удет погода. Играть или спорить с ним решались только круглые
дураки. Теперь он  скакал  вприпрыжку  вокруг  водружаемой  на  попа  бочки,
похлопывал ее и поднимающих ее рингенцев, подхихикивал и тараторил:
   -  Это  вам,  молодцы,  отписано  из  королевских  подвалов.  Это   такая
штукенция, что вы загогочете без волынки и девок, а утром проснетесь  крепче
дуба и трезвее Господа Бога.
   - С чего такая милость? - вопросил Эгмундт, прервав движение оселка.
   Вельт осклабился, с притворным недоумением пожимая плечами.  Гвардейцы  с
треском вышибли донце. Густой горько-медовый дух исходил от  черной,  вязкой
на взгляд поверхности напитка.
   - Это ж "Королевский Омут", - обалдело сказал кто-то  наиболее  сведущий.
Все потянулись к бочке, толкая ее коленями, и "Омут" заколыхало -  глубокий,
валкий, только ряски сверху не хватало. Кого-то из новичков окриком и пинком
уже отправили в  поварню  за  ковшами.  Вельт  балагурил  вовсю.  А  Эгмундт
обиженно задумался: вот он, из всей стражи ближний к  престолу,  только  раз
"Королевский Омут" и  пробовал.  Откуда  же  мозгляк  Вельт,  который  и  во
дворце-то бывает лишь по большим праздникам, прикатил целую  бочищу?  Откуда
он, сукин кот, ее взял?
   Со всех сторон  одновременно  с  бульканьем  сладостной  влаги  смешались
благодарственные вздохи. "Омут" был вязок, как мед, и свеж,  как  родник,  и
необыкновенно мило и сладко стало житье в  постылой  чужеземной  казарме,  и
весь мир так уютно и ласково свернулся в мокром  черном  дворе,  который  до
обомшелых щербатых карнизов наполняли туманные сумерки.
   - Чего не пьете, капитан? - Рябая морда Вельта неотступно крутилась перед
глазами, сбивая с мысли. В руках у него подрагивала невесть какая  по  счету
полная кружка.
   - Отвали! Сказал, не буду пить, значит, не  буду!  Мне  завтра  церемонию
охранять, вражина! - Но Вельт, забегая справа и  слева,  продолжал  бубнить,
упорно, упрямо, пока  не  допек.  Эгмундт  покраснел,  его  опушенные  сизым
волосом уши казались оттопыренными больше обычного.
   - Ин ладно, мозгляк! - Он разгладил на груди  широченную  морщинистую  от
складок рубаху. - Я опрокину ковшик, чтобы  ты  не  мозолил  мне  глаза.  Но
только на пару с тобой! А то ты, я гляжу, все других поишь, а сам ни капли!
   - Ой, нет, ой, нет, капитан, за все  блага  мира,  мне  уже  хватит!  Вам
завтра спокойненько стоять во дворце и смотреть на красивых  господ,  а  мне
день-деньской крутиться на  улице  и  разгонять  паршивых  простолюдинов!  И
потом, я уже имел  счастье  хлебнуть  аж  из  самих  белых  ручек  господина
королевского кравчего. Ей-Богу!
   - Ты сам, сукин сын, недалеко ушел от простолюдинов!  И  нечего  заливать
мне про кравчего. Ты трезвый, как моя кираса! Пей, или я суну тебя башкой  в
нужник! - Вельт, по-обезьяньи качая сморщенным лицом,  громко  хлебнул.  Шла
лихорадочная,  втихаря,  попойка,   как   это   зачастую   случается   между
предоставленными самим себе солдатами. Бочку опустошили гораздо быстрее, чем
рассчитывали, и не успели толком огорчиться, как произошло нечто непонятное:
один гвардеец, бессмысленно улыбаясь, подошел к стене, ткнулся в нее лбом  и
упал. И тут же это овладело всеми: люди словно бы слепли, чтобы через минуту
опрокинуться в беспамятство. Они валились с ног, сползали под столы. Эгмундт
держался дольше других, но и он уже не понимал, что видят его  округлившиеся
и остекленевшие глаза. Вокруг него в быстро наступающей темноте падали  один
за другим его солдаты, да и сам он постепенно клонился набок, пока не уперся
плечом о стену.
   Когда все рингенцы были повержены, в казарму стали спускаться  уже  почти
совсем неразличимые в темноте фигуры.  Первый  споткнулся  о  прилегшего  на
лестницу Вельта, нагнулся пониже, рассмотрел лежащего и выругался:
   - Таки налакался!  А  нам  теперь  расхлебывай  эту  заваруху  без  него!
Скотина! Нарочно он, что ли?
   - Не бранись, Раэннарт, я стоял под окошком и слышал, как там все было, -
ответил второй незнакомец. - Вельт был вынужден хлебнуть этого пойла,  иначе
не соглашался пить безрогий баран Эгмундт. Не понимаю, как можно держать  на
службе такого  тупицу.  Сам  посуди,  его  приходится  уговаривать  пить  на
дармовщинку!..
   - Поменьше слов. Надо дело делать, а не торчать тут на ступенях. Не ровен
час, кто заметит, что такая толпа  ломится  в  рингенские  казармы.  Быстро,
ребята, подбирайте себе мундирчики по мерке! - Незнакомец соскочил  боком  с
лестницы, давая дорогу  своим  людям.  Они  заполонили  казарму,  торопко  и
деловито собирали с пола амуницию, стаскивая  недостающее  с  обеспамятевших
гвардейцев, шарили в поисках оружия. Иногда в спешке они сталкивались  лбами
и коротко бранились сквозь зубы. Двое возле лестницы стояли настороже.
   За распахнутой дверью сквозь завесу измороси смутно виднелся неосвещенный
двор.
   -  Ну  вот,  Вельт  надрался,  а  кто,  спрашивается,  завтра  будет  шум
поднимать? - подал голос тот, кто  спускался  первым  и  был,  вероятно,  за
старшего.  -  Ведь  хотели  это  обговорить  на  всякий  случай.  А  теперь,
пожалуйте, лежит с ангельской мордой и лишь на третий день  воскреснет.  Кто
кричать-то будет?
   - Я могу... - с кажущимся равнодушием предложил его собеседник.
   Сырость неуютно вползала под одежды, лица овевало серой  дождевой  пылью,
время от времени их передергивало от влажного холода.
   - Нет уж, извини, я тебе как солдат солдату скажу - ты можешь  спасовать.
Это тебе не девок на Барг растаскивать, тут прикидываться надо  почище,  чем
паяц на ярмарке. Чтоб все как по правде. Тут  нужен  кто-то  опытный.  Лучше
Вельта никому не удавалось, хоть у него рожа и не дворянская...
   - Тогда почему не ты, Раэннарт?
   Старший замялся. Соскользнувший с  крыш  порыв  ветра  дохнул  отсыревшей
копотью дымников и стылой прелью замшелых черепиц.
   - Я же иностранец,  Родери,  ты  забыл?  Ладно,  завтра,  может  статься,
откачаем  Вельта,  а  если  не  получится,  то  в  Окружной  страже  хватает
дворянских ублюдков с какими надо физиономиями...
   - ...Например, я...
   - ...Их все равно имели в виду. Ребятки, вы закончили с  туалетом?  Тогда
стаскивайте всех поросят на поварню, да по-быстрому. А то мы пес  его  знает
сколько тут суетимся, поди, весь двор перебудили.
   Но во дворе стояла мертвая тишина. По ночам  в  Цитадели  Хаара  привыкли
спать. Переодетые в гвардейские мундиры рейтары стали  по  очереди  выносить
опоенных рингенцев в поварню  и  укладывать  там  рядами  на  пол.  Капитана
положили на стол ногами к двери. А его  тяжелый  безымянный  меч  с  тусклой
рубчатой рукояткой отдали старшему вместе с ворохом  амуниции.  После  этого
все поспешно легли спать - завтра предстоял тяжелый день.
   Хаарская Цитадель чуть ли не ломилась от наехавшей знати - всем прибывшим
по статусу полагались комнаты во дворце. Даже тем, у  кого  дома  в  городе.
Эти-то городские дома были отданы под жилье вассалам-выборным, а  совсем  уж
мелкотравчатое рыцарство распределили  по  постоялым  дворам.  На  улицах  в
несколько дней стало пестро и тесно,  а  ввечеру  по  темнеющим  ремесленным
кварталам похаживали глашатаи с кнехтами Окружной стражи и под грохот  булав
о щиты выкрикивали:
   - Запирайте ваши дома, честные хаарцы,  прячьте  ваших  дочерей!  Славные
дворяне Эманда изволят веселиться!
   Так всю ночь и звучало в затаившихся  слепых  проулках:  "Запирайте  ваши
дома, прячьте ваших дочерей!.." Порой это нелишнее  предупреждение  покрывал
пьяный галдеж, брань, женские крики и лязганье клинков. Дворянство гуляло  -
вскипевшая кровь Этарет и близость к престольным делам пьянили не  хуже  той
дюжины сортов "Омута", которую подавали в каждой  уважающей  себя  харчевне.
Пьянили не хуже и россказни о молодой королеве-вдове, которая - вот чудо  от
века! - освободила бы всех от клятвы магнатам, которые так  тесно  обступили
престол, что даже зубцов короны королевской не  видать  было  последние  сто
лет. И служить можно будет ей, и подати платить ей, и в ополчение она  гнать
силком не будет. Если ее выберут  регентшей?  Выбирают  ведь  семь  семейств
магнатов:
   Аргаред,
   Варгран,
   Варрэд,
   Крон,
   Миррах - семья королей,
   Морн,
   Саркэн.
   Ну а если не выберут, все останется по-старому, потому что правая рука  у
принца  Эзеля  магнат  Окер  Аргаред,  яснейший  из  Высоких  Этарет,   этих
высокоумных спесивцев, которые и на самых родовитых сверху вниз смотрят. При
одной мысли об этом чуть ли не плакать хотелось  от  досады.  Королеву  надо
выбирать! Королеву!
   Никто не знал, откуда пошли эти  разговоры,  но  они  оказались  до  того
созвучны всеобщему настроению, что дворяне  судили  и  рядили  без  оглядки,
свято уверенные в своей правоте, тем более что по Хаару ходило  в  то  время
еще много других толков о том, как жили король с королевой, о том, как  умер
король. Часто и нехорошо поминалось при том  имя  Аргаред  и  еще  кое-какие
имена, и дворяне чуяли в этих сплетнях  приближение  неясных  пока  перемен,
когда все будет не так, а лучше, когда воспрянет давняя Воля,  что  осталась
далеко в прошлом, в позабытых чащобах Этара, и тогда Сила будет  с  ними,  и
вождей с советниками королева подберет по достоинствам.
   И как-то позабылось, что королева-то - чужеземка, южанка.
   От волнения дрожали колени  и  легко  было  в  животе.  По  спине  бежали
мурашки, Беатрикс бросало то в жар, то в холод.
   Эти высокомудрые  дураки  выбрали-таки  ее!  Ее  величество  вдовствующую
королеву Беатрикс облачали для Церемонии Оглашения, и она медлила в ответ на
просьбы горничных повернуться или  поднять  руки  -  мозг  ее  был  поглощен
мыслями об интриге.
   Замысленное  представлялось  ей  зрительно  в  виде  пирамиды,  где  одна
ступенька ничего не знает о другой. В самом низу обретался Аргаред,  который
знал только, что Беатрикс избрали и объявят регентшей при сыне.
   Повыше располагались  Дома  Варгран  и  Миррах,  уже  решившие  про  себя
провозгласить ее во время Церемонии правящей королевой и занять при  ней  то
же место, что Аргаред занимал при Мэарике. Она теперь была  обязана  слушать
их советы, вступить в брак с достойным человеком (разумеется, имелся в  виду
Эккегард) и, главное, подписать  и  свято  выполнять  Хартию  Воли,  каковая
практически полностью и законно отдавала власть в руки магнатам.
   Но имелся еще и третий ярус пирамиды, где были рейтары  Окружной  стражи,
за деньги, обещания и простой, как им  казалось,  нрав  Беатрикс  крепко  ее
возлюбившие и согласные помочь - они были  целиком  посвящены  во  все,  что
происходило после смерти короля.
   Выше всех сидела она вместе со своей камеристкой, своим старым любовником
Алли и своим новым любовником Эккегардом Варграном, в глазах которого с  той
памятной ночи возле гроба так и осталась обреченность. Ей было его жалко,  и
она долго сомневалась, стоит  ли  открывать  ему  все.  Но  в  конце  концов
открыла, и он устало кивнул головой, понимая, что теперь она не остановится.
   Ее светлые волосы забрали в глухую сетку, натянули сверху  тесный  чепчик
со сбегающими вдоль щек лентами. Водрузили на  голову  большую  двухъярусную
шляпу из шелковых валиков, расшитых золотыми зубцами.  Под  горлом  навесили
маленькое черное не  укрывавшее  груди  покрывальце  с  ажурными  зубчиками.
Траурное бархатное платье, того покроя,  что  был  принят  у  легкомысленных
горожанок - с коротким узким лифом и широченными рукавами на зажимах, -  уже
топорщилось по бедрам подколотыми  складками.  Поднесли  зеркало.  Уже  пора
идти?
   Она не сотворила заклятия, не помолилась, не повесила образа  в  глубокий
вырез платья. Она стиснула зубы, прижала локти к  бокам,  сплетя  на  животе
узкие розоватые руки, единственным украшением которых  была  двойная  вдовья
слезница (за первый брак и  теперь  уже  за  второй),  коротко  вздохнула  и
ступила через порог.
   Она шла в Зал Этар. В голове было пусто.  Оставалось  только  ждать,  что
будет дальше. Она понуждала себя думать о неудаче, только о неудаче, ибо тем
слаще тогда покажется победа и тем легче будет пережить поражение.
   За ней жиденьким хвостом поспешали  распетушенные  маренские  вертопрахи,
мелькнуло серое лицо Энвикко, и позади  всех,  в  отдалении,  Эккегард.  Она
отвернулась. Сейчас мешало все - любови, ненависти, дружбы.
   Двери распахивались одна за другой, и все  ближе  был  Зал  Этар,  и  все
сильнее тянуло леденящим ветром судьбы. Беатрикс едва  дышала  от  волнения,
чувствуя, как режет она своим телом этот вихрь  вражды  и  опасности,  ветер
Судьбы. Ее трен тянулся по земле, но ей казалось, что он тяжело  бьется  над
полом, заворачиваясь вокруг ног в струях тяжелого холодного ветра.
   И вот, плоско блеснув накладками кованого серебра, распахнулись последние
двери. Высокие потолки раскрылись каменными ветвями  в  острой  алебастровой
хвое. Мягкий зеленый свет лился из чешуйчатых витражей. Колыхалось трескучее
изумрудное пламя над черными  жирандолями.  Мерцало  серебро  -  серебро  на
плечах, на груди, на руках, на эфесах мечей, сединой на головах, венцами  на
надменных висках Высоких Этарет.
   Королева метнула взгляд вверх, где на окружавшей  Зал  галерее  виднелись
безликие желто-лиловые гвардейцы. Знак. Они условились с Вельтом о знаке. Но
Вельт же должен кричать, значит, его нет  на  галерее,  он  где-то  в  толпе
выборных, и ей до самого конца ничего не знать - даже кто стоит на  галерее,
ее сообщники или тупоголовые рингенцы? Да еще почему-то  внизу  тоже  стояли
гвардейцы, а там им стоять не полагалось... Только бы пережить эти свинцовые
минуты, перестоять, перемолчать, перетерпеть...
   Вскинув голову,  она  величаво  всходила  на  возвышение  одновременно  с
принцем Эзелем - обычай был, чтобы до последней минуты соперники делали вид,
что не знают, кто избран. Место  ее  было  справа  от  великанского  елового
трона.  Отрешенно  и  чуждо,  словно  замороженное  пламя,  свисал  над  ним
лилово-золотой штандарт. Черный пес  на  штандарте  скалил  пасть,  стоя  на
задних лапах; золотинки шитья, изображавшие  мех,  слабо  искрились  на  его
поджаром теле.
   Стояла глубокая тишина. Все чувства Беатрикс обострились -  ища  знакомые
лица, глаз мимолетно отмечал парящую в зеленых лучах пылинку. Уши улавливали
эхо дыхания, отзвуки города, скрип сочленения в доспехе стражника. В воздухе
застыл до дурноты густой запах свечей. А в груди, но не там, где  сердце,  а
глубже, в самом гнездилище души, заворчало, загремело цепью застарелых  обид
пробудившееся бешенство. "Подожди!" Беатрикс прикрыла глаза.
   Ее время еще не пришло, хотя было уже где-то близко, за дверями Зала, - а
пока  она,  Беатрикс,  должна,   должна,   должна   унизить   этих   статных
серебристо-зеленых  гордецов  со  звериными  мордами  на   оплечьях,   чтобы
завоевать право на свое Время.
   Звон труб ворвался в ее мысли и смел их  -  она  стала  смотреть  вокруг.
Шесть из семи глав семейств, шесть яснейших  магнатов  в  Эманде  стояли  по
другую сторону трона на ступеньку ниже. Кроме них,  на  возвышении  не  было
никого. В Зале расположились Дома  Высоких,  каждый  занимал  свою  исконную
часть - полосу. За ними, теряясь в другом  конце  Зала,  толпились  тягостно
онемевшие Чистые - те, что,  гаркнув  давно  ставшее  бессмысленным  древнее
слово, должны были подтвердить и освятить свершившийся акт.
   Она различила серебристый профиль Окера Аргареда. Потом -  в  центральной
части - нашла его детей, Лээлин и Эласа.
   Потом ей пришлось сосредоточиться - заговорили на Этарон, которого она не
знала. Совсем. Ни единого слова. Ее брезгливо не допускали к этому  звонкому
древнему сокровищу, дававшему большую власть  над  человеком.  Ей  случалось
видеть, как при первых звуках этого языка завороженно цепенеет прислуга. А у
нее самой от протяжных музыкальных  созвучий  отвратительная  боль  начинала
часто-часто биться в висках.
   По  каким-то  интонациям,  по  паузам,  принятым  во  всех  языках,   она
угадывала, о чем речь.  Отец  ее  любовника  Эвен  Варгран  сейчас  выдвигал
пространные обоснования того, почему их выбор пал именно на нее. А может,  и
просто молол какую-то высокопарную чепуху, потому что имени  своего  она  не
различила.
   Снова  возник  профиль  обеспокоенного  Аргареда  -  он   искал   глазами
малолетних детей будущей регентши и не видел их.
   Варгран произнес наконец ее новое, здешнее, странно полюбившееся ей имя -
Беатрикс, - и она вдруг подумала: "Неплохо, у меня не только я сама, у  меня
еще и это имя". Варгран продолжал говорить, но она непроизвольно отвлеклась,
услышав шевеление в Зале.  Приметила,  как  недоверчиво,  почти  затравленно
обернулся на нее Аргаред.
   И королеве вдруг захотелось засмеяться - деланным горловым  смешком.  Она
поняла, что с этой минуты пойдет по их непоклончивым головам, да  хлеще,  да
слаще - по их отрешенным серебристым лицам, тонкий румянец  на  которых  был
подобен туману в закатном бору. И она стала  одной  крови  -  не  со  своими
спрятанными  детьми,  не  со  своим  далеким  гаснущим   семейством,   а   с
нарисованным на штандарте черным псом.
   Но еще ничего не было известно. В странно гнетущей тишине этого  высокого
и гулкого чертога ей несли на пюпитре жесткий белый свиток Хартии Воли.
   Его испещряли витиеватые письмена Этарона. К углу был заботливо  подколот
маленький листок, где Эккегард Варгран собственноручно записал  произношение
Этарона привычным ей алфавитом. Все. Дальше ее  работа.  За  рядами  Высоких
толпились, одурманенные речью Варграна,  Чистые  дворяне,  выборные.  Каждый
знает на Этарон не больше двух заклятий. И  никто  ничего  не  понял.  Ну...
Сейчас она всем им покажет.
   Беатрикс подняла глаза и опустила  руки,  сжимавшие  пергамент.  Позорная
Хартия Воли. Сейчас об этом позоре узнают все. Сейчас... Наизусть, медленно,
звучно, отсылая голос к самым дальним уголкам чертога, она начала: "Здесь  и
сейчас, в присутствии яснейших магнатов во Эманде  и  достойных  благородных
дворян, я оглашаю Хартию Воли и клянусь свято ее выполнять..."
   Это прозвучало по-эмандски и, после Этарона, было всем понятно до рези  в
ушах. А подействовало, как хороший ледяной  ливень.  Высокие  Этарет  дружно
ахнули. Глухо и мощно зашевелились позади них выборные.  А  она  старательно
произносила звенящим голосом бесконечные унизительные "повинуюсь,  обязуюсь,
обещаю..." - такая тоненькая покорная девочка в наряде вдовы...
   Кто-то завертел  толпу  водоворотом,  стремительно  ринулся  к  престолу,
грянулся перед ней оземь, распахнул глаза, выдохнул и  крикливо  запричитал,
словно залаял - она даже отшатнулась, - слова были путаные, жуткие, бешеные:
   - Королева моя! Дай слово сказать!
   А в зале рос и крепчал ропот, раздавались выкрики:
   - Королева моя, что ж это делается? Где же наша воля? Мы  же  тебе  хотим
служить! А ты нас опять магнатам запродала! Они  же  носы  от  нас  воротят,
только что на воротах вместе с рабами не  вешают!  А  ты  к  ним  под  сапог
лезешь, так, что ли? Опять все под ними будем, как  при  Аргареде  давились?
Одумайся! Ты нам желанна, умрем  за  тебя!  Ты,  только  ты  правь  нами,  а
магнатов не надобно!
   Магнаты схватились за мечи.
   - Рука моя над ним! - Властный голос  Беатрикс  перекрыл  лязг  оружия  и
вопли толпы, все на миг замерли. Вытянув над смельчаком  колеблющуюся  руку,
она подошла к самому краю помоста, чтобы крикнуть через головы растерявшихся
Высоких:
   - Эй, благородные дворяне! Вот ваш человек под моей рукой.  Все  слышали,
что он тут говорил. Скажите по чести - он говорил правду?
   Эта самая "правда" миг висела над толпой - душная и страшно тяжелая.
   - Правду! - истошным визгом ответили из углов два-три голоса, и тут же их
поддержал остервенелый рев сотен:
   - Прав-ду! Прав-ду! Прав-ду! - Кто-то уже ломился вперед, силясь обнажить
клинок.
   - Мои благородные и честные  дворяне,  мои  верные  рыцари!  Скажи