- Я придумала скормить их свиньям. Гирш задумался, потом кивнул:
   - Находчиво.
   - Как ты думаешь, а платья они съедят?
   - Все сожрут.
   - А в мясе тряпок не будет? Ниссагль мрачно улыбнулся:
   - Эрсон, ты разбираешься только в том, что ниже пояса,  будь  то  человек
или свинья. Тряпки будут в желудке, да и то, я думаю, они  там  переварятся.
Однажды свинья проглотила кису с медяками. Я тогда был еще маленький.  Целый
день думали: резать свинью или нет. А когда разрезали,  увидели,  что  в  ее
желудке кису эту кожаную разъело до дыр и  медяки  стали  щербатыми.  Ладно,
давай расписки, и поторопимся, пока на улицах пусто.
   Пробыв полчаса дома, пока устраивали раненого, Ниссагль  снова  вышел  на
воздух. Уже совсем развиднелось, было облачно, но  светло.  Снег  на  улицах
слежался бурыми бороздами, на дне которых  блестела  вода.  Стены  покрылись
инеем. С кровель капало. Под медными жерлами  церковных  водостоков  наплыло
синеватое месиво с наледью по краям. Пахло тяжелой зимней  влагой,  навозом,
копотью, мокрой известью стен, горячим хлебом, дымом. Ниссагль спешил, пряча
в мех потрескавшиеся  губы.  "Смотри-ка,  вот  мозгляк!  Наверное,  из  Леса
Аргаред, в Хааре таких  не  водится!"  засмеялся  кто-то  ему  вслед,  потом
запустил снежком, больно ударившим в спину, но Гирш даже не  обернулся,  так
он спешил. Ему надо было пройти еще полгорода.
   Второй этаж пузатого дома нависал над улицей, орошая ее  сплошным  дождем
капели - не помогали даже два водостока в  виде  драконов,  едко-зеленые  от
постоянной сырости. Малорослый посетитель  нырнул  под  этот  дождь,  ощутив
удары капель даже сквозь плотно намотанный шаперон. Открывший  ему  стражник
был удивлен, увидев щуплую фигуру.
   - Чрезвычайное и  неотложное  доношение  господину  начальнику  городской
стражи. Дело чести и жизни короля. - В голосе недомерка прозвучал металл,  и
стражник, впустив гостя  и  довольно  вежливо  осведомившись  о  его  имени,
отправился докладывать. Ниссагль присел в  высокое  скрипучее  кресло  и  от
напряжения никак не мог откинуться на спинку, все время сутулился.  Вернулся
стражник.
   - Господин начальник вас ожидает. Следуйте за мной.
   Он не запомнил переходов, какими шел, не разглядел, в какой  комнате  его
принимают. Поклонившись низко и натянуто, он дожидался приказа говорить.
   Тишина.  Незнакомая  брюзгливая  тишина  чужого  покоя.   Резные   бутоны
шиповника  на  спинке  кресла,  один  обломан,  меж  ними   толстые   пальцы
начальника. Дождавшись похожего на окрик приказа, он сглотнул и начал:
   - Господин начальник городской стражи, хочу вам донести, что в моем  доме
находится тяжело раненный и впавший в  беспамятство  его  величество  король
Эмандский.

Глава вторая
ПЛОДЫ ТЕРПЕНИЯ

   От нежданно пришедшей женской немочи болел низ живота - тупо и неотвязно.
Желудок сжало комком от сосущего страха.
   Она согнулась под одеялами, втянув голову в плечи и  поджав  колени,  как
плод в утробе, завозилась со стонущим вздохом, даже позволила себе  замычать
сквозь стиснутые зубы - так ей было скверно. Хуже всего в жизни боль женской
тягости и ощущение страха. Теперь все  это  было  вместе.  Она  грела  живот
ладонями, но и это не помогало.
   Не надо, не надо было вчера принимать Эккегарда Варграна. Ведь знала, что
тягость близко. Пустила.  Ну  и  мучайся  теперь,  дура!  Вот  тебе  за  его
вчерашний стыдливый румянец, за его потупленные перед  всезнающей  прислугой
глаза, за его печальное, покаянное после приступа страсти лицо... Но как  же
славно!  Она  хохотнула,  глуша  смех  в  одеяле,  -  сегодня   беспомощная,
расслабленная и неспокойная, но вчера на этой самой кровати  в  душной  тени
нависшего  балдахина  окончательно  привязавшая  к  себе  благороднейшего  и
добродетельнейшего Эккегарда Варграна, что был плотью от плоти рода  Высоких
Этарет, магнатом и сыном магнатов, личным другом короля.
   Тут воспоминание о короле накрыло мутящей нехорошей тревогой, Варгран  со
своим стыдом  и  сбивчивыми  увещаниями  вылетел  из  головы,  и  взгляд  ее
сосредоточился на пламени свечи. Это была простая белая свечка  без  часовых
отметок, она никогда не  гасла  возле  ее  постели,  хотя,  с  точки  зрения
местных, была совершенно бесполезна -  от  нечисти  не  хранила.  Для  этого
имелись другие  свечи,  толстые,  рябые,  с  витыми  бороздками,  словно  их
скручивали из лепешек, сиявшие искрящим холодным зеленым огнем. Они догорали
до конца и сами гасли, исходя дымом, и в покое после них долго пахло  чем-то
неуловимо тонким - то ли смолой, то ли травой, то ли мхом болотным.
   Эти предписанные древним обычаем свечи она невзлюбила сразу, как увидела.
Их непривычный свет рождал в ней  смутный  страх.  Она  терпела,  покуда  ей
однажды не привиделся некий безликий морок.
   Это случилось на последнем месяце ее беременности, когда покой  заставили
множеством этих свечей, сохранив лишь узкий проход к кровати. Туманные волны
света стали ходить по полу, но потолок оставался черным и угрюмым. Помнится,
свечи в ту ночь искрили и мигали больше обычного.
   Живот  мешал  ей  улечься  поудобнее  и  заснуть.  Она   сидела,   высоко
приподнятая подушками, устало глядя впереди себя. Потом начала всматриваться
в потолок, еще не отдавая себе отчета в  том,  что  же  так  притягивает  ее
взгляд. Вот одна ложбина свода как будто глубже и темнее других и вокруг нее
нет узора. Она остановилась на ней, чувствуя, как сердце наполняется слабым,
но явственным страхом. А там, в ложбине, клубилось и набухало тьмой нечто, а
она, похолодев, не в силах была пошевельнуться, она смотрела, как это  нечто
растет  и,  продолжая  притягивать  взгляд,  пожирает  мысли   и,   клубясь,
спускается, вытягивается, сходит на пол, прикрытое острым  куколем,  зыбкое,
необоримо жуткое, испускающее  волны  ледяного  мрака,  и  медленно-медленно
подступает к ложу, не колебля зеленое  пламя  свечей.  Вот  оно  все  ближе,
ближе... И все сильнее острый, леденящий ужас... Лица под капюшоном нет,  но
какой-то  внутренний  взор  осязает  облипшие  чешуей  челюсти  и   щербатую
безъязыкую пасть, и пасть эта щерится.
   Оно подошло, остановилось и, кажется, коснулось ее. Засмеялось невыносимо
омерзительным,  беззвучным,  торжествующим  смехом,  который,  минуя   слух,
навсегда вошел в мозг.
   Потом оно исчезло. Вернее, ОН исчез, оставив ее  немой  и  неподвижной  в
ледяном поту. Да, именно ОН, не "оно". Беатрикс  почувствовала  это  намного
раньше, чем поняла.
   Долго еще по вечерам она пугливо  оглядывалась  через  плечо,  зная,  что
никого там нет, и все-таки чувствуя чье-то неотступное присутствие.
   Но теперь она уже не оглядывалась. Она с болезненным упорством  думала  о
своем, ее мозг был слишком натружен этими думами, чтобы предчувствие чего бы
то ни было могло возникнуть ясно.
   Послышались  отдаленные  шаги,   успокоительно   бормотнула   за   дверью
камеристка, заскрипели петли.
   Еще сильнее свело живот. Она повернула голову, чтобы посмотреть,  тот  ли
это единственный, кто может входить без спроса.
   Он стянул с головы облепленный снегом  полуразмотавшийся  шаперон,  ржаво
блеснули слежавшиеся кудри, открылось бледное напряженное  лицо  с  пунцовым
маленьким ртом, длинные углы которого были столь  обольстительно  гибкими  в
поцелуе.
   Энвикко Алли еще чувствовал на щеках снежную сырость,  слышал  тугой  шум
летевшего навстречу ветра. Теперь его лицо обдало пахучим  несвежим  теплом,
разбухшие в городской грязи сапоги неуклюже утонули в расстеленных  на  полу
медвежьих шкурах.
   Свеча наводила густые тени на узор потолочных балок. Из темноты выступило
матово-золотистое женское лицо. По ногам его прошла прохлада.  Он  шагнул  к
ней раньше, чем прозвучал ее тусклый голос.
   - Энвикко... Ты весь в снегу. Входи же,  не  стой  на  пороге,  я  слегка
нездорова.

***

   Горе. Вот оно и пришло. Вышло в путь осенью,  в  день  того  злополучного
празднества. Вышло из  черных  бревенчатых  ворот  под  лиловыми  мятущимися
тучами,  безликое,  безъязыкое,  торопливое.  Он  как  чувствовал,  что  это
случится.
   Окер Аргаред, один из магнатов Эманда, из рода Высоких Этарет, со скрытой
укоризной взглянул на дочь свою Лээлин Аргаред. Она явилась по его зову, она
еще  ничего  не  знала.  Чтобы  не  говорить  при  посторонних,  он  отослал
стражника, принесшего злую весть, и остался с дочерью наедине  в  полутемной
низкой зале с резными карнизами из змеиного камня и  крашенными  через  одну
киноварью и ляписом потолочными балками. Киноварные были гладкими. По ляпису
шел изумрудно-золотой узор с вплетенными строчками Этарон.
   Потрескивал потухающий очаг, зелено, словно из-под воды  стоячего  озера,
мигали в широких золотых чашках почти догоревшие толстые свечи,  их  круглые
сутки жгли в Доме Аргаред, исполняя древний обычай.  Этот  обычай  тоже  был
вписан зубчатой строкой на лазурной потолочной балке: "От нечистого врага  -
зеленое пламя". Но от внезапной беды, от  слепого  клинка  в  руке  человека
свеча не хранит.
   Неуместный  в  этом  сумраке,  серел  день  в  глубоких  узких  окнах  со
стеклышками, голубоватыми и частыми, как чешуя.
   - Лээлин, - с усилием выговорил Аргаред, и ни  один  из  двух  языков  не
показался ему подходящим для печальной вести,  все-таки  он  остановился  на
эмандском, - Лээлин, пришло несчастье.
   Она повернулась к нему. Бессчетные пращуры взглянули на него из ее  глаз,
зеленых и туманных, как лес далеко на  горизонте.  Прекрасно  и  безрадостно
было лицо ее, столь соразмерное, что глаз видел его  в  совокупности,  не  в
силах поначалу выделить ни одной  черты.  Рот  был  заранее  сведен  упрямой
горькой чертой. Грудь не дрогнула в квадратном  вырезе  блестящего  зеленого
платья, созданного тысячелетним вкусом так, чтобы, подчеркивая красоту лица,
скрыть очертания тела.
   - Лээлин, я узнал от начальника городской стражи, что с  его  величеством
случилась беда. Его ранили кинжалом.
   Ни слова.  В  глазах  Лээлин  отразилось  изумление,  брови  ее  горестно
приподнялись.
   -  Где,  как  это  случилось?  Кто  посмел  на  него  напасть?  -  быстро
проговорила  она,  сжав  на  груди  маленькие  узкие   руки.   В   бесслезно
заблестевших глазах ее проступила мука.
   Аргаред не сдержал тяжелого вздоха.
   - Прости меня,  я  вынужден  сказать  правду,  Лээлин.  Это  случилось  в
непотребном доме Эрсон. Но кто его туда заманил, кто на него напал, не ведаю
я. Сейчас он в доме Ниссаглей, которые и донесли начальнику стражи. Я  прошу
тебя отправиться туда и быть с ним. Мне надо в Азор к королеве.
   Негодующий вопрос на миг мелькнул в глазах Лээлин при словах о  королеве.
Потом она покачала головой, повернулась и ушла в дверь внутренних  покоев  -
знатнейшая и прекраснейшая, истинно  Высокая  Этарет,  владеющая  Силой,  не
согнутая горем, с локонами до колен  такого  цвета  и  такой  мягкости,  как
закатный туман в сосновом бору.
   Аргаред  коротко  втянул  ноздрями  воздух,  чтобы  заглушить   внезапную
тревожную грусть, и вышел.
   Он позвал  слугу,  приказал  заложить  сани,  хотел  уйти  в  дом,  чтобы
подождать в тепле, но бестолково махнул рукой и остался во дворе под  редким
падающим снегом. Пахло влагой.  Казалось,  это  запах  безрадостного  серого
неба. Привычно вздорили, дергая  сбрую,  вместо  того  чтобы  ее  распутать,
наемные конюхи. По  гребню  крыши  переступал  лапами  большущий  отъевшийся
ворон. Аргаред с  неожиданным  мальчишеским  остервенением  швырнул  в  него
ледышкой. Ледышка, не долетев, стукнула по крыше. Ворон  бранчливо  каркнул,
сдвинулся на два шажка и замер, с выжидательным нахальством склонив  голову.
Надо бы согнать его, да уже крикнули от конюшен, что сани готовы. Нет, чтобы
подойти с поклоном, - крикнули так, будто он им ровня. Людишки.
   Санки были открытые, маленькие, на гнутых  широких  полозьях,  с  высокой
откинутой спинкой, застеленные изнутри шкурами. Концы этих шкур  свешивались
и в дороге чиркали по снегу.
   Аргаред сел в них, укутался в меха, укрыл лицо концом шаперона, чтобы  не
застыло в дороге. Путь в Азор хорошей рысью занимал полдня.

***

   Она проснулась и некоторое время бездумно нежилась в постельном  тепле  -
живот отпустило, страх позабылся; казалось, что  наступает  обычный  скучный
зимний день: ходи полуодетой по комнатам, слушай ленивые побасенки  прислуги
да жуй целый день куски с кухни  -  от  безделья  вечно  есть  охота,  и  не
обязательно за столом в трапезной, а именно вот так, глядя в пустое окно или
читая  через  строчку  какую-нибудь  занятную  книжку  про  старинные  дела.
Вышивать она хотя и умела, но не любила, да и глаза были слабые, близорукие,
лекарь велел беречь зрение, а лекарь был  добрый,  выписанный  из  дому,  из
Марена, дело свое знал.
   Тут вспомнилось о страхе в ночи, стало опять до невозможности скверно  на
душе. Она тихо выругалась и ткнула  локтем  под  ребра  прикорнувшего  рядом
Алли, крикнув ему по-эмандски:
   - Ну, встал, быстро!
   Он ошалело вскинулся -  лицо  опухло,  подглазья  лиловые,  сонные  глаза
растерянно моргали. Ища чего-то взглядом, беспомощно поморщился:
   - Вьярэ, разве можно так пугать? И потом, больно.
   Она усовестилась и быстро погладила Алли по  ушибленному  месту,  заменив
этим извинения. Он молчал, глядя на нее с боязливой грустью.
   Женщина выскользнула из-под  этого  взгляда,  дотянулась  до  квадратного
колокольчика и потрясла его.
   Вошла  Хена,  камеристка,  особа  небольшого  роста,  не  красавица,   но
хорошенькая и до чрезвычайности соблазнительная. Алли вспомнил, как не раз и
не два вкушал от ее пышных прелестей в кладовке на сундуке. Сегодня  на  ней
было коричневое платье  с  плеча  госпожи,  отороченное  по  низкому  вороту
беличьим мехом и  несколько  стеснительное  для  ее  груди,  где  в  сладкой
ложбинке поблескивала подвеска. Широкие рукава, чтоб не  мешались,  были  во
многих местах перехвачены  дешевыми  оловянными  зажимами,  такие  на  рынке
продают горстями. Темнокудрую головку увенчивал черный, обвитый потускневшей
золотой цепочкой валик. На спину с него спускалось белое покрывало. С  пояса
на шелковой косице с вплетенными серебряными кольцами свешивалась серебряная
же звезда величиной в ладонь, украшенная перламутром.
   Хена присела в фамильярном реверансе.
   - Чего угодно моей госпоже?
   - Вымыться,  моя  прелесть,  прежде  всего  вымыться.  Я  надеюсь,  ванна
готова?
   - Все давно готово. Истопник подогревает с утра.
   - А что, сейчас не утро?
   - Уже близок полдень.
   - Ага. Да, еще, моя прелесть, смените на постели  белье.  То,  на  чем  я
лежу, больше напоминает помойку, по крайней мере по запаху. А пока я  моюсь,
тут все проветрить и обкурить благовониями.
   Она спустила на пол ноги, вытянула из-под  одеяла  мятый  хвост  сорочки,
разрезанной с боков до верха бедра, и надела меховые туфли.
   - Хена, захвати из рундука малиновое платье и  рубашку.  Энвикко,  ты  со
мной, а то мне не с кем болтать.
   - А я? - заикнулась Хена.
   - А ты способна только пересказывать чужую похабщину. Это  не  Бог  весть
как интересно. Вот благородный Алли обещал мне поведать  про  поножовщину  в
публичном доме... Так, Алли?
   От колыхающейся в круглом вместилище воды шел густой пар. Воду подогревал
дым, пущенный  через  трубы  в  стенках  вместилища.  Пол  вокруг  покрывали
медвежьи шкуры. Гладкие стены опоясывал  узкий  длинный  ковер,  испещренный
непристойной вышивкой. Под этим  ковром  притулились  низкие  стульчики,  на
каждом пестрая подушечка с кистями и бахромой. Алли переставил один из них к
самой воде и стал наблюдать, как его любовница, сбросив  сорочку,  сошла  по
скользкой лесенке в воду,  легла  и  блаженно  замерла,  откинув  голову  на
подложенный кожаный валик.
   - Ну, расскажи мне, мы не поговорили вчера, - попросила она.
   Алли с трудом отвел глаза от нечетких в  воде  контуров  ее  тела  и  без
особой охоты принялся, пытаясь не столько  для  женщины,  сколько  для  себя
самого выставить вчерашнее преступление молодецкой безделицей.
   - Ну, сначала все шло как по писаному. Он слипся  с  девчонкой,  она  ему
приглянулась. После  этого  самого  спустился  с  ней  в  залу  передохнуть.
Тогда-то я Иорта на них  и  науськал.  Тот  потребовал  девчонку  себе.  Наш
короленок ни в какую. Взвился под потолок и залепил ему пощечину. Тут они  и
сцепились. Вся толпа, понятно, кинулась разнимать. Я туда же. Как он  короля
за какой-то миг истыкал своим ножом - это не передать. Можно было даже  ядом
не мазать. Только он собрался вылезти из свалки и улепетнуть, я и  подоспел.
Развалил миленку глотку от  уха  до  уха,  даже  не  ожидал  от  себя  такой
ловкости. Все сцепились, орут, хоть бы кто  чего  заметил.  Под  шумок  я  и
девчонку пришпилил к креслу - могла ведь ляпнуть, что это  я  ее  с  королем
свел, да и мало ли о чем они рассуждали в постели? А знаешь, чем Иорт  допек
твоего благоверного? Сказал, что он маленький щенок и  для  такой  девицы  у
него нет подходящего клыка. А про себя сказал, что его  собственный  клык  в
ожидании так вырос, что, того и гляди, прорвет штаны.
   Женщина деланно хохотнула:
   - Надо же, какие остроумные у тебя приятели.
   Посвященная во все тайны  королевы  камеристка  хихикала  в  кулак.  Даже
сознание причастности к убийству не могло подавить ее природной смешливости,
проявлявшейся особенно при произнесении непристойностей.
   За "черной" дверью, ведущей во внешние покои (другая вела в опочивальню),
послышались шаги. Хена подавила смех и встала наготове с простыней. В  дверь
заглянул очень маленький  паж,  которого  по  молодости  в  преступление  не
посвятили, но зато он знал (и молчал) про  некоторые  особенности  поведения
своей госпожи королевы,  в  частности  про  ее  манеру  мыться  при  близких
друзьях.
   Молчание его объяснялось тем, что он был вилланским сыном, взятым в  пажи
королевы за сиротство и хорошенькое личико. Ему было семь лет.  Отца  его  в
свое время повесил  за  строптивость  дворянин-землевладелец.  Мать  однажды
пошла в подлесок собирать  заячью  капусту  для  похлебки  и  столкнулась  с
рыцарской охотой. А  поскольку  охотникам  в  тот  день  не  посчастливилось
загнать кабана, они утолили досаду на свой лад - труп изнасилованной женщины
нашли насаженным на кол с  вырезанной  на  спине  надписью  "Твой  последний
дружок". Однажды сиротка рассказал эту историю всаднице в  мужском  костюме,
которая попросила его вынести кусок хлеба, а  он  принес  ей  тарелку  ягод.
Потом спросила, где его родители, и он, перестав бояться и заметив, что  она
сутулится от усталости, пригласил ее в белый  домик  под  желтой  соломенной
крышей, на которой синели шары молодила, и предложил к ягодам воды, а потом,
видя, что она все-таки еще голодна, вытащил из погреба  полгоршочка  козьего
молока, оставленного для старшей  сестры  и  ее  грудного  младенца.  Взгляд
незнакомки был невеселым и мягким, ему хотелось ее утешить.
   - Твоя сестра умеет читать? - спросила она, доставая из  черного  ягдташа
белый листок и обделанный в тростинку грифель.
   - Учили.
   И он уехал, сидя позади всадницы, а на столе осталась прижатая нетронутым
горшочком с козьим молоком записка:
   "Милая девушка, я не оставляю вам сейчас денег, потому что не хочу,  чтоб
вы думали, будто я купила вашего братца. Он сам со мной поехал, и верьте,  я
о нем позабочусь, а он - о вас, как это пристало мужчине и брату.
   Беапгрикс, королева Эманда".
   Теперь этот паж заглядывал в приоткрытую дверь и говорил:
   - Ваше величество, там к вам магнат Окер Аргаред... Ой, он уже здесь...
   - Ваше величество, я прошу прощения, - перекрыл лепет  мальчика  властный
голос Аргареда. Он стоял за дверью, чтобы не смущать королеву.
   - Ай! - смятенно взвизгнула Беатрикс, захваченная врасплох его вторжением
и совершенно неготовая к тому, что, как она догадывалась, может  ей  сказать
магнат. - Хе