,  из  которого  ей
мучительно  захотелось  воспарить,  чтобы  за  спиной   строгими   складками
бугрилась мантия, а над головой раздвигалось просторное синее небо...
   -  Я  думаю,  что  за  свои  услуги  ты  вполне  достоин   восстановления
дворянства. -  Она  улыбнулась  сжатыми  губами.  Он  вспыхнул,  но  тут  же
выражение удовольствия на его лице сменила мрачная улыбка.
   - Ваше величество, в Эманде дворянами не становятся, только рождаются.
   - Что? Я не знала. - Неожиданная промашка заставила  ее  покраснеть.  Она
действительно не знала, ей этого никто  не  говорил.  Это  странное  правило
целиком и полностью соответствовало ненавистному ей характеру Этарет.
   - Ладно, о награде мы еще поговорим. Думаю, никто не будет скупиться, и я
первая. - Ей вдруг захотелось  с  насмешливой  злостью  описать  молчаливому
коротышке свое место  при  дворе  этих  высокоумных  чародеев  Этарет,  свою
ничтожную власть, которой хватало лишь  на  то,  чтобы  ее  не  отгоняли  от
трупа... Впрочем, в смерти  короля  -  зародыш  ее  будущего,  ибо  скорбная
вдовица  милее  гордого  магната.  Даже  мелькнула  безумная  мысль  сказать
коротышке всю правду. Нет, она королева, она должна говорить совсем другое.
   -  Гирш  Ниссагль,  за  свою  службу  мне  ты  станешь  моим  дворянином,
дворянином ее величества. Верь, я о тебе не забуду. - Она стянула  с  пальца
нелюбимое изумрудное кольцо в  мутной  от  старости  белой  оправе  какой-то
знаменитый талисман, подарок мертвого мужа.  Властно  взяла  холодную  сухую
руку Ниссагля, положила  ее  на  свою  ладонь,  надела  кольцо  на  короткий
узловатый палец с морщинистыми суставами. И, чуть превысив  созданный  ею  в
эту минуту этикет, коснулась слабым, словно бы  сомневающимся  поцелуем  его
лба. Даже растрогалась от своей выдумки, так что глаза ее налились теплом.
   Онемев от восторга, Ниссагль прижался к ее руке  не  только  губами  всем
лицом и потом, тихо отступив, вышел.
   Голова у него кружилась. Он пытался и не мог понять, что произошло.  Знал
только  одно,  что  верит,  верит  безоговорочно  этой   чужой,   совершенно
безвластной женщине, мужиковато расставившей  колени  под  бархатной  юбкой.
Сердце, душу, разум захлестнула злорадная надежда, и невнятные грезы, словно
тени, проносились перед его внутренним взором. Ему  чудилось,  что  какой-то
темный мощный поток возносит его выше всех.
   Он посмотрел вниз с лестницы на собравшиеся Дома магнатов. Гул их голосов
не долетал до него - так шумела в ушах кровь. В глаза  ему  вдруг  бросилось
светлое пятно - лицо Лээлин Аргаред, и  в  нем  вдруг  возникла  безотчетная
уверенность, что однажды  он  прикажет  ей  раздеться,  швырнет  ее  поперек
постели и изнасилует, упиваясь ее покорностью и слезами отвращения.

Глава третья
МЕРТВЫЕ СРАМУ НЕ ИМУТ?

   Она его не видела таким при жизни и не очень хорошо  запомнила,  как  его
таким сделали, хоть все время была рядом.
   Его уложили не в часовне, а в одном из залов Цитадели. Зал  был  высок  и
узок, серебряные инкрустации  балок  меркли  в  густой  полутьме.  По  углам
домовины поставили четыре свечи вышиной с человека,  чтобы  они  горели  три
дня. Это были обычные желтые свечи, они мягко золотили сероватые  от  долгой
сушки доски гроба. Гроб этот был особый, из древнего редкого  дуба,  росшего
далеко  отсюда,  на  Закатном  Краю  Извечного  леса  Этар,  что   дал   имя
высокородным Этарет. Такой гроб не  украшали.  Его  должны  были  вложить  в
другой, который сейчас торопливо доделывали дворцовые мастера.
   Мэарик был облачен в длинное  платье  из  толстой  белой  шерсти,  сплошь
расшитое перламутром и блеклым жемчугом,  отороченное  голубым  песцом.  Под
ногами у него свернулась убитая черная собачка. На  лбу  его  был  венец  из
серебра с алмазами, и камни переливались печальным прозрачным  огнем.  Плечи
покрывало затейливое чешуйчатое оплечье с оскаленными мордами  волкоподобных
зверей. Их сине-зеленые каменные глаза испускали колкие  холодные  лучики  и
как  будто  следили  за  всем,  что  происходит  вокруг,  бдительно  охраняя
господина. Сложенные на груди пальцы короля были до ногтей унизаны кольцами,
а под пальцами тускло отсвечивал  синеватый  зазубренный  кинжал  с  кованым
эфесом в виде ветви с листьями.
   Юное лицо казалось выточенным из мела. Этарет. Несомненный Этарет.
   И черная Беатрикс, третий день не менявшая платья, таила жесткую  усмешку
на пухлых губах. Не очень кстати  она  вспомнила,  как  он  пересказывал  ей
этаретские легенды о Могучих и Властных,  о  Зеленом  Огне,  что  подчинялся
мановению руки, о белоствольных Вечных  Елях,  сквозь  ветви  которых  видны
всегда только звезды... "Это как со  дна  колодца?"  спросила  она  однажды,
надеясь сбить его с приподнятого смешного тона.
   Тогда ей верилось, что он все тот же маленький  смешливый  рыцарь,  каким
показался ей в первую встречу, и когда Беатрикс окончательно поняла, что это
не так, она стремительно и грубо сошлась с Энвикко Алли,  гордясь  тем,  что
она - женщина, бесстыдница, сучка до  мозга  костей.  И  из  какого  бы  там
Извечного леса ни явился светлолицый воитель в чешуйчатом оплечье, что бы он
там ни плел о чистоте своей крови - ничего это не  будет  стоить,  если  она
опущенной рукой начнет подбирать юбку с отставленной длинной ноги,  медленно
оближет усмешливый рот и тягуче  отклонится  на  черный  подлокотник,  томно
смежив веки и нарочито вздрагивая ноздрями.
   Так она соблазнила Эккегарда Варграна, прямо в  королевской  опочивальне,
куда завлекла его, прикинувшись, что ей дурно.
   Король в это время слушал внизу в зале нескончаемые  баллады  о  Пути  по
Этару. Там, перед огромным камином парадного зала, гремел Этарон.
   А в задымленной опочивальне (осенний ветер задувал дым в трубы, и  воздух
был волнующе горек) среди копошения теней и вздохов никнущего пламени  с  ее
губ  летели  вперемежку  хохот  и   сквернословия,   пока   раскрасневшийся,
одурманенный Варгран с прилипшими ко лбу волосами  по-ландскнехтски  рвал  с
нее платье.
   Эккегард Варгран измучился за эти три дня. Сомнения  копошились  в  углах
сознания, как тени тогда в королевской опочивальне... Он рад был бы  сжаться
в комок, лишь бы выдавить из себя это воспоминание,  для  которого  даже  не
было слов,  чтобы  составить  пристойный  и  сдержанный  рассказ.  Все,  что
случилось тем вечером и не раз повторялось между ним и королевой, могло быть
описано либо бранными словами шлюх, либо языком суда и закона.
   Вконец истерзанный этой постыдной тайной и  смутно  догадываясь,  что  он
тоже  как-то  причастен  к  убийству  короля,  он  затеял   долгий,   полный
околичностей разговор с отцом, имея намерение во всем признаться и ничего не
назвать своими именами. Отец выслушал молча и, как показалось Эккегарду,  не
вник в суть дела, однако часом позже попросил его  уломать  королеву,  чтобы
отошла наконец от мертвеца и удалилась на покой.
   В Цитадели скопилось мертвое, почти осадное напряжение. От  верных  людей
то и дело доходили вести, что по Хаару блуждают и ширятся слухи о  том,  как
на  деле  было  с  королем,  и  слухи  эти  до   странности   правдоподобны.
"Несомненно, - говорили эти люди, горестно качая головами, - кто-то помогает
слухам расходиться, да еще подправляет их, если напридумано лишнее".  Помимо
прочего шептались в харчевнях, что, мол, окаянные вельможи  совсем  потеряли
совесть, наврали королеве, так теперь она, бедняжка, так и не знает, кем был
убит ее муженек... А  с  горя  долго  ли  повесить  десяток-другой  невинных
бедняков? Ведь королевское горе одним плачем не избудется. Впрочем,  болтали
и другое: некий человек, мол, дошел-таки до королевы с правдой, и бодрствует
она возле покойного, чтобы честь честью уважить старый порядок и чтобы народ
не изверился, упаси Создатель, вовсе в  короле.  Она  поступает  хорошо,  но
правду подушкой-то не придушишь...
   Теперь Варгран шел выполнить просьбу отца  -  увести  упрямицу,  чтоб  не
сидела третью ночь, давая пищу кривотолкам.
   Из-под дверей пробивался слабый свет, порой прорезаемый тенью - она  была
там, бессонно кружила у гроба.
   Одно покрывало охватывало ее подбородок, строго сужая  щеки,  возле  ушей
оно было собрано в складки; другое  спускалось  на  спину,  платье  же  было
траурным только по цвету, а так едва прикрывало грудь. Золотистое лицо  было
опущено, только напряженно и недобро косили глаза.
   Варгран подошел к ней, еще острее, чем вчера, в доме у Ниссаглей,  ощущая
ту мучительную, неуловимую для  мысли  связь  между  нею,  собой  и  мертвым
королем. Что-то здесь не так, подумал он, только бы скорее пришло прозрение,
только бы не томиться этим секретом, застрявшим где-то вне разума.
   Она, стараясь не щуриться, смотрела на него. У Варграна был тот тип лица,
что называют благородным, - крупные, правильные черты, серые  глаза  в  меру
велики, блестящие черные  волосы,  довольно  редкие  среди  Этарет,  мягкими
завитками   спадали   на   лоб.    Воплощение    балладного    благородства,
противоположность крутолобому,  горбоносому,  вспыльчивому  и  -  ах!  -  до
жалости безвольному Алли.
   Но и Эккегард все чаще терял  самообладание  в  ее  присутствии  Беатрикс
умела и любила доводить его до совершенного неистовства  -  в  любви  ли,  в
беседе ли.
   - Доброй ночи, Эккегард,  -  сказала  она  надтреснутым  голосом,  то  ли
выпроваживая его, то ли здороваясь. Эккегард возмутился и  тут  же  допустил
ошибку, обратясь к ней по имени:
   - Беатрикс, я прошу тебя, ляг и отдохни. Никакой нет  надобности  в  этих
бдениях. Народ прослышал и теперь волнуется, того гляди, совсем  расшумится.
Прошу тебя... - Он вдруг осекся, ему пришла в голову странная мысль: по идее
королева не должна была знать правду, все следили,  чтобы  истинная  причина
смерти  короля  осталась  ей  неизвестной.  Еще   бы,   такой   стыд   перед
вертихвосткой-иноземкой,  которая  уж  наверняка   не   замкнется   себе   в
Занте-Мерджит, а умчится на Юг и поднимет звон на все Святые земли.  Но  его
не отпускало предчувствие, что она знает обо всем, причем знает больше,  чем
кто бы то ни было, и что именно в ее руке узел этой беспокоящей  его  связи:
"он, она, король". Она еще раз обошла гроб. Склонив  плечи,  запечатлела  на
лбу покойника целомудренный поцелуй. Отступила. Точно так же она целовала бы
камень, любимого ручного горностая, нелюбимого любовника, - он вдруг  понял:
есть у нее такой, он его чует, как всех в этой паутине, только вот имя...
   - Я не уйду отсюда, Эккегард.
   - Но ты  устала,  прошу  тебя,  тебе  нужно  отдохнуть.  Здесь  не  место
кокетству. Иди же спать.
   - Только с тобой, мой сладкий, - сдерзила женщина.
   Он залился краской и не сразу нашелся с ответом. Строго  мерцали  высокие
"гробовые" свечи. Уста королевы были злорадно сомкнуты. Он решил защищаться,
решил покончить разом не только с несуразными бдениями, но и с тяготящей его
связью.
   - Я давно хотел тебе сказать,  -  он  запнулся,  -  я  давно  хотел  тебе
сказать, что надо покончить с этим срамом, которому мы так  и  не  придумали
оправдания. На  языке  благородных  это  зовется  измена  и  разврат.  Знай,
Беатрикс: мне страшно, а не сладко, что я причастен к этому. Я чувствую себя
так, словно кровь короля и на моих руках.
   - Ты благороден? - Глаза женщины засветились.  -  Так  почему  же  ты  не
назовешь то, что было  между  нами,  благородным  на  всех  наречиях  словом
"любовь"?
   - Прости, королева, что должен говорить  с  тобой  так,  как  не  говорил
раньше, - и он сделал шаг назад, - но ты и я - разной крови. Века и Воля Сил
разделили Этарет и людей, и, несмотря на сходство друг с  другом,  не  может
быть между ними истинной любви. От века и навеки! -  Он  вколотил  последний
гвоздь и величаво сомкнул уста. Однако вколотил не до конца. В лице Беатрикс
проглянуло ехидство.
   - Ай! Ну да, конечно, не может, - сказала она, придвигаясь,  -  куда  мне
понять высокую душу Этарет! Конечно, какая там любовь! Швеи ведь  так  и  не
смогли починить то платье, которое ты с меня содрал во время нашего  первого
свидания. Осмелюсь напомнить высокому магнату Эккегарду  Варграну,  что  его
величество в тот  момент,  как  и  подобает  истинному  Этарет,  наслаждался
балладами. Да уж, какая  там  любовь!  Скотина  ландскнехт  и  потаскушка  с
площади Барг - вот кто мы были тогда. И говорили на одном языке  -  помнишь:
"Сучка на жеребце!.."
   Тут Варгран опомнился:
   - Не сметь! Не говори такого при покойнике! Выйдем и продолжим разговор!
   - В спальне на кровати, мой сладкий Эккегард! И только там!
   - Замолчи!
   И такая была в его голосе ярость, что королева попятилась.
   - Иэй! Такое чувство, ты боишься, будто он воскреснет, Эккегард! Но нет -
он уж не встанет! Уж я-то постаралась, чтобы он лежал тихохонько! Ведь это -
моя работа, Лесной витязь. Это по моему  слову  его  зарезали  в  борделе  у
Эрсон. Это по моей воле весь Хаар стоит на ушах от слухов. Ну и что, помогли
ему тысячелетняя слава, зеленые свечки, этот дурацкий ножик? Не-а! Колдуй не
колдуй, а он все равно подох, потому что я этого захотела!  Потому  что  мне
надоело быть портновским чучелом и распоркой  для  кэннена!  И  мне  надоело
слушать те бредни, которые вбивал ему в голову Аргаред! Да-да, ты прав,  мой
сладкий: между женщиной и Этарет любви не будет. И  вот  почему:  нормальная
женщина просто свихнется с  таким  болваном,  который  все  время  будет  ей
говорить, что она должна быть ему по гроб и дальше благодарна за то, что  он
оказал ей честь, взяв в жены, ах, нет! - сделав своей любовницей!  Поскольку
он, видите ли, не человек, а, знаете ли, лучше! Так вот, она или  свихнется,
или пойдет гулять с солдатней, что я иногда и делала, когда чувствовала, что
с моей бедной головой что-то не так! И этот же самый болван изволит изменять
своему другу и сюзерену с его супругой и так  порвать  на  ней  платье,  что
платье это приходится сжечь! И все никак не может  честно  сказать,  что  он
самый обычный мужик! Не хуже и не лучше других. И его полюбила баба, тоже не
хуже и не лучше других, вот разве что  Господь  нахлобучил  на  нее  чертову
корону, которая на самом деле не что иное, как шутовской колпак.  Вот  разве
что отец у нее - император Святых земель! А теперь последнее, мой сладкий, -
она уже почти выла, - я это все тебе  рассказала,  потому  что  люблю  тебя.
Люблю, и все тут! И не хочу с тобой расставаться, понял? И ты  станешь  моим
королем, как тут у вас говорят - отныне и навеки! Ты им станешь. Потому  что
ты - человек. Человечишка! И не виляй! Я сказала!
   У него тряслась челюсть, дрожали руки, и он не в силах  был  их  поднять,
чтобы хотя бы закрыть лицо. Надо было  ей  как-то  ответить,  но  все  слова
куда-то исчезли, остались немота, желтый свет,  Беатрикс  -  и  спасения  не
было!! Он зажмурился, стиснул зубы и повалился  на  колени,  схватившись  за
волосы, словно пытался удержать готовую сорваться с плеч голову. Лицо у него
было искаженное, белое, мокрое - как после жесточайшей пытки.
   С тихим мычанием он  качался  взад-вперед,  редкие  слезы  выступили  меж
стиснутых век и катились у него по щекам.  Некоторое  время  королева  молча
наблюдала за ним, потом подошла и насмешливо поинтересовалась:
   - Ну, кому из нас  надо  пойти  спать?  Да  еще,  клянусь  Богом,  приняв
усыпительное средство. Если призрак короля вздумает выяснять отношения,  оно
защитит вернее, чем зеленые свечи. Только я  думаю,  что  сама  буду  лучшим
усыпительным средством... Я твои слезки быстро высушу... А?
   Сейчас бы сказать ей: "Пошла вон!" Или - нет, схватить за руку,  вытащить
к страже, пригнуть за волосы, закричать, срывая голос, на  весь  Хаар:  "Вот
она, убийца! Вот убийца короля!" Но он лишь беспомощно, словно в  полубреду,
шептал о том, что боится угрызений совести, чувствуя, что  вот-вот  зарыдает
от ужаса, любви и бессилия.
   - Ну, хочешь, я  буду  твоей  совестью?  Хочешь?  -  Она  присела  рядом,
скользнув ладонями под его волосы, и повернула к себе его лицо с  блестящими
полосками слез. - Я никогда, никогда ничего тебе не припомню... Клянусь тебе
- все, что было, я спрячу в другую жизнь. Клянусь. - Она потянулась к нему с
поцелуем - дерзкий румяный рот приблизился к его  вздрагивающим,  кривящимся
губам.
   Он был не в силах не ответить. У него осталась только она. И  пожалуй,  с
ней было бы не страшно жить дальше,  если  не  вспоминать  про  погубленного
короля.

Глава четвертая
ЛИЦОМ К СУДЬБЕ

   Рингенские  гвардейцы  чистили  амуницию.  Собственно,  уже  заканчивали,
потому что в окошках казармы начало смеркаться. Шуршал несильный  апрельский
дождик, пахло мокрой известкой, снегом и оттаявшим дерьмом, которое наложили
во всех углах люди  и  собаки.  Зимой  все  покрывалось  снегом,  который  в
служебных дворах не убирали,  а  протаптывали  в  нем  кривые  разбегающиеся
тропки до кухонь, кордегардий, портомоен, конюшен, псарен, людских. По ним и
сновали под вечно сумеречным зимним небом, прикрывая лица от мороза,  -  дни
были короткие, воздух обжигал гортань, как прозрачная хлебная брага, которую
без выдоха не пригубишь.
   Но сейчас была весна. Суконки ходили по кирасам с тихим звоном - от этого
казалось,  что  в  темнеющем  воздухе  подвешены  малюсенькие  колокольчики.
Гвардейцы молчали.
   Их капитан, Эгмундт, угрюмо проворачивал в голове одну и ту же мысль:  "С
какой,  собственно,   стати,   регентом   выбрали   не   принца   Эзеля,   а
вдову-чужестранку?" Он не мог сказать, нравится ему это или нет, за  он  или
против... Во-первых, почему женщина? Во-вторых, почему чужая? Это конечно же
как-то связано с тем, что он подглядел, стоя  с  месяц  назад  на  страже  в
Чертоге Совета. Единогласно  прозвучавшее  "да"  магнатов,  побелевшее  лицо
Аргареда, а потом долгий и непривычно громкий, на грани ругани, спор.  Потом
он прошел мимо Эгмундта, за ним выбежал его сын Элас, и  у  обоих  на  лицах
были досада и злость, и в галерее Аргаред-старший что-то шепнул сыну на ухо,
и тот, сильно покраснев, приоткрыл рот, обернулся назад, на дверь зала,  где
напряжение уже спало и шла благодушная беседа людей,  принявших  полезное  и
важное решение. Потом Элас взял отца под руку, и, поглядев еще раз вместе на
дверь Чертога, они одновременно отвернулись и удалились.
   Эгмундт, служивший трону Эманда двадцать  три  года,  искренне  ставивший
Этарет выше людей и перенявший  многие  их  суеверия,  очень  удивился,  что
Высокие ведут себя, словно зарвавшиеся магистратские чинуши. Кроме того, ему
всегда нравился Аргаред, одно лишь  появление  которого  вызывало  тоску  по
небывалому геройству, чудесам и странствиям. В прочих  магнатах  определенно
было больше вельможного, земного. Поэтому Эгмундт обиделся,  сам  толком  не
понимая, на что или за кого, и неожиданно для себя пожалел Аргареда - такими
печальными казались удалявшиеся по галерее отец и сын.
   Теперь он точил длинный блестящий меч, который был куплен в самом  начале
его карьеры наемника, а  теперь  -  что  ж  делать  -  служить  будет  чужой
королеве. И все крутилась в голове неотвязная мысль об этой самой  королеве,
об Аргареде, о странностях жизни, о том, что ждет он все чего-то великого  и
таинственного, каких-то странствий в компании с героями,  но  годы  идут,  а
ничего такого и в помине нет, а есть полсотни солдат,  пятьдесят  золотых  в
год, безымянный меч с тусклой рубчатой рукоятью и петушиная амуниция.
   Тут распахнулась дверь, кто-то выбранился, и  Эгмундт  услышал  визгливый
жеребячий голос:
   - Эй, молодцы-ы! Хватай, чтоб не раскокалась, сука!
   Сидевшие возле двери гвардейцы вскочили, чтобы подпереть  и  спустить  по
ступеням меченную короной на каждой клепке могучую бочку. За бочкой впрыгнул
рыжий веснушчатый рейтар Вельт из Окружной  стражи,  славный  своим  умением
отгадывать буквально все - как упадут кости в "зерни", кто его ударил в игре
"мясо", какая б