она подносит бокал к жадно раскрытым губам...
   О счастье! Королева  выпила  яд!  Словно  увязая  в  теплом  пространстве
внезапно расширившейся залы, паж заторопился к двери.
   Вино  скользнуло  в  горло,  унося  из-под  языка  накипевшую  от  долгих
разговоров пену. Глоток был не маленький,  и  Беатрикс  поставила  бокал  на
стол, чтобы перевести дух.
   ...В желудке внезапно возникла  какая-то  чуждая  тяжесть  -  и  Беатрикс
подумала, что не стоило пить натощак.  Потом  внутри  что-то  перевернулось,
сжалось, сызнова, как  пружина,  разжалось...  А  потом  пронзительная  боль
скрутила  кишечник  в  склизкий  пульсирующий  ком...  Минуту   она   сидела
согнувшись, немо расширив  испуганные  глаза,  полуоткрыв  рот,  а  потом  с
пронзительным криком рухнула на пол и начала биться в судорогах...
   - Недомерок, раззява, сморчок!  Паршивый  ублюдок!  -  Раин  одной  рукой
поднял Ниссагля с пола, наградил двумя крепкими пощечинами  и  отшвырнул  от
себя. Пошатываясь на подгибающихся ногах,  тот  с  ненавистью  посмотрел  на
Раина, пробормотав при этом нечто вроде "спасибо"... Перед его  глазами  все
еще белело искаженное мукой лицо Беатрикс, его ладонь еще ощущала тяжесть ее
запрокинутой головы. Минуту назад он стискивал  рубчатую  ручку  серебряного
кувшина, из которого пытался напоить ее молоком, но белые капли  стекали  по
подбородку, она не хотела или не могла разжать губы. А он  все  лил  и  лил,
пока у него не вырвали  кувшин,  пока  его  не  оттеснили  вызванные  Райном
стражники.
   - Очухался, бездельник? Займись своим прямым делом!  -  наседал  на  него
Раин.
   Красный, растрепанный Абель  Ган  тщетно  пытался  поправить  трясущимися
руками свою разорванную шелковую столу -  золотые  застежки  откололись  или
висели на одной нитке - это он бросился за убегающим мальчишкой, повалил его
на пол и сам свалился на него, придавив к пыльному ковру. Ган был изнежен, у
него едва хватило сил удержать убийцу, пока не  подскочили  стражники  и  не
заломили пажу руки с такой зверской силой, что тот вскрикнул и  пригнулся  к
полу, хватая воздух побелевшими губами.
   Ниссагль совсем опомнился. В глазах его горела лютая ненависть. Потом  он
вдруг шагнул к Раину, вырвал из-за пояса плеть и наотмашь стегнул  камергера
по лицу.
   - Ты, жеребец! Не распускай рук и языка, а то мерином  сделаю!  А  теперь
все отсюда убирайтесь, все! - вдруг заорал он в полный голос. Пошли все вон!
- На губах у него уже пузырилась пена, плеть свистнула в воздухе. - Прочь, в
свои норы! Вон! Вон! А вы с этим выродком за мной в Сервайр!  -  развернулся
он к стражникам. - Вельт, вели утроить караулы по городу  и  здесь  -  чтобы
вошь не проползла!
   Метель уже вовсю неслась над синеющими заснеженными крышами, ее полотнища
застилали  мутный  свет  окошек.  Срывалось  пламя  с  факелов   на   пустых
перекрестках, где-то уже погромыхивали колотушки дозоров. Рослый жеребец нес
Аргареда к городским воротам. Сейчас след его утерян, и никто не заподозрит,
что он был здесь эти несколько часов. Путь его лежал  в  Ринген,  где  много
крепких и послушных золоту парней, которым давно не терпится взяться за  меч
- и не важно, на чьей стороне. Когда  королева  умрет,  он  во  главе  этого
войска подступит к границам зажравшегося Эманда  -  начнется  сущая  потеха:
одни людишки будут за жалованье истреблять других, а  те,  другие,  радостно
расстанутся со своим набитым в горшки золотом, лишь  бы  только  уцелеть.  А
пока здесь у него останутся глаза и уши, от  которых  не  укроется  ни  одно
движение, ни одно неосторожно брошенное слово... И когда настанет час...
   Перед ним из сумерек выросли сдвоенные башни  высоких  посольских  ворот.
Решетка  еще  поднята.  За  воротами  мечется  белесая  пелена.  Лучники   и
алебардщики попрятались в  караульные  будки.  Никто  его  не  задержал,  но
Аргаред на всякий случай  подхлестнул  коня,  чтобы  побыстрее  отъехать  от
Цитадели и не чувствовать больше затылком дыхание опасности.
   Сейчас он старался ни о чем не думать - даже о детях. Не  думать  о  том,
чего пока не в силах сделать.
   И все же вспоминались, не могли забыться опустевшие  замки  на  холмах  и
крутых  берегах   рек.   Они   отстроятся   заново.   А   деревни,   урочища
холопов-доносителей, исчезнут с лица земли, оставив по себе  лишь  золото  в
горшках, золото, которым Кровавая Беатрикс платила за подлость и трусость.

Глава седьмая
ГНЕВ ГОСПОДЕНЬ

   Утром по розовым от солнца сугробам разъезжали, рыхля снег  и  позвякивая
железом, окутанные паром сервайрские  и  окружные  рейтары.  Мороз  крепчал.
Ноздри лошадей и воротники возле подбородков одел колкий иней,  носы  алели.
Конники  щурились,  разглядывая  редких   прохожих,   вертели   головами   в
нахлобученных шапках - плотно засупоненные оплечья мешали двигаться.
   Народу на улицах прибывало. Горожане с  опаской  косились  на  молчаливых
верховых. Что-то произошло в Цитадели. Что-то нехорошее, иначе не звенели бы
все улицы от сбруи и не мелькали бы повсюду взятые на локоть черно-алые щиты
с песьей головой - гербом  Тайной  Канцелярии.  На  улицах  перешептывались.
Рынок уже гудел, густо валил пар из раскрытых  ртов  и  возбужденно  сопящих
носов. На удивление,  в  этот  раз  никто  ничего  не  знал,  и  даже  самые
отъявленные  городские  сплетники  недоуменно  округляли  глаза.  Оставалось
только пялиться на  белые  башни  Цитадели,  на  черный,  вмерзший  во  льды
Сервайр, где все окна, горевшие ночью, теперь мрачно  чернели.  И  еще  одно
удивляло и тревожило: давно должны были открыть в Цитадели  ворота  -  и  не
открывали.
   Лишь к полудню дрогнул подъемный мост, заскрежетали герсы, и в подворотне
закачались силуэты  всадников.  Выехал  Радамор,  глашатай,  с  ним  четверо
офицеров в доспехах и суконных кот  д'арм  с  фестонами.  У  входа  на  мост
скопилось, переминаясь с ноги на ногу и ежась, уже  довольно  много  народа.
Глашатай набрал воздуху в легкие и обратился к толпе:
   - Слушайте,  внимайте,  честные  горожане  Хаара,  слушайте  злую  весть!
Великое  несчастье  на  устах  моих!  Королева  Беатрикс,  Божьей   милостью
владычица наша, опоена ядом по злому умыслу Окера Аргареда!
   Над замершей толпой сквозило  в  облаках  голубое  небо.  Голос  глашатая
наполнял сердца тревогой и гневом.
   - Будучи злокозненно опоена, ныне владычица наша при смерти, и  только  в
руках Божьих спасение ее. Молитесь же за  спасение  нашей  королевы  Господу
Вседержителю. - Он кольнул лошадь шпорами сквозь прорези в попоне и въехал в
раздавшуюся перед ним толпу, неся на городские стогны свою весть.  Помедлив,
горожане двинулись вслед, колотя в закрытые ставни, врываясь в тихие церкви,
гремя набатом с колоколен, долбя молоточками в двери и  вопя  исступленно  о
том, что королева отравлена.
   Весть летела пожаром, не держась долго под  одной  крышей,  поражая  умы,
заставляя рты изрыгать потоки проклятий. Не прошло и двух часов,  как  всюду
стало черно от высыпавшего  на  улицы  народа,  который  метался  от  одного
уличного оратора  к  другому.  Из  раскрытых,  уставленных  свечами  церквей
неслись молитвенные хоры, с колоколен ошалело трезвонили  колокола,  которые
раскачивали вдесятером. Все вели себя  так,  словно  небо  упало  на  землю,
словно золото стало  грязью  или  Бог  оказался  дьяволом.  Страх  и  ярость
овладели людьми, все сбились гуртом и каждый старался перекричать другого.
   Отравлена,  отравлена,  отравлена!  Эту  весть  носило  по   Хаару,   она
перемахнула через стены в трущобы Нового  Города,  вызвав  даже  там  глухое
ворчание. Мир кренился,  все  шаталось,  земля  уходила  из-под  ног,  город
валился в снежную бездну.
   При смерти! Королева при смерти!
   Что же теперь будет? Сердца дрожали, кулаки сжимались, глотки вопили, как
будто воплем и бешеной бранью  можно  было  что-то  поправить  или  хотя  бы
ослабить ощущуние неминуемой беды.
   Уже начали зажигать первые факелы. На щитах и  латах  стражников  плясали
беспокойные  алые  отблески.  Смеркалось.  Напряженное  ожидание   сделалось
невыносимым.  Приспущенные  штандарты  мертво  повисли  на  граненых  шпилях
Цитадели.
   Каркающее "ха-ха!" раздалось вдруг в этой тягостной тишине.  На  мосту  в
Сервайр, подбоченясь, стоял замотанный в  холстину  босяк,  и  от  него  так
воняло навозом, словно он специально в нем валялся.
   - Ха-ха! - повторил он, кривляясь. Кое-кто обернулся  к  нему.  -  Этарет
травят королеву за то, что  она  травит  Этарет!  Все  просто,  как  конская
задница! А Ниссагль-то убил мальчишку за то, что тот  поднес  королеве  яду,
как будто мальчишка главный виновник! Мальчишке принесли  маленький  кисетик
со снадобьем. Люди и Этарет вечно носят друг другу кисетики,  чтобы  травить
друг друга. И вот мальчишка хрипит на соломе, у него все кости переломаны, и
он никому не нужен, потому что Гирш сейчас ищет  Окера  Аргареда,  а  что  с
королевой, о том и вовсе неведомо. Не удивлюсь, если она умерла. - Оборванец
явно не мог уследить за своими мыслями.
   - А, Этарет?! Бей их! - Заревел какой-то, видать, еще со  вчерашней  ночи
не протрезвевший лучник. - Бей белобрысых ублюдков! Всех убить!
   - Верно говорит! - завелись с другого края, наполовину озоруя, наполовину
всерьез. - На пал! Кончать их всех!
   Толпа отозвалась утробным рычанием. На той стороне  реки,  на  Дворянском
Берегу, высились резные башни этаретских домов. Призывы к убийству слышались
все чаще, все настойчивей, люди сбегались к пристаням.
   Первое "убивайте  Этарет!"  еще  только  раздавалось  за  стенами  Нового
Города, заставляя шлюх прислушиваться, вскидывая подбородки, а  в  толпе  на
берегу уже замелькали поднятые  над  головами  оглобли,  клепки,  разогнутые
обручи от бочек, и с нарастающим бессловесным кличем все стали спрыгивать на
лед.
   Казалось, что Вагерналь потекла поперек, неся на взбурливших  почерневших
водах палки, молоты, топоры,  дреколье,  вывернутые  из  пирсов  заостренные
бревна и факелы.
   "Смерть Этарет!" - плечом к плечу шли подмастерья и лучники, лавочники  и
ремесленники, бежали вприпрыжку, черпая башмаками снег и подхватив до  колен
юбки, их женщины с красными щеками и в сбившихся на затылок  чепцах,  каждый
горячил себя криком, стараясь не отставать от других; все неслись,  оставляя
позади белые стены  Цитадели  и  Черный  Сервайр,  торопливо,  помогая  себе
оружием,  лезли  на  высокие  набережные,  срывались,  бранились,   неуклюже
вскакивали и бежали в  пустые  улочки  вдоль  серых  стен.  Тут  толпа  было
растерялась, но двое лучников, словно не замечая в отдалении конную  стражу,
дружно навалились на окованные узором ворота  и,  разразившись  проклятиями,
потребовали себе бревно для тарана.
   Под доносившийся издалека набатный звон бревно качнулось в десятке рук  и
ударило острым носом  в  створки  ворот.  Ворота  устояли.  Принесли  второе
бревно, суковатое, как ерш. Колотили им быстро,  круша  с  удвоенной  силой,
пока расшатанные  створки  с  треском  вдребезги  не  разлетелись.  Открылся
большой пустой двор с деревом посередине и каменными изваяниями зверей возле
крыльца.
   В доме не успели ничего предпринять для защиты. Там были  только  смирные
невольники в золотых гривнах. Самые ретивые смутьяны выволокли их и швырнули
на снег под ноги  толпе.  Рабы  глядели  умоляюще,  ничего  не  понимая.  Им
надавали пинков и прогнали. Этот дом еще не додумались разграбить -  гомоня,
вывалились со двора, устремились к следующему подворью.
   Здесь в ворота били уже не бревнами, на  них  бросились  всей  толпой,  с
азартной яростью отбивая плечи и бока, пока створки не рухнули внутрь.
   - Держи! - По двору разбегались  закутанные  фигуры.  -  Хватай!  Сорвали
покрывало с женщины, гогоча, бросили ее  на  снег,  и  сразу  сомкнулся  над
упавшей круг алчущих, раздался звериный рев. Кому не досталось,  ринулись  с
растопыренными  руками  на  поиски  добычи.   Если   попадался   оруженосец,
подросток, челядинец - зверскими ударами валили, топтали,  били  головой  об
стены, мозжили молотами черепа, не разбирая, кто раб, кто  господин.  Женщин
оказалось мало, и жажду насилия утолили,  растянув  за  руки  и  за  ноги  и
разрубив мечами пополам двоих  юношей,  вздумавших  сопротивляться.  Горячий
мокрый пар шибанул в ноздри,  сырой  блеск  внутренностей  после  мгновенной
рвотной судороги вызвал удовлетворенный рык.  Рядом  лежала  навзничь  голая
женщина, возле ее бедер расползлось по снегу  кровавое  пятно,  перерезанное
горло зияло. Из дома с хохотом волокли серебро, пихали драгоценные  камни  в
чулки и ножны, благо все оружие было обнажено. В одном  окне  уже  занимался
пожар,  а  с  другой  улицы  несся  ликующий  свирепый  вой   -   там   тоже
бесчинствовали, ловили и насиловали женщин, ломали спины детям,  над  чем-то
оглушительно и страшно ржали. Опоздавшие к  этому  кровавому  шабашу  давили
друг друга в воротах, но, ворвавшись во двор,  цепенели  при  виде  фонтанов
крови из обнаженных чресел распятых на земле мужчин  -  так  ловко  орудовал
кривым и длинным ножом некто в черно-красном палаческом одеянии. Впрочем, не
узнать его было невозможно - Канц! Прибаутки его тонули в  гоготе  и  свисте
восторженной толпы, лицо  было  измазано  кровью  и  сажей,  истошные  крики
мучеников резко обрывались  после  каждого  его  удара,  и  тотчас  из  окна
сбрасывали во  двор  новую  жертву.  Рядом  с  Канцем  заставили  стоять  на
четвереньках женщину, держали за волосы так, что кровь казнимых брызгала  ей
в лицо; юбка ее была сзади  обрезана,  возле  оголенных  ягодиц  толклись  в
очереди,  спуская  штаны,  жаждущие,  а  с  крыши  юркие  мальчишки  швыряли
черепицу,  не  заботясь,  в  кого  она  попадет,  и  пронзительно  верещали,
перекрывая порой даже оглушительный рев толпы.
   Стража не вмешивалась. Она уступала взбесившейся черни дом за домом,  как
бы не слыша треска рушащихся ворот, безучастно взирая на то, как выбрасывают
из окон дворянских детей, как прямо в алых от крови сугробах насилуют женщин
и тут же их  режут,  как  машут  поднятым  с  земли  окровавленным  оружием,
обматывают вокруг шеи аршины краденой парчи, горстями суют за пазуху серебро
и камни - и ломятся дальше, обезумевшие, алчущие  и  страшные,  оставляя  за
собой огонь и налитые кровью следы.
   Снова наступил  вечер,  и  ярче,  злее  запылали  пожары,  огнем  засияла
награбленная парча на шныряющих меж домами девках, и человеческий  вой,  вой
палачей и их жертв, оглушал и пьянил весь огромный город от стены до  стены.
Небо над Дворянским Берегом было охвачено заревом.
   По розовеющим стенам летали дымные тени, на  истоптанном  снегу  блестело
изрубленное серебро, которого стало уже слишком много -  его  подкидывали  и
секли пополам на лету, хвалясь умением и окровавленными клинками. Глаза  уже
не знали, куда смотреть, руки пресыщенно опускались, ноги вязли  в  багряной
каше... Но вот дорогу загородила еще одна очень высокая стена.
   В ней не было ворот. То есть были - из кованой стали, вся в шипах,  плита
с накладными фигурами зверей и статуей белого волка  наверху.  Расходившиеся
безумцы остановились как вкопанные. Стало слышно, как за спиной  надрывно  и
далеко бьют в набат, как трещат пожары и стонут жертвы,  которых  поленились
добить.
   Высоко над воротами, за зубцами  двух  широких  платформ,  стояли  те  со
звериными мордами на оплечьях и целились в толпу  из  луков.  Они  выглядели
так, словно только что вышли из леса  Этар.  Потом  плита  ворот  без  звука
поехала вверх, открывая тесный серебряный строй латников со светлыми  лицами
и искрящимися венцами на головах. Толпа дрогнула, невольно попятилась.
   - ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ ОРОНКИ!.. - мощным и стройным  пением  наполнился  воздух.
Первые ряды охватила паника, линия их начала прогибаться. Они  откатывались,
тесня спинами стоявших сзади, порываясь  уже  повернуться  и  побежать,  как
вдруг громко заржала лошадь, и на улице появилась невесть  откуда  взявшаяся
черноволосая всадница. Стискивая коленями крутые  бока  гривастого  жеребца,
совершенно нагая, если не  считать  развевающегося  за  спиной  рыжего,  как
огонь, плаща, она вылетела вперед под стрелы, обернувшись к толпе  лишь  для
того, чтобы крикнуть:
   -  Эй,  что  встали,  герои!  Тут  главное  гнездо!  Если  не   раздавите
властвовать им над вами вечно! Ой-ей! - Ее трубный голос ободрил чернь,  все
вскричали: "Ой-ей!! Это же Годива!". Вздев оружие, толпа сомкнулась  впереди
в щетинистый от стали клин и пошла на  приступ.  Нагая  наездница  крутилась
посередине на сужающемся пространстве еще белого снега,  а  потом  уже  и  в
самой гуще наступающих, понукая их криком, ее волосы жгутами липли к широким
лоснящимся плечам, ляжки ездили по конской шкуре, алый рот не закрывался.
   Первыми за ней ринулись проститутки в  дешевых  шубейках  и  с  ножами  в
трясущихся от бешенства руках, потом вонючие храмовые нищие, уроды и  калеки
с костылями, воры, душегубцы, крысоловы и сводники -  несметные  полчища  из
Нового Города, хозяйкой которого она была.
   Этарет не успели опустить ворота, и под аркой  зазвенели  мечи.  Горожане
опять  брали  верх.  Запоздало  засвистели  стрелы,  кто-то  из  наступавших
закричал, оседая под ноги идущих следом. А наездница скакала впереди  толпы,
без устали вопя.
   Трещали шпалеры, с гулким грохотом вылетали двери, рушилась  мебель,  под
сапогами прогибалась с жалобным скрежетом серебряная утварь,  сбитые  свечи,
дымя, катились по коврам. С нечленораздельной бранью чернь крушила  все  что
ни попадалось под руку, даже вышибала из окон каменные крестовины.
   В узкой галерее  появился  кто-то  в  длиннополой  одежде  со  вскинутыми
безоружными руками.
   - Остановитесь! - воскликнул принц  Эзель  (это  был  он).  Остановитесь,
подождите! Видите, у  меня  нет  оружия  и  я  никуда  не  бегу.  Мне  нужно
поговорить с вами!
   В лицо ему жарко дышало людское скопище. Пот стекал по крутым  "бараньим"
лбам, жадно  вращались  покрасневшие  глаза,  кровь  струилась  по  тусклому
оружию.
   - Стойте! - громыхнул сзади голос Канца. -  Послушаем,  что  скажет  этот
звереныш. Выпустить ему кишки или отрезать яйца мы всегда успеем.
   - Вы знаете меня, горожане, - я брат вашего  покойного  короля,  -  начал
принц Эзель, отчетливо и веско выговаривая каждое слово.
   - Знаем мы твоего короля-кобеля! Спал и видел, как бы цапнуть кого  между
ног, да кусачка слаба оказалась! - хохотнул кто-то в толпе.
   - Послушайте же, горожане. Не мне и не вам судить, за что  он  поплатился
своей жизнью. Скажите лучше,  что  вас  так  разгневало,  что  вы  пустились
убивать и жечь, как бездомные наемники, которым не выдают жалованье? Чем  мы
перед вами провинились? Почему вы лишаете нас жизни без суда и закона?
   Ответом  ему  было  мрачное  молчание  -  только  за  стенами   слышались
неумолчные стоны и трещало пламя.
   - Мальчик, ты спрашиваешь, чем вы провинились, - раздался  хриплый  голос
Канца, - и почему ведем себя, как наемники, которым  не  заплатили  вовремя?
Дело в том, мальчик, что вы действительно нам должны. Кто убил королеву?  Ты
да твой Аргаред. Вы ее вдвоем и убили - видно, она вам поперек горла встала.
Убили и думали, что это вам сойдет с рук... Эзель хотел сказать "нет", но не
успел. Угрожающе размахивая мечами, толпа ринулась на него. Повернувшись, он
бросился в глубь галереи.
   Галерея выходила в небольшой сводчатый покой. Оттуда было  два  пути:  по
переходу в другое крыло дома или  вверх  по  винтовой  лестнице  в  башенную
комнату. Со стороны перехода катилась еще одна жадная и яростная волна людей
с алебардами  и  топорами.  В  отчаянии  Эзель  бросился  к  лестнице,  вмиг
зашатавшейся  от  стука,  топота  и  толкотни   множества   преследователей.
Комнатка, в которой он очутился, была очень тесна и  выходила  двумя  узкими
высокими окнами во двор - он вжался спиной в нишу между ними.
   - Стойте! - Канц взмахом меча оста