздохов. Потом стал различим один  голос,  высокий  на  вдохе,  на
выдохе хрипящий. Три или  четыре  двери  выходили  на  галерею  -  из  одной
бросилась ему навстречу Зарэ, вцепилась обнаженными до плеча руками  в  край
холстины, потащилась, тихо воя, задыхаясь, слизывая  со  щек  темные  слезы,
смешанные с кровью расцарапанного лица.
   В холодном длинном покое горел  бездымный  жир.  Остро  мерцали  свечи  в
черных ветвистых шандалах, украшенных золотыми кольцами.
   Он опустил ношу на низкое, застеленное мехом ложе, и Зарэ сразу упала  на
тело, зарываясь лицом в жесткие складки холстины.  Безмолвная,  укутанная  в
белое прислужница сунула в руку мортусу кису с деньгами. Он вышел.
   Зарэ  причитала  все  тише,  все  глуше,  вжимаясь  лицом  в   мешковину,
прикусывая  ее  зубами,  вцепляясь  пальцами,   точно   удерживала   что-то,
неотвратимо  ускользающее.  Потом  она  подняла  голову,  невидящим   взором
посмотрела на следы своей  крови  на  мешковине  и  поняла,  что  слезы  ее,
кажется,  высохли  навсегда.  Он  лежал  перед  ней,  запеленутый  в  колкий
пепельный саван. Она стала стаскивать дерюгу  с  уже  остывшего  тела.  Руки
неумело тянули, дергали, почти обламывались о грубую ткань...
   ...Ей было тридцать шесть лет. Она была царицей  любви  в  Хааре.  Ее  не
страшила старость. Ее жизнь шла под непрерывный звон золота. О  ней  слышали
везде в  Святых  землях.  Теперь  она  стала  чувствовать  себя  осиротевшей
девчонкой...
   ...Она знала, что его лицо еще не успело стать уродливым.  Ей  рассказали
все подробности казни. Но она не ожидала, что оно будет столь прекрасным,  с
печальной лиловатой тенью под ресницами, и даже казалось, вероятно благодаря
пыланию факелов, что на скулах лежит румянец, который так его красил.
   Все нежные слова, какие только она помнила, поднялись со дна ее памяти.
   При жизни нетерпеливый и капризный, теперь он не оттолкнет ее немеющие от
нежности руки, вынесет все ласки, которые  обрывал,  пресытясь...  Дрожащими
пальцами она коснулась его щеки...
   И пальцам стало горячо. Да-да, чем сильнее она прижимала их к  его  лицу,
тем горячее оно становилось, и,  задыхаясь  от  нахлынувшего  волнения,  она
приложила ухо к  его  груди.  Сердце  стучало.  Глухо,  краткими  несильными
толчками, но стучало. Его сердце.
   Безумный крик восторга зарождался в ее  груди.  Глаза  налились  слезами.
Сердце стучало, стучало... И где-то в облачной ночи улыбался Бог.

***

   Раин вошел, внутренне сжавшись, - который день в глазах королевы не таяло
равнодушие. Это пугало почти до головокружения. Даже больше,  чем  все  чаще
запертые для него двери ее спальни.
   - Это что на тебе за мерзость? - На нем был  кафтан,  такой,  что  только
последний  дурак  не  заметил  бы  сходства  с   кафтанами   Энвикко   Алли.
Блекло-оранжевый цвет, позументы,  алые  отвороты,  золотой  или  коралловый
шарик на каждом пятизубчатом фестоне.
   - Ты бы еще покрасил волосы в  рыжий  цвет  и  попросил  бы  какую-нибудь
ведьму, чтобы она тебе голубые глаза в синие переколдовала. Ты  посмотри  на
себя, Алли хоть носить такую одежду умел, а ты в ней петух петухом, если  не
хуже.
   - Хуже может быть только каплун, а про меня такое вряд ли можно сказать.
   - В петухе тоже нет  ничего  почетного.  Как  и  в  неумелом  подражании.
Напомню, что Алли повесили за свершенное насилие. И надеюсь, ты хоть в  этом
подражать ему не будешь.
   - Но в одном хотел бы. В самом лучшем.
   - В чем это?
   - В должности.
   - По-моему, ты занял эту должность начиная с вечера поминок по Эккегарду.
   - Я имею в виду официальную должность, канцлера. Имею я  право  попросить
об этом?
   - А... Хм.  Тебе  мало  камергерской?  Или  тебе  мало  меня?  Чего  тебе
недостает? Что ты бродишь вокруг меня и чего ты хочешь, скажи, наконец?
   - Ведь должность - это так... Просто название.
   - Если это просто название, то чем  тебе  не  нравится  камергер?  Золота
носишь не меньше других.
   Он пригнул голову к плечу, стараясь скроить умильную и нахальную мину, но
вышло жалко. Отвергнутые любовники жалки. Беатрикс стиснула и разжала кулак.
Она уже гневалась. Родери, не замечая этого, продолжал гнуть свое:
   - Я понимаю, что все равно главный сейчас Ниссагль. Я с этим не спорю. Но
канцлер...
   - Ой, отстань от меня, а? Или мне, может, стражу позвать?
   - Неужели тебе трудно?
   - Надоел... - Он едва разобрал это, выдавленное сквозь стиснутые зубы.  -
Убирайся вон.  Я  не  собиралась  делать  тебя  канцлером  и  не  собираюсь.
Обойдешься. Петух!

Глава пятнадцатая
КАЖДОМУ СВОЙ АД

   Судно ударилось форштевнем о скользкие бревна мола, сотряслось,  и  сразу
послышалась матросская брань на чужом наречии.
   Он с трудом поборол дневную дремоту и приподнялся на  койке.  В  слюдяном
оконце смутно темнели низко нависшие над водой постройки, клонились мачты со
спущенными парусами.
   Путешественник скинул с постели ноги, оправил мятую одежду и  выглянул  в
треугольную дверь, отогнув занавеску из моржовой кожи.  С  криками  носились
чайки. Хмурое небо нависало над незнакомым городом.
   Это был Сардан, вольный город во Эманде, уже не один из  многих  причалов
бегства, уже, дай Бог, почти конец пути.
   Навели трап.
   На  узкой  набережной  царила  невообразимая  суета.   И   было   странно
чувствовать под ногами не шаткую палубу, а неподвижные каменные плиты. Залив
узким языком уходил прямо внутрь Сардана, пересеченный наплавными мостами  с
башнями и подъемными секциями для прохода барж вверх и  вниз  по  Вагернали.
Островерхие дома  с  нежно-бирюзовыми  от  молодила  крышами  теснились  над
пенистыми, мутными волнами, бившими в их каменные основы. Улочки разбегались
прямо от воды и виляли между домов, сходясь порой по пять, по шесть в звезду
маленькой площади. Эти площади так и звали "звездами". Повсюду пахло рыбой.
   Вереница носильщиков отправилась с его поклажей в одну из  многочисленных
гостиниц на набережной. Ему же надо быть взять подорожную в  магистрате.  Он
нашел, что приличнее будет пойти в сопровождении двух прислужников.
   Население Сардана, вероятно, имело понятие обо всех языках Святых земель.
Дорогу к ратуше ему показывали дважды и  давали  надлежащие  разъяснения  на
ломаном, но вполне внятном венткастиндском, хотя  он  и  порывался  говорить
по-эмандски.
   Ратуша стояла далеко от воды, на  непривычно  обширной  площади  с  двумя
крытыми каменными колодцами. Между ними был добротно сколоченный эшафот, над
перилами которого торчало несколько голов на пиках. Головы были свежие.
   В ратуше путник спросил клерка, куда и к кому обратиться  за  подорожной.
Тот подумал и проводил его в большое крыло, занятое местным  отделом  Тайной
Канцелярии, оговорившись, что если подорожные для высоких гостей выдают и не
здесь, то здесь уж точно знают, куда за ней обратиться.
   Дверь охраняли двое  рослых  алебардщиков  в  мрачных,  серых  с  черным,
кафтанах и вороненых островерхих шлемах. Тут же  за  столом  сидел  старшой.
Лицо у него было закрыто маской, точно у палача или  разбойника.  Перед  ним
стоял ящик в виде домика со щелью  на  крышке.  Надпись  на  ящике,  которую
пришедший  не  смог  перевести,  гласила:  "Для  доношений".   В   помещение
Канцелярии путника пустили одного: прислужников оставили дожидаться снаружи.
Помещение  представляло   собой   длинную   темную   комнату,   облицованную
деревянными панелями и уставленную  пюпитрами  для  письма.  Возле  окна  за
столом сидел чиновник.
   -  Комес  Таббет,  примас  Венткастиндский  в  изгнании?  -   переспросил
чиновник. - Мы осведомлены о вашем приезде. Большая честь для этого города и
всего Эманда видеть вас на своей земле. Ваш пас на проезд до Хаара с  правом
бесплатных  лошадей  и  бесплатного  кормления  на  станциях  готов.   Какую
гостиницу вы изволили избрать в Сардане?
   - Мне кажется, она называется "Розовая корона". Только позвольте  узнать,
зачем...
   - Ее величество предоставляет вам личный эскорт для  следования  в  Хаар.
Вечером люди должны найти  вас  в  гостинице.  Это  будут  рейтары  Окружной
стражи.
   - Я очень благодарен ее величеству за оказанную честь.
   Рейтары  Окружной  стражи  выглядели  простовато,  посадка  у  них   была
мужицкая, но в седле они держались крепко, снаряжение у них было  добротное,
мечи громадные. Главой эскорта был замкнутый, внимательный человек, которого
солдаты понимали с полуслова, хоть он и казался среди них чужаком.
   Путь лежал  по  низким  зеленым  равнинам  вдоль  реки.  Облака  за  ночь
поредели, высоко между их молочно-белыми краями голубело небо, но солнце все
никак не могло  сквозь  них  прорваться.  Широкая  дорога  была  оживленной:
обросла корчмами, мельницами  и  фермами,  уже  частично  превратившимися  в
лавки. На буроватой прибрежной воде стояли свайные дощатые сараи и  качались
лодки.  По  пологим,  как  бы  стертым  холмам   бродили   черно-белые   или
золотисто-бурые коровьи стада, кое-где, точно осевшие на землю тучки, белели
гурты овец. Везде, насколько хватало глаз, царили покой, мир и цветение.
   Как горели дома и хозяева в них!
   - Ха! Мятежники! Ну, поделом.
   Постарались вовсю молодцы мои,
   Что приперли им дверь колом.
   Вой мерзавцев как музыка для меня - Звонче лютни и слаще баллад!
   Дым и вонь никогда не пугали меня - И напротив, нет лучше услад!
   Одного я уж было хотел пощадить - Не за так, за красивую дочь.
   Ухитрился девчонку дурак утопить!
   Сам себя не сумел уже жизни лишить - Ослабел! Ну, пришлось тут помочь.
   Я с собой волкодавов моих захватил,
   Думал - мало ли, выскочит волк.
   Так на эту скотину их ловчий спустил:
   Хоть какой-никакой вышел толк.
   Было даже забавно - увидя собак,
   Он собрался от них удирать!
   Все смеялись вокруг - ну и надо же так - Расхотел, негодяй, умирать.
   У другого бабенка была хороша - Он мне дверь с топором заступил.
   Раздразнил ведь, подлец, расходилась душа - И на колья я всех усадил!
   Как лягушки на прутиках - ах, красота! - Вдоль забора торчали рядком.
   Чуть со смеху не лопнуть: мужлан-простота,
   От кого защищаешь ты дом?
   Если я, хозяин и господин,
   Соизволил взять этот край - Будь червем предо мной,
   Будь рабом моим,
   И жену, и добро отдай!
   - вспомнилась вдруг дословно нечестивая песенка Гино Фрели, что  ходил  в
любимцах возле  Венткастиндского  трона,  и  Таббет  подумал,  что  слухи  о
жестокой здешней владычице, должно быть, сильно преувеличены. Он  сам  бежал
из страны, где король был жесток. Он знал, на что это похоже. За его  спиной
остались истоптанные охотами поля, факелы  горящих  жилищ,  скрюченные  тела
посаженных на колья вилланов, наглый Гино с разрисованным лицом возле  груди
короля Одо, и страх, страх, такой страх, что внутри все  стыло  и  сохло.  А
здесь солдатам королевы даже никто не кланялся,  -  торговцы  и  возчики  за
тынами харчевен орали, бранились и ржали во все горло, ни на кого не обращая
внимания.
   Впереди  завиднелся  небольшой  замок,  выстроенный,  видимо,  на  старой
камышовой отмели - он вырастал из самой воды, и  бледно-серые  стены  его  у
основания покрыла яркая зелень. Таббет слегка удивился, что над кровлями нет
вымпела или флага. И замер, свесив руку за борт помеченных эмандским  гербом
носилок: на наведенных над воротами, уже белых  от  птичьего  помета  балках
качал