.
Окровавленная плетка свистела монотонно и резко, роняя темные капли на белую
медвежью шкуру.
   - Пощады... Пощадите меня, смилуйтесь...  -  вырвалось  у  Ниссагля.  Он,
видимо, уже не мог владеть собой, он  непроизвольно  попытался  выскользнуть
из-под удара, губы его побелели, глаза  расширились  и  смотрели  слепо.  От
неожиданности Беатрикс задержала удар. Ниссагль медленно опустился  лицом  и
грудью на медвежий мех. Его спина и плечи были в крови, он дышал  коротко  и
часто, поскрипывая зубами.
   - Ох... Гирш! - Беатрикс взмахнула меховыми рукавами. - Господи!.. Что, -
она отшвырнула плетку, подскочила и неуклюже нагнулась, - что? Очень больно?
   - Вы, ваше величество... кажется... довольно сильно меня... потрепали.  -
Его била крупная дрожь, лицо кривилось. Белый мех вокруг него был  забрызган
кровью. - Ну... так мне и надо. Простите меня. - Он  замолк,  потому  что  к
горлу подкатил комок.
   - Господи! - еще больше переполошилась Беатрикс. - Да я хоть не до смерти
тебя? Ты хоть встать-то можешь?
   - Попробую... - Гирш приподнялся на четвереньки и тут же осел на  пол.  -
Ох, больно... - прошептал он с каким-то удивлением.
   Королева схватилась за колокольчик:
   - Я позову лекаря.
   - Не надо! - вскрикнул он пронзительно. - Нет в том нужды. Оно так всегда
поначалу... Сейчас отойдет. Не бойтесь, ваше величество. Ничего со  мной  не
случится. Рука-то у вас тяжелая... Ни за что бы не подумал... Простите.
   - Ой, дурак! Ну,  дурак  же!  Тьфу!  -  Беатрикс  сплюнула  в  досаде  на
случившееся.  Потом  сорвала  с  себя  теплую  пушистую  накидку  и  накрыла
свернувшегося клубком Ниссагля.
   - Ладно, лежи. Отлежишься и уползешь потихоньку, чтобы не заметили. Потом
выругалась и ступила за порог, сказав напоследок:
   - Насчет лекаря как знаешь, а Хену я точно пришлю. Она своя, не продаст.
   Вечером Ниссагль лежал дома - он давно уже  стал  называть  домом  нижнюю
комнату башни Страж Ночей. Кровать стояла под узким  окном.  Строки  доносов
скользили перед глазами. Он лежал на боку, опираясь на уже  затекший  правый
локоть.  Спину  саднило.  Он  вспомнил,  как  причитала  Хена,   прикладывая
примочки. О Беатрикс он даже думать боялся.
   "Дурак я... Правда, что дурак... В таком деле друзей и врагов  нет,  всех
надо проверять. Дурак, вот  и  получил".  Он  не  обижался.  Тем  более  что
Беатрикс-то постаралась избежать огласки, а для него это было самое главное.
   "Но все равно скверно. И больно за Беатрикс.  Больнее,  чем  плетка.  Она
обошлась хоть и сурово, но не опозорила. А я проглядел такое...  И  не  знал
ничего, не предполагал даже! Какой-то ретивец донес. Узнать  бы,  кто  такой
умный. Теперь его либо к себе приблизить, либо в  реку  головой,  чтобы  под
ногами не путался... Отблагодарил я королеву  за  доброту  и  ласку,  нечего
сказать..."
   Жжение почти совсем утихло, и он подумал, что  настоящего  замаха  у  ней
все-таки нет. Да и откуда - такая худенькая. В меха кутается, чтобы дороднее
выглядеть.
   В дверь просунул голову нахальный вестовой. Подходило время  допросов,  и
Ниссагль опередил вопрос подчиненного:
   - Нет, сегодня допрашивать не буду. Видишь, я болен.  И  секретари  пусть
отдохнут. А помощники пусть доканчивают вчерашнее. И  последи,  чтобы  ночью
никто не загнулся. Если дела плохи, так и быть, тащи сюда.
   На лице вестового ничего не отразилось - значит, не догадывался,  что  за
болезнь. Хорошо. Вот только королева... Она, наверное, простит. Может,  даже
уже  простила.  Но  оправдаться  перед  самим  собой,  помириться  со  своей
совестью... Господи, откуда у  него  мысли-то  такие?  Простит  королева,  и
ладно. Нет. Не ладно. Так... Он отложил донос на кресло. Так,  прежде  всего
нельзя допускать больше  эти  книги  в  Эманд.  Ловить  прямо  на  заставах,
приграничные замки обыскивать, постояльцев в харчевнях обыскивать.  Особенно
всяких певцов, которые для благородных поют. У  кого  найдут  -  немедленная
прилюдная смерть без  суда,  и  чем  постыднее  смерть,  тем  лучше.  Что-то
зашуршало, он поднял глаза и вздрогнул - перед ним стояла Беатрикс.  У  него
кровь прилила к лицу от неожиданного смятения, он  не  сообразил,  что  надо
вскочить и отдать почести.
   - Ну, как ты здесь? - Она села на краешек кровати.
   -  Благодарю  за  заботу,  ваше  величество.   Все   хорошо,   не   стоит
беспокоиться. -  Голос  его  звучал  едва  слышно.  Даже  близкая  свеча  не
трепетала, как обычно, при разговоре.
   Беатрикс и раньше сюда захаживала передохнуть после ночных допросов. Гирш
прерывисто вздохнул. Свеча заметалась.
   - Болит?
   - Нет, благодарю, уже нет. Я недостоин вашей заботы, ваше  величество.  Я
такой дурак...
   - Ну, брось каяться. Я погорячилась. - Она  ласково  дотронулась  до  его
плеча. - Действительно, трудно предугадать  такую  подлость.  Только  прошу,
другой раз будь  внимательнее.  Там,  где  моя  голова  слетит,  и  твоя  не
удержится. Какого черта ты сунул мне в руки плетку? Разве не  видел,  как  я
зла? Я же убить могла!
   - Может... я сам хотел быть наказанным?
   - Что? Ты и вправду дурак. - Она коснулась его лица, все еще горевшего от
ее пощечин.
   - Ах, ваше величество, не стою я вашей ласки. -  Он  торопливо  поцеловал
королевскую руку и опустил заблестевшие глаза.
   - Ну, Гиршли, полно же тебе. Полно. Я тебе все прощаю, я  даже  извиняюсь
сама. - Она осторожно приобняла его за плечи и поцеловала в лоб...
   - ...Гиршли? - Беатрикс испуганно замерла. Ей сразу стало  жарко  от  его
робкого объятия. Он смотрел на нее такими молящими глазами, что отказать ему
было невозможно.
   "Господи Боже... Урод. Почему ж говорили, что он урод? Какой же он урод?"
   Медленно сближались их лица.
   Она забыла томно опустить веки, как всегда делала перед поцелуем.
   Ночь  была  облачная,  но  к  утру  распогодилось.  Солнце  блестело  над
спокойной водой.
   - Гирш, - говорила  Беатрикс,  а  ее  рука  бродила  в  его  растрепанных
волосах, - Гирш, у тебя такие счастливые глаза...  Таких  не  бывает,  когда
спишь с королевой.
   - Может, я тебя люблю.
   - Да? Говоришь грустно, а глаза все равно счастливые-счастливые. На  меня
так никто не смотрел. Только, - тут она перешла на шепот, - только мой  муж.
Тот, что сделал меня женщиной.
   - Муж всегда делает женщиной, разве нет?
   - Ну... Я почему-то всегда так про него говорю. Вернее было бы сказать  -
он сделал меня тем, что я есть.
   - Скажи... Он умер?
   Она покачнула головой и чуть прикрыла глаза:
   - Нет. Он был казнен. Обезглавлен. Потому что он изменил своей любовнице,
когда стал мне мужем. Ему, видать, вообще нельзя было жениться, а он взял да
и женился на мне. И мы месяц, как у нас говорят,  не  разнимали  рук,  когда
поженились. А встретились  на  карнавале.  Мне  было  шестнадцать  лет.  Ему
двадцать один. И он был любовником королевы. Очень могущественной королевы в
одной южной стране. У нее были рыжие-рыжие волосы, грудь белая, как пена,  и
глаза цвета меда. Вот такая была королева. Собственно, она и сейчас  жива  и
все так же красива. И она хотела взять его в мужья. По закону. Чтобы он стал
отцом ее наследников, а для этого нужно было стать Великим Герцогом. Вот  он
и прибыл в Марен. Вез три сундука золота, чтобы купить  это  звание,  и  еще
два, чтобы платить лучшим куртизанкам. Та королева считала, что  чем  больше
он покупает женщин, тем лучше. Любить-то, мол, он будет только ее. А он взял
и разлюбил. И полюбил меня. За три дня. Или за четыре. Я помню одну  ночь...
Вокруг факелы и маски, воздух сладкий  на  губах,  повсюду  шелест  шелковых
одежд и любовный шепот. А мы держимся за руки и идем куда-то сквозь  огни  и
звезды, сквозь огромные Императорские сады, и я не знаю его имени, а  он  не
спросил мое... Рассвет после этой ночи был концом карнавала. Мы  обвенчались
на рассвете. Скинули маски и поцеловались. Это была моя первая  и  последняя
чистая любовь, да только вместе мы  и  месяца  не  прожили.  В  королевстве,
откуда он приехал, его обвинили в измене. Он изменил всего лишь королеве, но
его обвинили  в  измене  государственной.  И  потребовали  выдать  от  имени
королевы. Она была очень сильна. Очень сильна.
   И тогда я пошла к императору. - Беатрикс судорожно втянула воздух  сквозь
сжатые зубы, и речь ее стала отрывиста. - Пошла я к императору, и ну  сулить
ему все, что имела, - спасите только моего милого.  Земли,  деньги...  Такая
дура была ученая. Все отдам, уеду на край света,  только  возьмите  его  под
свою руку. А он-то, Сикрингьер, ничего не знал. Я скрыла от него, что иду  к
императору, а то он бы не пустил меня. Он был  очень  беспечный.  Ничего  не
боялся. И вот император поставил мне условия.  Не  нужно,  говорит,  мне  ни
твоего золота, ни твоей земли. Только, говорит, проведи со мной ночку.  Одну
ночку - и все будет, как просишь. Что тебе стоит?  Ты  не  девственница,  ты
замужняя. Никто не узнает. И я согласилась. Сикке  я  обманула.  Письмо  ему
послала, мол, император согласен, но попросил меня на ужин  пожаловать...  И
провела ночь с императором, и мне даже не было противно,  настолько  он  был
искусен. А перед рассветом начал он рассказывать обо всех женщинах, какие  у
него были и когда. И все одну вспоминает. Что девочка она была  невинная,  и
тоже он с ней на карнавале познакомился. А потом ее жених убил. Так вот  эта
женщина была моя мать. Магина Лирра. То есть выходит, что император был  мой
родной отец. Когда он это понял, то целовал меня, ласкал, клялся-божился,  в
глаза глядеть не смел.  Я  думала  -  от  стыда,  что  с  дочерью  согрешил.
Оказалось, нет. Нет! Возвращаюсь от него...  Гоню  галопом.  Помню  -  такое
серое было в тот день небо. Жили мы в поместье, от Марена в  часе  езды,  не
больше. Приезжаю - тихий дом, словно бы пусто. Я - в покои, где мы  жили.  А
там все перевернуто. Кровь на полу. Оружие старинное все со стен  сорвано  и
поломано. Не знаю зачем. И на полу мое лживое письмо... Что со мной было, не
помню. Меня до сих пор совесть грызет из-за  Энвикко  Алли.  Он  тогда  меня
утешал... Спас, можно сказать.
   Потом я приехала в Айдер. Это королева Лидера была  моей  соперницей,  ты
догадался? Я приехала, а завтра его собирались казнить, и ничего нельзя было
сделать. Там так страшатся гнева королевы, что даже взяток не  берут.  Да  и
что можно сделать за один день. Наутро я пошла на площадь. Было  солнечно  и
очень холодно. Собралась вся знать, приехала в паланкине королева. Я пришла,
укутавшись в серый плащ, а под плащом было мое свадебное платье. Я стояла  в
толпе вместе с хозяйками притонов и  веселыми  девушками.  Все  вокруг  меня
плакали навзрыд. Мне хотелось обнять какую-нибудь из них и тоже заплакать. А
потом привезли его. Он был связан, конечно. И одет во  все  белое.  Я  вышла
вперед и спустила капюшон. Меня ведь никто не знал в лицо, кроме  него.  Его
взвели на помост, прочли приговор, и я крикнула: "Прости-прощай, Сикрингьер,
я люблю тебя!" Он обернулся и успел мне ответить: "Я  тебя  тоже  люблю...",
прежде чем его швырнули на плаху. А вот дальше было так. Когда он умер,  мне
показалось, что небо почернело, словно земля, а всю землю обмело  снегом.  И
стало тихо. Как будто все  умерли.  Я  свободно  прошла  между  стражниками,
поднялась на помост, взяла двумя руками его голову  и  поцеловала.  А  потом
пошла с этой головой обратно, и очень хорошо видела, как королева бесится  и
визжит в своих носилках, словно свинья, которую режут. И я что-то  ей  такое
сказала... Впрочем, Алли  меня  потом  уверял,  что  я  ничего  не  говорила
королеве, а просто упала без памяти, где стояла, и в  толпе  стали  кричать,
что я умерла от горя. Одно время я и вправду жалела, что  не  умерла  тогда.
Потом это прошло.
   - Но, Беатрикс, это же "Последняя легенда"! Я  чувствую,  что-то  страшно
знакомое, имена, названия королевств, а вспомнить никак не могу.  О  боги!..
Да на тебя же, выходит, молится вся эта благородная шушера, включая  Этарет!
Ой-ой! - Он замолчал, с благоговением уставился на нее,  и  Беатрикс  успела
подумать: "Все-таки он тоже красивый. Только не всякий это  увидит.  Хорошо,
что он красивый".
   - Так вот, значит, какие героини в балладах бывают. Сопоставить  "Письма"
эти окаянные и "Последнюю легенду"... Представляю, сколько смеху и слез было
бы. Ты эту балладу слышала?
   - "Легенду" - то? Конечно. - Она еле  заметно  усмехнулась.  -  Красивая.
Очень красивая. Но вранье. Желала б я увидеть того, кто это написал.
   - Эринто?
   - Ну да, если его так зовут.
   - Зачем он тебе?
   - А я бы рассказала ему, как это было на самом деле.  Представь:  солнце,
словно  расплавленное  серебро;  кругом  ревут  шлюхи,  лица  ненакрашенные,
блеклые... Где он там "удрученных  дев"  отыскал?  От  этих  "дев  лилейных"
перегаром так разило, что меня чуть ли не тошнило.  Ну  да,  мне  Сикрингьер
крикнул, что любит... А лицо у него, знаешь, какое было?  Белое.  И  слезами
залитое. Он даже не понимал, наверное, что плачет. Об  этом  в  легендах  не
пишут. Да. Может, - неожиданно стал суше ее голос, я бы  ничего  не  сказала
этому Эринто, я ведь вообще никому этого не рассказывала  с  тех  пор.  Тебе
первому.
   Ниссагль смотрел в ее глаза и видел там белые камни  чужеземной  площади,
накренившееся небо и голову в луже крови. Глаза у  этой  головы  распахнуты,
рыбья муть в них. И Беатрикс целует эту голову.
   - Не надо рассказывать никакому Эринто. Разве он поймет?
   - А ты понял?
   - Я это видел. Сейчас. В твоих глазах.
   - Прости, что я тебя вчера так обидела. Мы не можем все предвидеть.  Я...
не знаю. Я... не уверена, что способна еще кого-нибудь полюбить. Но ты... ты
мне стал очень дорог, Гирш... Знаешь...  Мне  жаль,  что  я  причинила  тебе
боль... и словами... и... руками. Ты, может быть, лучше  всех  тех,  кого  я
встречала После... "Последней легенды".
   - Я никогда не умел говорить о любви, -  голос  у  него  был  хриплый  от
волнения, - только знай, с кем бы я ни был, с кем бы ни была ты,  -  я  тебя
люблю.
   - А я никогда... никогда не причиню тебе боль... Ни словами,  ни  руками.
Правда, Гиршли.
   Она нашла под одеялом его маленькую  руку  и  пожала  ее,  и  он  ответил
осторожным пожатием с грустной улыбкой и счастливыми глазами.

Глава семнадцатая
ВЛАСТЬ ВО ПЛОТИ

   Уродливо вытянутый в  луче  далекой  лампы  профиль  скользил  по  стене.
Задержался, как бы принюхиваясь или прислушиваясь, и заскользил снова.
   Он появился неожиданно - крошечного роста, с  ног  до  головы  в  темном,
напряженный, как тетива. От него волнами распространялся аромат благовоний -
приторный до  тошноты.  Человек  исчез,  а  запах  долго  еще  сохранялся  в
коридоре...
   Родери Раин отвернулся от освещенного перехода, по  которому  только  что
прокрался в спальню королевы Гирш Ниссагль, и задумался.
   Щеки у камергера горели все сильнее и  нестерпимее,  шаг  стал  неверным,
словно земля уходила у него из-под ног. Хорошо. Прыткий  недомерок  явно  не
знает всего про здешние переходы. Да и когда бы он успел узнать?
   Галерея шла внутри толстой стены, извилистая, как ход древоточца. Во тьме
он вел пальцами по стене, но пока ощущал лишь камень  в  наплывах  известки.
Потом рука мягко ушла в пустоту и коснулась деревянной  поверхности.  Дверь!
Ниссагль был уже за этой дверью, запах сочился из темноты.
   Раин осторожно приоткрыл дверцу - за ней было так же темно.
   Лаз вел прямо в большой бельевой рундук,  крышка  которого  до  конца  не
закрывалась. Вверху золотисто светила щелка. К ней он и приник, стараясь  не
измять кипы чистых платьев и белья.
   Они целовались на той же постели, под тем же самым зеленым  балдахином!..
Он смотрел на них и вспоминал ту ночь, когда она впервые  спала  у  него  на
груди. Они целовались - королева и Ниссагль, одновременно торопливо сдирая с
себя одежду, точно у них времени было в обрез. Потом она упала  на  кровать,
расцепив объятия, раскинув  руки,  нагая,  только  в  золотых  ожерельях,  и
медленно развела колени...
   Раин почувствовал дурноту, зажал руками  рот,  скрипнул  зубами,  ткнулся
лбом в вороха тряпок, извиваясь червем и не  имея  возможности  даже  биться
головой об стены - могли услышать эти голые скоты! Его любовь! Его любовь! И
с кем! Кровь кипела в жилах Раина.  Голова  гудела  как  колокол,  гул  боли
заглушал даже стоны и всхлипывания  королевы-блудницы.  Будь  она  проклята!
Проклята, проклята! Вместе со своим Ниссаглем!
   Он неподвижно скорчился в рундуке, глядя сухими глазами на любовников под
зеленым пологом, - а те млели от блаженства, даже не погасив свет.
   Он, Родери Раин, отомстит королеве и Ниссаглю. Он непременно им отомстит.
   Двухчасовые бурные ласки  не  утомили  королеву,  ей  не  спалось.  Около
четырех ночи она отослала своего нового любовника и попыталась задремать, но
сон не шел.
   Она лежала, укрывшись до подбородка простыней, с закрытыми глазами.  Было
тихо, лишь далеко в городе где-то стучал по металлу металл - то ли в  кузне,
то ли на какой-то стройке. От  этого  звука  ей  стало  почему-то  тоскливо,
смутные желания зарождались в мозгу.
   Она вспомнила ласки своего любовника и в безотчетной попытке их повторить
скользнула рукой по своему горячему телу. Но ей больше не хотелось  любви...
Она даже не потрудилась вспомнить время очередной смены караула, когда можно
подцепить на остаток ночи какого-нибудь рослого стражника.  Попыталась  было
развлечь себя игривыми фантазиями, но и  это  средство  не  помогло  уснуть,
только породило где-то глубоко в душе отвращение к самой себе.
   Почему почти каждая  встреча  с  мужчиной  продолжается  не  словами,  не
поцелуями даже, а бесстыдными прикосновениями и случкой? Почему?
   Она знала  ответ  на  этот  вопрос.  Портрет  висел  в  дальней  комнате,
занавешенный бархатом. Когда становилось совсем невмочь, она  уходила  туда,
снимала  покров  и  пристально  смотрела,  иногда  до  ряби  в  глазах,   на
нежно-золотистое лицо и большие лукавые глаза темноволосого повесы.  Что  бы
он сказал теперь про нее? Нет, он уже ничего  никогда  не  скажет,  хотя  бы
потому, что последним целованием она сковала эти уста, держа  обеими  руками
отрубленную голову перед толпой и вздумавшей торжествовать соперницей...
   Темнота и свет... Лиловая тень закоулков и ослепительный  мрамор.  Мосты,
изогнутые, как ветви ив, над черной водой.
   Низкое рыжее солнце освещало комнату харчевни,  где  они  остались  после
свадьбы, когда закончился карнавал, когда по  улицам,  кадя  синим  дымом  и
завывая, потянулись монахи.
   Она помнила только, как ей было хорошо  и  как  потом  они  долго  вместе
смотрели на уходящее солнце.
   День его смерти был холоден и ясен, как стальной клинок. Ничего подобного
она больше уже ни с кем не испытывала,  хотя  меняла  любовников  одного  за
другим. Кто-то при ней задерживался в фаворитах, кто-то нет, а  кому-то  она
даже не называла своего имени.
   Протяжно затрубили зорю в казармах. Она увидела, что солнце уже взошло на
ладонь от горизонта, и облака в  окне  стали  золотыми.  Тогда  она  встала,
набросила на плечи мягкую простыню и прошла в смежный умывальный покой.
   В умывальной узкие окна были  застеклены  синим  стеклом.  Резким  ударом
кулаков Беатрикс распахнула створки, вдохнула  ветер  лежащих  на  горизонте
полей. Она была близорука и видела их как туманную желто-зеленую  полосу  за
рядами черепичных крыш и зубчатыми кромками замковых стен.
   В квадратном бассейне посреди комнаты блестела темная вода.  На  остывшей
жаровне стоял серебряный рукомойник.
   Она сбросила простыню  и  спустилась  в  прохладный  бассейн.  Комната  с
бассейном была дерзкой причудой в стране,  где  знатнейшие  довольствовались
обтираниями и бочками. А она любила воду не  меньше,  чем  блеск  огня,  шум
листвы, зыбкие очертания туч над осенним лесом, колыхание желтеющей нивы,  -
любила все живое, изменчивое...
   Она подумала и окунула в